Стихотворение Уилфреда Оуэна (1893–1918), британского поэта, погибшего на Первой мировой войне за несколько дней до перемирия, отражает его личный опыт и написано в 1917 году, во время пребывания в госпитале после ранения. Форма стихотворения близка к итальянскому сонету (пятистопный ямб, две строфы: октава и секстет, схема рифмовки ABAB CDCD EEF GGF), оно является аллегорией того, как война отбирает у взрослеющих детей простые радости жизни.

На XXVII конкурсе поэтического перевода им. Никиты Винокурова второе место в английском отделении занял представленный здесь перевод, выполненный петербургским поэтом, членом союза писателей Санкт-Петербурга Владимиром Захаровым.  

Воссоздавая образный строй и передавая главную антитезу стихотворения – утраченную простоту детского счастья и горечь взрослого опыта – переводчик интерпретирует смыслы ради создания выразительного поэтического образа, что ему и удалось. Сохраняя метафору идеализированного взгляда на прошлое в первой строфе: “breathe pure happiness” – “дышать нашим счастьем”, – он меняет оттенок щедрости на ноту беспечности: “Gave away our toy” (отдали свою игрушку) – “беспечно забросив игрушки свои”; добавляет усиление “не зная любви”, связывающее счастье с детской невинностью.  

Вторая строфа значительно переосмыслена: в ней мотив вины за “причиненные странные и печальные обиды” (матери, как может следовать из контекста) – “stolen too strange and sorrowful wrongs”, – вины, нуждающейся в прощении, преобразуется в образ безмятежного детства, в котором “шутя, забывали печали и радости не выпускали из рук”. Фраза “И боги на равных пускали в свой круг” – отличное решение для передачи строки “pleasures more than men’s”, но она теряет взаимосвязь с условным очищением (“The sun may cleanse”).  

Следующая строфа-терцет сконцентрирована на образах утраты и разочарования. Небеса сжимаются "с овчинку" (переводчик использует яркую идиому, естественно ложащуюся в ткань оригинала и подчеркивающую уязвимость мира). Но дальше абстрактный образ “уютного гнездышка в колокольчике” заменяется на более конкретный: бутон прячет не пчелу, а льдинку (холод вместо тепла). Тем не менее, он адекватно выполняет свою роль, являясь сильной и мрачной метафорой смерти в духе Оуэна, хотя и не буквальной. Деревья, в оригинале “потерявшие свой размах”, в переводе "сутулят усталые плечи", создавая ощущение подавленности и утраты.

Тема потери иллюзий молодости и горечи реальности перерастает в антивоенный мотив: война как сила, разрушающая всё живое, делает детские огорчения легче взрослой тоски. Переводчик меняет местами части финальной антитезы Оуэна: “Boys' griefs are not so grievous as our yearning, / Boys have no sadness sadder than our hope” (Мальчишеские горести не так горестны, как наша тоска, у мальчиков нет печали печальнее, чем наша надежда). В переводе: “Надежда мальчишеских драм тяжелей, / А их огорченья тоски нашей легче.” Финал парадоксален: взрослая надежда тяжелее мальчишеских горестей, потому что она недостижима.

Удача этого перевода заключается в создании цельного и сильного поэтического образа, дающего русскоязычному читателю прочувствовать центральную тему творчества Уилфреда Оуэна. А к несовершенствам исполнения можно отнести отступление от ритмической схемы: пятистопный ямб в оригинале и четырехстопный амфибрахий в переводе (что, впрочем, усиливает лиричность). Если бы удалось избежать наличия неточных рифм, перевод бы выиграл, как мне кажется, – но переводчик такой задачи перед собой не ставил, не стремясь к академизму, по его собственному признанию.

Стихотворение – яркий пример белорусской поэзии, представляющий собой философскую элегию, построенную на контрасте былого величия и нынешнего запустения, где руины становятся метафорой вечных тем: времени, утраты и памяти. Владимир Жилка, поэт лирического склада, творчески переносивший традиции европейского романтизма на почву белорусской литературы, мастерски сочетает визуальные образы с мистикой через призму национальной истории, показывая, как материальная культура под натиском времени обращается в прах, но возрождается в духовном качестве: в легенде, мифе, предании. Использование архаизмов и высокой лексики создает мрачную, завораживающую мелодику. Трехчастная структура стихотворения (прошлое – настоящее – память) вызывает эффект движения от физического разрушения к мифическому бессмертию.

