Из какого сора растут стихи

Выстраивая литературную карьеру самым примитивным, но не самым достойным образом, Ахматова умело компенсировала свой метод величественным снобизмом. Начинающая Аня пишет маститому Брюсову: «Я была бы бесконечно благодарна Вам, если бы Вы написали мне, надо ли мне заниматься поэзией. Простите, что беспокою». Что ответил Брюсов, можно предположить: «Нельзя основываться на показаниях Брюсова. Валерий Яковлевич туп». Оценки других современников тоже принципиальны. О Есенине: «Но ведь он не сумел сделать ни одного стихотворения». О Шкловском: «Совершенное ничто. Недоразумение какое-то. Полный ноль». Про Асеева: «Не стихи, а рифмованное заявление в Моссовет». О Гумилеве: «Коля вообще был несчастный. Как его мучило то, что я пишу стихи лучше его». А вот Шилейко – профессор, переводчик и поэт, которого Мандельштам восторженно называл бездной – рукописями обожаемой жены почему-то растапливал самовар.

Успех Блока она объясняет тем, что в лице какого-то подлого Алянского тот нашел средства на свою раскрутку: «Алянский подл, но Блоку это все равно – были бы деньги». О Твардовском: «Теркин? Ну да, во время войны всегда нужны легкие солдатские стишки». Фамилию Бунина при ней вообще нельзя было произносить. Эмма Герштейн объясняет это просто: Нобелевка. Ахматова-то на Нобелевку подавалась дважды.

О Шестаковиче и Пастернаке: «В Комарове у меня побывал Шостакович. Я смотрела на него и думала, он несет свою славу как горб, привычный от рождения. А Борис – как корону, которую только что нахлобучили на него. Она сползает ему на глаза, он подпихивает ее снизу локтем». Какие сложные образы рождает в ее фантазиях чужая слава. Только Шостакович-то чем не угодил? Пастернак подпихивает ее (корону) снизу локтем. Локтем – бесподобная Вы наша, – снизу локтем?

С молодой сменой королевне тоже не повезло. Об Ахмадулиной: «Полное разочарование. Полный провал». О Рождественском: «Не читала и читать не стану! У него английское имя при поповской фамилии». Всех скопом она характеризует бодро: «Они все бандитики, проституирующие свой талант и эксплуатирующие вкусы публики». А Дмитрий Бобышев, говоря об Ахматовой, добавляет витиеватое: «Расправляется с молодыми методами физического и административного воздействия». Но ведь и с трупами не церемонится. Когда к ней, к королевне, пришли из редакции «Литературного наследства» за воспоминаниями о Маяковском, она отказала: «Зачем мне бежать за его колесницей. У меня своя есть». Из числа современников только юродивый Мандельштам не удостоился ее испепеляющих оценок. Но и безобидные трупы на пути ей ни к чему. Когда в Большой «Библиотеке поэта» планировалась книга Мандельштама, Ахматова прокомментировала данное обстоятельство соответственно: «Я вхожу в состав редакционной коллегии. Но я не знаю, нужна ли эта книга? Мандельштам далек от современного читателя».

При этом считала, что Симонов строит козни, не печатая с 1946 года ее довоенные стихи дамского содержания: «Просто ему кто-то передал, будто я браню его стихи. А я их и не читала». Пережившей войну в солнечном Ташкенте, куда была доставлена из Ленинграда специальным самолетом, ей и в голову не приходило, что если в стране голод – послевоенный, масштабный, с трупоедством и суицидом, – то стихи про медлительную истому сладострастья как-то не к месту, а стихи в духе «свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду» вообще хамство. Какие чувства предлагались 46 миллионам инвалидов на этом устричном блюде? Кстати, это же относится и к «Приключениям обезьяны» Зощенко, с которым они на пару загремели под постановление Жданова об идеологически вредных произведениях. Обезьяне-то, по мнению Зощенко, было лучше в клетке, чем на свободе; да-да лучше, поскольку сосиски и Баварское пиво.

А.А.Жданов творчество Ахматовой определил емко: «Томление, упадок и кроме того невероятная блудня». И ведь не возразишь. Все по существу.

Но Ахматовой хватает духу поднять свой величественный язык даже на Берггольц: «Мания величия и мания преследования». Первый муж Берггольц расстрелян в 1937 году, второй умер в блокаду, потеряла двоих детей, от побоев в ГПУ – выкидыш, но, как пишет Чуковская, «Ахматова велит свою судьбу считать страшнейшей». Разумеется, страдания – это ее амплуа, Ахматовой. Страдания она умела находить везде: «В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий зной древесная тень и звук воды». В связи с ташкентскими страданиями (там Ахматова писала мужественные стихи) кто-то выхлопотал медаль «За оборону Ленинграда», которой в 1943 году она и была награждена. Окололитературные пигмеи так и причитают, так и причитают, ибо сколько всего всякого легло на ее хрупкие плечи, мужья ее погибали один за одним. Правда, погибали в статусе отработанного материала, после того, как она поменяла их, словно перчатки, надетые не на то.

