Обзор произведений мартовского ТОПа

Если бы предполагалось, что это стихотворение – шифровка, думаю его нужно было бы не только раскодировать, но и расколдовать. Сперва кажется, что «Обо всем» – всего лишь перечисление сезонов. Потом приглядываешься: за сезонами видишь коловорот или колесо года, магию его безостановочного всеохватного движения. Все и вся вокруг распадается на атомы, собирается воедино вновь, благодаря уже открытым физическим законам и тем тайнам природы, что только предполагается открыть. Стоит только смотреть не прямо, не пристально, отойти подальше, и скрытое от глаз – проявляется, показывается, возникает. Полет времени, событий, состояний, процессов, конечно, завораживает, особенно если так легко и волшебно описан. Но парочка вопросов у меня все-таки есть. Строчка «вся поплыла земля снежинками по земле» кажется немного странной: земля плывет снегом по земле? Земля плывет по земле? Это действительно то, что имелось в виду? Если да, что это значит? Впрочем, – пустяки. Финал стихотворения очень магический, забавный, интересный: «Поэтому – не грусти, нам ли грустить, когда, мы – это все, что есть, даже вон та звезда». Все вокруг обожествлено, прекрасно, имеет высший смысл и цель, стремится к единому центру, которым является кто-то наблюдающий. Таким образом познание мира – есть познание самого себя. Движение бесконечно – бесконечна его расшифровка. И смерти просто не существует. Потому что и она – это жизнь. Для меня это стихотворение, хотя и странное, но очень обнадеживающее и по-весеннему прекрасное. Следующий праздник коловорота – живень день. Он отмечается с 30 апреля на 1 мая. И стихия его – земля. Разбуженная водой она проявляет себя во всей красе и сама собой символизирует бесконечное течение неизбежных перемен. Время проб, ошибок и возможностей. И надежд.

Гераклит говорил (если верить Платону): «Все течет, и ничто не остается прежним». Жизнь – река, которая приносит каждому течением то одно, то другое, и никогда не остается самой собой. Течение. Движение. Изменение. Потому-то в одну реку дважды и не войдешь. Может быть, наши предки тоже были в некотором роде философами. Не зря же чаще всего предпочитали селиться возле рек. Вода есть жизнь. Текущая вода – особенно. Стоячие воды порою бывают опасны – воду из них пить уж точно не стоит. Река – дорога. Река – дом. Река – весь мир. И если в вашем городе, селе, деревне нет никакой речушки, разве не печален этот факт? Да и бывает ли такое? Конечно, главный образ этого стихотворения удивительно масштабен. Жизнь – река. И она протекает прямо через дом. Да, все течет, все меняется. Какой шаман может это изменить? И зачем нарушать этот естественный порядок? Жизнь в целом состоит в том числе и в умении принимать ее такой, какая она есть: и с прибылью, и с убылью. С рекой, протекающей через твой дом. «Ветры дуют, шуга плывет, И раскачиваются снасти На малюсеньком островке. – Что ты, душенька, наше счастье На Реке».

«Вопрос Гретхен» применительно к самой фаустовской Гретхен... Это действительно замечательная идея. Но чем же можно так смутить прекрасную чистую девушку, находящуюся в тюремной камере в ожидании смертной казни и потихоньку сходящей с ума, чтобы она промолчала на заданный вопрос, чтобы побоялась отвечать на него? Не вопрос ли это о том грехе, что привел Гретхен к той точке, в которой мы ее застали. С отрезанными косами в ночь перед смертью. «Вопрос Гретхен» – это прямой вопрос на тему морали или нравственности того, кому вопрос задается. Такой вопрос, на которой отвечать не хотелось бы, и который неизбежно при любом поведении отвечающего раскроет его точку зрения (и при уклонении от вопроса или молчании в ответ). Этот вопрос Гретхен задала Фаусту, интересуясь, верит ли тот в бога. Этот вопрос сама себе задала, когда поняла, что стала причиной смерти матери и брата и собственного ребенка. Конечно, прекрасные золотые локоны Маргариты – хороший поэтический ход. Придает стихотворению блеска, но это всего лишь индикатор. Волосы чистой и безгрешной Гретхен, склонившейся над прялкой, свободно падают ей за спину. Волосы Гретхен, готовящейся к смерти, обрезаны и обнажают шею. Если бы в реальной жизни все было так просто. «Тихо жила ты за прялкой вслепую, Чужд был бы грех, но Срежут наутро копну золотую Кос твоих, Гретхен». Мне кажется, «Гретхен» – незамысловатое стихотворение, но с большим потенциалом. Еще бы несколько вопросов. И не обязательно на них отвечать.