“Замчищу” в переводе Надежды Бурановой присуждено 2е место в белорусском отделении XXVII конкурса поэтического перевода им. Никиты Винокурова. Перевод достаточно точный и поэтичный. Он хорошо сохраняет основную идею – контраст славного прошлого (князь, его слава) и печального настоящего (руины, мистика). Ключевые образы выразительно переданы: заросший ров, разрушенные стены, ветер, пыль, совы, летучие мыши (здесь "нетопыри" – слово, хорошо вписывающееся в стиль). Мистические элементы (страхи, чудеса, тени дев, княжна) бережно сохранены. Тон меланхоличный и романтический, как в оригинале, однако с чуть менее зловещими нотками ужаса. Финальная строка о княжне, “в высокой башне погубившей жизнь свою”, смещает акцент к предполагаемому самоубийству, тогда как оригинал подразумевает трагедию жизни, смолоду проведенной в заточении. Теплый фольклорный образ старого деда – носителя памяти – заменен в переводе обобщенным понятием: “вам расскажут старожилы”.

 

Перевод сохраняет суть и красоту оригинала, но упускает особенности рифмовки: однотипная схема ABBA ABBA в катренах. В целом же его поэтичность, цельность и благозвучность для русского уха компенсируют отмеченные упущения.

Это внеконкурсный перевод того же стихотворения Владимира Жилки. Я стремилась сделать его максимально образным, эмоционально заряженным и динамичным, наделить образ разрушения тактильной фактурностью. Финал стихотворения – кульминация трагедии молодой княжны, и пассивный залог “загублена была” призван усилить интригу и указать на наличие виновных.

 

Это стихотворение американской поэтессы Луизы Глик (1943–2023), лауреата Нобелевской премии по литературе (2020), входит в её сборник "The Wild Iris" (1992). Без строгой рифмы или метра (у Луизы Глик свободный стих часто ритмичен, но не метричен), оно разделено на строфы без чётких границ, что создаёт ощущение потока мыслей, как в дневнике, и атмосферы размышлений о времени и цикле жизни – от зимы к весне и обратно к осени – как метафоры для личной утраты и памяти. Стихотворение имеет внутренний ритм благодаря повторяющимся вопросам, коротким строкам и накоплению образов, что создаёт пульс, как в молитве или монологе. Это не хаотичный текст, а тщательно построенный поток сознания. Вопросы ("didn't... wasn't...") выражают сомнения и воспоминания о прошлом: лед, семена, сад, голос (вероятно, любимого человека, "Frank" – возможно, аллюзия на умершего). Октябрь символизирует упадок, но и надежду на возрождение (посев семян). Тема – цикл природы vs. неизбежность смерти ("the earth felt, red and dense"). На вопрос: была ли жизнь спасена, был ли сад посажен, ответ – сомнение ("what it sounds like can't change what it is").

Живой и эмоциональный перевод Иды Лабен – это творческая адаптация оригинала, сохраняющая суть, но и добавляющая поэтичности и структуры, делая его более "рифмованным" и ритмичным, что усиливает эмоциональный эффект, но немного отходит от минимализма Глик. В нем хорошо переданы ключевые образы и темы: лед, семена, сад, рубец, земля, ветер, боль. Вопросы ("Разве не...") сохраняют тональность сомнения, а повторы ("Разве тьма не ушла... Разве не сеяли мы семян") усиливают цикл. Финальное "То, на что он похож, не может изменить того, что он есть такое" точно отражает идею о неизменности сути даже описанной боли.

Как уже отмечалось раньше, в переводах шекспировских пьес А.В.Флоря как никто умеет безошибочно выдержать баланс между точностью и инструментовкой для русскоязычного читателя. Сохраняя естественность диалогов, переводчик не фиксируется на неукоснительной буквальной точности, стремясь воссоздать динамичный и звучащий текст для сценического воплощения. Он активно использует русскую разговорную лексику и идиомы, иногда почти фольклорные, что, приземляя речь персонажей, делает ее более человечной (“нахлебался горя”, “мерехлюндия”, “ты не хохми!”, “меркую так” и пр.). Для творческого почерка А.В.Флори характерна яркая образность, иногда привнесенная, с использованием просторечий, добавляющих колоритности персонажам: “Не голодны по той причине, что / Уже нажраться где-нибудь успели. / (Моя хозяйка выразилась так)”. Смысловые адаптации, к которым прибегает переводчик, являются по сути оправданной режиссерской доводкой. Использование уникального приема встраивания в текст пояснений в квадратных скобках – тоже часть режиссерской работы, помогающей глубже понять контекст и мотивацию, не перегружая текст.

Тон и лексика перевода прекрасно передают высокий патетический стиль первой сцены: “Солин, мое крушенье доверши / Дай мне освобождение души”. Фраза “Не я, а наш закон тебе враждебен” отчетливо передает столкновение между личным сочувствием и общественным долгом. В переводе сохранен пятистопный ямб, рифмы точны и благозвучны. Длинный повествовательный монолог Эгеона удерживает драматизм, передавая его историю как захватывающий поток воспоминаний, в котором трагедия подана без излишнего пафоса.

Главная задача второй сцены – воссоздание комического эффекта, что переводчик с изобретательностью выполняет: диалоги стремительны, колкости остры, характеры четко прорисованы. Каламбуры – самая сложная часть для любого переводчика Шекспира. А.В.Флоря блестяще адаптирует английские каламбуры, иногда заменяя их русскими или создавая новые: “О да, меня вы отмаркировали / Собственноручно” (глагол “отмаркировать содержит и корень “mark” – деньги – и смысл “оставить отметины-синяки”); “Я от хозяйки послан к вам меркурьем. / Когда вернусь один, меркую так… Переводчик изобретательно создает эквиваленты шекспировскому юмору на русской языковой почве, не боясь жертвовать буквальным смыслом, но не предавая духа оригинала и доказывая, что лучший перевод Шекспира не самый точный, а самый живой.

Стихотворение в жанре цы – поэтической формы, для которой характерна переменная длина строк и строгая ритмическая структура – поэта Лу Ю (1125-1210) времен империи Сун. Главная его тема – тоска по родине и горечь одинокой бесприютной жизни – глубокие душевные переживания, катализатором которых становится образ кукушки (в китайской традиции крик кукушки ассоциируется с тоской по родине).

Стихотворение создает атмосферу уединения и покоя, почти заброшенности, а весенний пейзаж, обычно связываемый с обновлением, нарисован мрачными и тоскливыми красками, отражающими внутреннее состояние ЛГ. Общее безмолвие природы составляет контраст с единственным звуком: криком кукушки. Финал стихотворения обретает мощный трагизм с осознанием лирическим персонажем того, что даже и на родине этот крик был бы мучителен, т.к. половина жизни в бесплодных скитаниях уже позади.

Перевод Наталии Корди представляет собой яркий пример работы в рамках русской школы перевода китайской классической поэзии, стремящейся к созданию органичного поэтического высказывания на русском языке, следуя не букве, но духу оригинала. Это художественная реконструкция, где форма подчинена установке на передачу настроения и ключевых образов.

Оригинал цы имеет строгую, не силлабо-тоническую, структуру, а ритм его задается чередованием строк разной длины (3, 5 или 7 иероглифов) и системой рифм. Задача переводчика – найти адекватный аналог в русской системе стихосложения. Наталия использует смешанный дактиль (четырехстопный и трехстопный с усечением), что позволяет имитировать переменный ритм китайского оригинала. Она рифмует только четные строки, пользуясь арифмией как художественным средством для создания искренней разговорной интонации. Точные рифмы четких строк дают почувствовать законченность и музыкальность, что даже несколько сглаживает суровость оригинала, но при этом передает его дыхание и неровный взволнованный ритм, не копируя механически несвойственную русскому языку структуру.

Воспроизведение образности и лаконизма – основополагающий вызов при переводе цы, где каждый иероглиф – концентрат смысла. Наталия находит удачную, знакомую русскому восприятию и в то же время аутентичную деталь: полынная циновка, которая сразу создает образ бедности и заброшенности с горьковатым запахом полыни, точно попадая в настроение стихотворения. Образ кукушки передан четко и в духе русской фольклорной традиции.

Самое существенное в цы – эмоциональный подтекст и философская кульминация, приходящаяся на финал. Наталия искусно задает тон уныния и одиночества через пейзаж, эмоционально передает связь тоски ЛГ с криком кукушки, а финал приближает к разговорному языку (“Было на родине невыносимо /слушать её... не пойму…) и, наконец, использует каламбур “мне куковать одному”, соединяя прямое значение (крик кукушки) с переносным в русском языке (куковать – жить одиноко и безрадостно). Эта находка не является переводом в узком смысле, но творческим прорывом, самым удачным образом связывая образ птицы с судьбой лирического героя и приближая перевод к образцовым работам в рамках русской поэтической традиции.