Платоновский «мир идей» проницаем. Околовоздушная среда. А идеи витают в воздухе. Снова – Платон. Снова речь об огромности, бесконечности, всеобъемности момента. О его вселенской безбрежности и принципиальной непознаваемости. Обыденная такая бесконечность: «… и каждый новый день – как новый год. Не праздник, нет». Странно только, что находящийся внутри этого момента – и циник, и скептик, и оптимист одновременно. Странное сочетание. Впрочем так же странно сочетание, сопряжение «вселенной» и «момента» (не их тесная дружба, а почти тождественность). В знаменитой аллегории Платона вещный материальный мир сравнивается с пещерой. Люди в ней – узники. Не только пленники стен пещеры. Пленники собственных неидеальных чувств. Что они видят? Смутные тени? Что слышат? Эхо. О чем догадываются по этим отголоскам? О том, что сами придумают в зависимости от богатства собственной фантазии. Такая жизнь – иллюзия. Жизнь многих – не более чем сон, мечта, домысливание. В таком случае значение и смысл имеет лишь текущий момент. Его непреложность не требует доказательств. Он был и не был, прошел и улетучился. И кто его заметил? А если момент прошел незамеченным. То и додумать его нельзя, прочувствовать невозможно. Лишь угадать или нет. Знать или нет. Эскапизм? Может быть. Мистицизм? Наверное. «А ты опять испытываешь трудность, решая нерешимое: сложней не повседневность, но сиюминутность». Иногда и мне начинает казаться, что все мы (абсолютно все и каждый в этом мире) – один мыслящий организм, спящий и видящий сам себя во множестве возможных ипостасей во множестве континуумов. Разных, но по большей части – банальных, убогих, скучных, не стоящих внимания. Carpe diem, quam minimum credula postero, что ли. Будущего нет. Прошлое ушло безвозвратно. У тебя есть только этот момент. Неуловимый, словно суть некоторых стихотворений.

Перед нами замечательная стилизация: стихотворение написано в почти шекспировском стиле на одном дыхании. Именно поэтому в произведении почти нет знаков препинания, а те, что есть, присутствуют лишь в середине строк, как бы говоря нам о том, что полноценные паузы при чтении не предполагаются. Прием, который помогает нам представить, что должен испытывать чтец во время своего «полуслепого и полунемого довольно путаного и немного невнятного, бессвязно и темно рассказанного нам без эпилога» монолога. Он явно в смятении чувств, нервно озирается кругом, пытается понять, в чем вообще смысл его существования, зачем он пытается что-то делать на этой сцене, что он должен сказать? Он что-то должен сказать? А если должен, то почему так натужно, напряжно и неумело получается? Нервы? Отсутствие таланта? Но договорить-то надо, пусть даже путаясь и подгоняя себя. Ему неловко. Нам неловко. И стыдно. И хочется, чтобы поскорее закончилось. Это небольшое стихотворение замечательно передает описываемое мною чувство от ненужного но неотвратимого бездарного перфоманса. А значит – парадоксальным образом само стихотворение удалось.

Должно быть, я – поклонница всех рэндзю Александра Куликова. Не в первый раз эта жемчужная нитка трогает меня, как поэта. Вообще рэндзю – разновидность китайской логической игры в го. Хотя она скорее ближе к крестикам-ноликам, чем к шахматам, но все же требует кое-каких расчетов в процессе игры, и интеллектуального напряжения. Впрочем, есть небольшой забавный факт о самом слове «рэндзю»: термин на самом деле понского происхождения и был введен знатоком китайской поэзии Тэнрю Кобаяси в 1899 году. Никто сейчас не может сказать точно, что он тогда имел в виду. Знакомое впечатление. Автор нанизывает на нитку свои жемчужины, в последовательности, которая обязательно должна привести к победе, но не обязательно должна быть близка и понятна всякому читателю. Вы видите логику этой игры? Я тоже – не совсем. Кстати, еще больший азиатский вайб был бы у этого произведения, если бы автор позволил себе диалог или даже полилог с другими поэтами. В средневековой Японии, к примеру, существовал обычай обмениваться поэтическим посланиями, которые позже передавались среди читателей в полных списках в совокупности всех ответов. Сначала это называлось вака, потом рэнга. Занимались такими литературными играми не только господа поэты, но и аристократы вообще. Так они демонстрировали свой ум, образование, культурный бэкграунд. Человек, который не мог поддержать поэтический диалог, высмеивался в высшем свете. Но Александр Куликов использует азиатский культурный код только формально. Тематически во всяком случае автор всегда на стороне Запада. К европейским и американским поэтам апеллирует, нашу с вами реальность описывает. И да – снова перед нами сон. На этот раз не фантасмагория, но сон якобы «фотографически четкий». Впрочем, и тут не обошлось без воды. Без аллегорий. Без абсурда. Чтобы в итоге получилось красивое украшение, где каждая жемчужина – на своем месте.

Самые интересные примеры репликации в быту – зеркальные туннели, атомные связи, алмазные грани, волны, палиндромы... Репликация – это самовоспроизведение, иногда с синхронизацией содержимого воспроизведения. Мы и сами можем вспомнить множество подходящих примеров. Но здесь важно лишь то, что в немного абсурдистской манере (Алиса здесь и в качестве намека и в качестве отсылки) говорится о том, что и отражения не всегда вполне идентичны отражаемому. Сам этот процесс несколько абсурден, не всегда соответствует своей сути, ибо это невозможно. Реплики никогда полностью не тождественны оригиналу. Так их и отличают друг от друга. Реплицирование – не только абсурдно, но и бренно, суетно... оно как показатель непременного разрушения всего связанного с этим процессом. Все что произведено уйдет в никуда, распадется на составные части, деградирует и умрет. «В каждой алмазной грани, в брызгах Большой Волны» заключена частичка этой смерти. Это строчки кстати напомнили мне знаменитую гравюру Хокусая. И от стихотворения и от работы японского мастера создается одинаковое ощущение неизбежности конца, трагедия начала, в самом себе уже содержащее неизбежное.

Традиционная поэзия трудна также, как и весна в апреле: не так безусловна, не так элементарна, как нам хотелось бы думать. Человеку творческому вообще сложно втиснуть себя в жесткие рамки классического стихотворения с его определенным ритмом и размером. Теперь уже не верлибр можно назвать литературной игрой, а скорее – пушкинский четырехстопный ямб. Здесь нужны дисциплина и мастерство, а потому, если получается лучше среднего, я уже – под впечатлением. «Трудная весна» – пример такого «гораздо лучше среднего». Особенно это видно по первому и последнему четверостишиям. «Как северный пейзаж – по влажной акварели, как собственную жизнь по ржавым «Жигулям», по джинсикам в снегу, в нечаянном апреле мы узнаем весну по черным тополям». Традиционная поэзия не предполагает банальности и пошлости, литературщины и красивости ради красивости. Некоторые картинки вызывают дрожь узнавания. «Северный пейзаж» как «влажная акварель», прозрачная, туманная, движущаяся, мягкая. Требующая точности. Строгости. И даже некоторых экстрасенсорных способностей. Как поведет себя вода? Как поведет себя краска? Что получится в итоге? Да, не поспоришь. Наша непредсказуемая северная погода – акварельна, подвижна и... создана на одном дыхании. Словно рисунок мастера.

Как от простого геометрического рисунка мы перешли к философии? Как мы все знаем из школьного курса перечислить все множество точек на прямой невозможно, потому что они неисчислимы. Так же неисчислимо множество линий, выходящих из точки или стремящихся к ней. И пересечений может быть слишком много для стихотворения в три строфы. И да – бесконечное количество вселенных может быть (хотя это не точно) заключено в вашем временном отрезке, хотя вы этого даже не осознаете. Конечно, это из области умствований и теорий. Но мысль – интересная. «Река. Тень погруженья. Рыба с глазами, полными огня уже совсем другого мира. И в этом всё – и суть, и муть, и вниз толкающая сила иного воздуха глотнуть».

Угол зрения – это важно. Однажды в Крыму услышала разговор, в котором один из собеседников убеждал своего визави, что, если прищуриться особым образом и оглядеться вокруг, даже обычный слегка потертый дворик при определенном солнечном свете может выглядеть весьма по-итальянски: портики, триумфальные арки, колонны, храмы и мавзолеи... Почему нет? Так и маленький Батайск в сто тысяч жителей – почти древнегреческий полис. Во времена Гомера ни «Одиссея», ни «Илиада» не могли широко распространяться в письменном виде. Поэмы рассказывали, пели, передавали с помощью устной речи. Среди исследователей этих поэтических эпопей существует такое понятие как «гомеровский вопрос»: семь городов Древней Греции соревнуются за право называться родиной аэда-сказителя, а сам Гомер – это полумифическая фигура. Может быть, его и звали совсем не так. Может быть, его не существовало вовсе. Может быть, это не важно. Авторов тогда не существовало. Существовали только истории. Может быть, и сейчас авторство переоценивают. И недооценивают силу хорошо рассказанной и исполненной истории. Итак, представьте: потомки древних сказителей, поэты, собираются в почти ахейском дворике, чтобы рассказывать друг другу истории. На балкончик соседнего дома выходит несвежий мыслитель, завернутый в простынь. Местные гимназисты, убежавшие от строгого раба педагога, носятся босиком по пыльной дороге. И яблоко какой-нибудь местный красавчик Парис отдает «прекраснейшей», даже не задумываясь о последствиях своего поступка. О, сколько параллелей можно привести вот так сходу. Жизнь по сути не так уж и изменилась с тех пор. «А мы как жили – так живем, и жизнь богата на примеры, чтоб классику усвоить впрок. В Батайске вечному Гомеру, глядишь, найдется вечерок».

Можно ли сожалеть о безмятежности простой жизни, бессознательному животному, что было тобой в определенный момент? По бессловесности, бездумности собственного существования? Можно ли не желать становиться сложнее, умнее, прямее? Не желать становиться? Что ж, наверное, это очень человеческие чувства. И Адама здест вполне можно понять. Вот его вылепили из глины, вдохнули в глину жизнь. Вот он уже качается на ветвях, ведет беззаботную жизнь полузверя, нежится в этом своеобразном раю? Но за какой-то условный грех, или просто так, или по законам природы, кто-то стаскивает бедолагу вниз, на землю, – приходит время становиться тревожным нервным обеспокоенным «нормальным человеком», вечно думать-думать-думать обо всем на свете: от добывания хлеба насущного до писания верлибров. И мнением Адама никто не интересуется. Дай ему волю – висел бы на ветке до сих пор! Это – забавное ироничное стихотворение. Можно посмотреть со стороны на себя, как на сосуд скудельный, как на ленивца, вцепившегося в понятное, известное, родное, как на человека, которому земля жжет ноги. «Вот он уже на земле, земля Обжигает все еще бывшие руками Ноги, и он пляшет, пляшет, пляшет, Не для того, чтобы научиться танцу, а Чтобы не упасть в ненавистную глину, из Которой его так не вовремя вылепили».

Несмотря на то, что я не уверена, «вползают» ли люди «в омут» (кажется, так не говорят, и это физически невозможно, так как «омут» – это либо водоворот на реке либо глубокая яма на ее дне, а «ползать» – значит, передвигаться по земле, пригибаясь к ней всем телом), могу сказать, что влезть в этот сон оказалось не так сложно и не так жутко, как кажется на первый взгляд. Чужие сны редко бывают интересны окружающим. Кроме тех случаев, когда они ярко и художественно описаны. «Словно из-под расстрела, из сна вырываюсь в поту. Время крыльями стрелок мелет дней пустоту» – знакомое ощущение. Иногда сны кажутся спасением от жизненной рутины и дневных огорчений, от боли, горя, бед и волнений. Тем удивительнее, что людям в состоянии клинической депрессии сны чаще всего не снятся вообще. Сон – тот самый маркер, который говорит вам, что что-то идет не так, что вашей голове надо обдумать события, которые вы не успели или не захотели обдумать днем, но... что все в общем и целом – хорошо и вам есть к чему возвращаться по утрам, есть за чем просыпаться. Даже если в пустоту, но ведь из-под расстрела.

В стихах Дмитрия Коломенского вообще, в этом – в частности, сначала замечаешь иронию, пропитывающую каждую строку. Иногда дальше этой иронии и не заглядываешь. А посмотреть есть на что. Не зря автор упоминает в предпоследнем катрене несчастного барочного английского поэта и священника. Правда, тот при жизни свои стихи никому не показывал. Боялся, что в строгом англиканском обществе понимания они не найдут. В стихах этих Джон Донн старался примирить две стороны собственной жизни: жизнелюбивую, саркастическую и идеалистическую, интеллектуальную. Пытался сопрячь бога и дьявола. Выходило очень неоднозначно… тогда. И почти актуально выглядит сейчас. У Дмитрия Коломенского сопряжение бога и дьявола, ада и рая плавно перетекает в сопряжение чувственности, описательной медитативности и даже меланхоличности северного быта, поданные через взгляд заспанного мужа, с цинизмом жены. Справедливо это или нет – судить трудно, но таким образом все стихотворение становится ироничненьким и каким-то отстраненным что ли, холодным, почти жутким. Фильм ужасов Джордана Пилла. И резкие противопоставления Джона Донна. Несмотря на то, что перед читателем, пусть едва-едва, но все же шевелятся, живые герои, вполне ясно показаны их точки зрения, читателя втискивают в чужие тапки и кофты, кажется, что все пространство описываемого мира мертво и мертво уже давно. Наверное, так и должно было быть. Смешно и жутко.

Это стихотворение, пожалуй, несколько перекликается с предыдущим. Описываемый автором мир тоже напоминает мир загробный, нездешний. И герой, переживающий все странности перевернутого мира, – не от мира сего. Тогда понятно, почему он – тень, дуновение ветерка и лишь часть самого себя. Герой либо умер, либо находится в процессе умирания. Либо «переживает» депрессию: ангедония, стремление к саморазрушению, танатофилия. «И живешь ты не здесь и здесь, от зимы и до детства, но будто живешь не весь, а лишь тенью своей, ветерком в золотой листве посреди снегопада, летящего снизу вверх, не над прошлым, над будущим вместе со снегом взмыв очарованной памятью». И, действительно, что остается от человека после смерти? Память? А если и она начинает подводить? Такое случается с нами и в течение жизни. Так что же от нас может остаться потом? И что остается нам делать в связи с этим сейчас? Очень тяжелое гнетущее стихотворение. Потому что, кажется, в итоге нам остается только боль. Или так это видит лирический герой (либо сам автор?). «И не веришь уже, что был счастлив, что вольно жил, утешаешься болью»: самое страшное – когда приходится утешаться болью. Последнее живое чувство в мертвом мире. Перевернутом мире. А перевернут он не силою ли мысли, не волей ли того, кто так жаждет утешаться болью? Что ж, и это – есть своеобразное удовольствие. Во всяком случае, пока кто-нибудь не скажет: «Выходи». Что, возможно, не случится никогда. Очень хорошее и очень страшное стихотворение.

Иногда короткие тексты бывают очень вместительными. Иногда Илы издалека действительно похожи на птиц. Иногда (и довольно часто, если судить по нашему сайту) стихи на актуальные темы особой любовью читающих и пишущих не пользуются. Но в данном случае – перед нами маленький аккуратный, но яркий, искренний вздох боли и сожаления. И длинным он быть не должен. И не требует особой реакции, но совсем не странно, что она все-таки есть. «Самолеты, словно птицы притихшие жмутся друг к другу словно боятся взлететь» – замечательный образ. А последние две строки – одно из сильнейших поэтических завершений, что я видела здесь. Спасибо.

Самые динамичные, полубезумные, фантасмагоричные, страстные фотографии получаются на вокзалах, рынках и в метро. Не удивительно, что и в поэтической форме вокзал, скажем, можно описать так, что собьется сердечный ритм: «От обиды: упади – сотрут... Гибнет «Курск», в толпе никто не плачет, «Сторонись!» – носильщики орут. Сторонюсь...» Московский вокзал в Петербурге – действительно яркое ярмарочное местечко. В его толкучке, в его нестихающей суете можно и вовсе растерять все мысли, идеи и рифмы, но автору удается описать все настолько точно, что даже те несколько раз, когда его сбивают с шага в толпе спешащих куда-то людей, ты чувствуешь это по внутреннему ритму стиха, по его скачущему нарративу: «А день – что плащ в накрапах, В серой дымке питерский вполне. И вокзал, как зверь на сытых лапах, Нас глотает. И не страшно мне! В пасть вхожу. Как гулко в этой клети!» Очередное (даже в этом топе) прекрасно описанное сошествие в Аид. И что там в круге первом? Какие неприкаянные души вечно переносятся ветром туда и сюда, не зная упокоения, беспамятные и полупустые? Это все мы, букашки в утробе гигантского зверя. Не знаем, куда идем. Не знаем, чего хотим. Беспутные на дороге, ведущей сразу во все стороны, не ведущей никуда.

И тут обозреваемое стихотворение перекликается с предыдущим. Но на этот раз мотив его более прямой и ясный. Бьет в лоб: «сколько минут, сколько жизней должно минуть, чтобы построить мне собственный свой некрополь». Где же «крючок»? Знак вопроса? В данном случае перед нами снова авторская система препинания, которая работает на главную идею, главную мысль произведения. Это стихотворение надо тоже читать на одном дыхании, торопливо и беспокойно. Его героиня – в нервическом припадке, на грани панической атаки, почти на грани срыва. Она уговаривает и успокаивает себя – обещает себе время и место упокоения. Да-да, у меня будет своя могилка. Там и отдохну. Там устроюсь со вкусом. Там позволю себе все, что хочется. Ну, а жизнь – это всего лишь путь к тому самому некрополю, разве нет? Спорно, конечно, но героиня так чувствует. Без вопросительных, восклицательных знаков и точек. Потому что конца пока нет и не предвидится. Он желанен, но, видимо, еще очень далек: «Ну а пока – выхожу на размытый путь, в старых песочницах строю дома да замки, город, в котором живу я, широкогруд… жаль только вывернут наизнанку». И снова город, мир, вывернут наизнанку, перевернут, – не такой, как хочется, мнится. Что с ним не так? Все? Но, боюсь, в моем отзыве слишком много вопросительных знаков.

Стихи с испанскими мотивами – популярная «тема» в русской поэзии. Почему нас так тянет туда, в край гранатов и сиест, мне не дано понять. Впрочем, это – бесполезное лирическое отступление. Что важнее, – к чему данные «Испанские напевы» тяготеют больше? К развязной сентиментальности Федерико Гарсиа Лорки или к откровенной экстравагантности Пабло Неруда? Для себя лично я как-то придумала именно такой спектр в испаноязычной поэзии: от Лорки до Неруда, где начало – это классические почти народные песенки о любви и предательстве (иногда еще и о мести) в 999 серий, где конец – это ода ношенным шерстяным носкам на полнометражный фильм. Последнее мне импонирует сильнее, но и в первом несомненно есть своя прелесть. Все-таки неказистая песенка о брошенной девочке, ждущей своего негодника у окошка, пусть проста и банальна, но хорошо скроена и ладно звучит. Чего еще желать?

Наша художественная школа в Новом Уренгое располагалась в том же здании, что и школа искусств (да, они знатно поделили названия). С музыкантами мы добирались из одной части города в другую на одних и тех же автобусах. Я часто видела, как мальчики и девочки с флейтами, гитарами и скрипками, читают по утрам в автобусе ноты. Увлеченно, будто любовный роман, детектив или фантастику. Посмеиваются, хмыкают, подпевают. Следят за сюжетом. «Седьмая симфония Шостаковича» в исполнении Константина Вихляева напомнила мне эти странные для десятилетки сцены. Целый роман зашифрован в нотных знаках, плотно и цельно математически верно закодирован в небольшом стихотворении. Дело за малым – нужно, чтобы кодировка совпала. Нотная, поэтическая, прозаическая, бытовая. В этом случае – совпадает. При этом стихотворение наполнено таким количеством уловок, крючков, триггеров, что, хочешь или не хочешь, но и сам вспомнишь то, чего с тобой не случалось, чего в жизни не бывало: «Со времен солдатской службы оркестровка Безнадежно затерялась – где, не знаю, Но всегда, когда иду на Пискаревку, В голове звучит та самая – Седьмая».

Один из самых сложный журналистских жанров – расследование. Один из самых сложных методов расследования – метод маски. Журналист становится подсадной уткой и втирается безо всякого прикрытия в тот мир, который хочет изучить. В литературе это тоже работает. Но поэту, в отличие от журналиста, совсем не обязательно подвергать себя опасности. Можно просто представить и с некоторой долей вероятности угадать или не угадать, описать чуждый себе мир верно или скверно. Да и впрочем, этот описываемый мир может быть не так уж и чужд автору. И может не требовать слишком глубокого погружения. Перед нами еще одна незамысловатая забавная песенка. Остроумная, игровая, плотно сбитая и живая. Я верю.

Под этим стихотворением на сайте развернулась интересная дискуссия. А интересна она прежде всего как отдельное культурное явление. Советую почитать. Если же говорить о самом тексте (в отрыве от обсуждения)... Кто же такая Поня? Шаман? Женщина, которая верит в шаманов? Играет в них, изображает, пробует себя в этой роли? Автор? Второе «я» автора? Вообще нельзя не заметить, что у Светланы Ефимовой в стихах достаточно тонких женских образов. Ее девочки, девушки, женщины – это личности, не всегда однозначные и прямодушные, но всегда сильные и интересные. Здесь исключений нет. Посмотрите, какой фантастически гротескный и все-таки близкий нам образ Понечки проявляется в строках стихотворения: тысячелетняя полусумасшедшая старуха, любительница вина и андеграунда, в медвежьей шкуре и берестяной маске, хохочет и бьет в бубны, пляшет, пугает маленьких деток, камлает - входит в экстатический припадок, прозревает будущее, а затем пугает уже и взрослых тоже. Все видит, все скажет. А затем оказывается, что «Вода прогоркла выживет каждый третий сказал Шаман рыбу последнюю отдала Шаману Поня». И картинка переворачивается. Кто страшно хохотал, пугал, бил в бубен? Кто прозревал будущее? И прозревал ли? Здесь вовсе нет никакой пунктуации. Много местечковой лексики, диалектизмов и прочей специальной идиоматики. Текст насыщен вкусами, запахами, видами... Чтобы сбить с ног, огорошить, ввести в экстатический припадок? А может, это мы сейчас хохочем, бьем в бубны, пляшем и пугаем маленьких деток, а потом сами пугаемся?