Дом искусств (ДИСК), созданный в 1919 году под патронажем Горького, управлялся Высшим советом, куда, наравне с Анненковым, входила Ахматова. В 1920-х годах был уже «Дом литераторов», который возглавлялся комитетом, куда, наравне с Блоком и Гумилевым входила, разумеется, и Ахматова. То есть, эта беспризорница, не умевшая даже свое белье постирать (это делали почитатели ее таланта), по карьерной лестнице продвигалась шажками гейши – застенчивыми, но бескомпромиссными. И вот, с трудовым стажем около трех лет в библиотеке, она – в 1930 году – становится персональной пенсионеркой. Ах, да, она же к тому моменту была автором аж трех взрослых сборников. Правда, эти взрослые сборники стихов от девчачьих отличались не сильно.

Ей регулярно делают предложения руки-сердца, и каждый раз вкупе с повышением статуса. Делал предложение и ученый Владимир Гаршин, но, подлец, предложение отозвал. После чего Ахматова говорила о нем, как о психически больном. Что касается браков, то все они, официальные, неофициальные, всегда были кратковременными. И не только из-за ее склонности, получив карьерные бонусы от одного возлюбленного, устремляться к другому. Неспособность сварить картошку в мундире, белье постирать (хотя бы свое), отсутствие навыков одеваться самостоятельно, все, что окололитературные пигмеи с умилением называют бытовой неустроенностью, через год-другой обязательно оттолкнет и самого восторженного мужа. Кто-то из пресмыкающихся утверждал, что Ахматова могла собирать грибы. Мамой клялся. Но веры этим клятвам нет. Когда эта хроническая содержанка, не чувствуя контекста, в патетичной экзальтации раздувалась до владычицы морской, Пунин использовал дидактический и, похоже, болезненный прием: вполголоса просил, чтоб селедку почистила. Работало безотказно, видимо, история была яркая. Ахматова когда-то болела базедовой болезнью, так что при сочувственном отношении к поэтессе многие ее отклонения можно объяснять побочным эффектом. И, тем не менее, бытовой конфуз с санитарно-гигиеническим сюжетом она тут же трансформировала в изящную драму: всегда в ее стихах витает печальный образ эдакой отвергнутой. «Нелюбимой быть поэтично», – хитро покуривая, утверждала эта бывалая, не очень опрятная женщина. В свою пользу она умело выворачивала что угодно. Даже знаменитый нос нарочито демонстрировала в профиль – мол, страдает. Иные с придыханием называют этот нос греческим, хотя такого грека еще поискать надо. Если же конкретных страданий нет, их можно придумать. Строки, вроде «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем», доверчивые читатели восприняли, как страшную правду жизни, а на Гумилева смотрели с ужасом. Однако такое поэтическое садо-мазо не прекращалось и после развода.

Иногда косвенные предпосылки для подобных интерпретаций были. В семикомнатной, 250-метровой квартире Пунина (Фонтанный дом) апартаменты королевны располагались аккурат в каптерке, чтоб не пугала руководящих работников из числа посетителей. Королевну частенько сравнивали с собакой, но неизменно жалобным тоном. Из деликатности. «Она была бездомной, как собака» (Раневская); «У меня в доме для всех бродячих собак находилось место, вот и для Анечки нашлось» (Шилейко).

Даже дом в Комарово, который был построен под нее, богоравную, она почему-то называла будкой. Впрочем, в будку она превращала любое жилище, что неизбежно инкриминировалось советской власти. А ее величественный тон вызывал немотивированное почтение и безотчетное сострадание у людей справедливых. Снобизм ее был настолько убедителен, что внушал безоговорочное почитание. Внушал всем. Особенно – окололитературным пигмеям. Эти, негодуя лицом, ходят по улицам и убеждают друг друга, что советская власть Ахматову не печатала. Но при жизни, среднестатистически, каждые два года выходила ее книга. Не считая публикаций в периодике.

В сложившемся антураже любые обстоятельные суждения о фактах биографии поэтессы – такой воздушной, к поцелуям манящей, – являются ханжеством. И, тем не менее: очень красивая история очень красивого романа Ахматовой и Модильяни очень некрасивая. Если не сказать, пошлая. Да, флер романтичный. У Ахматовой всегда все с романтичным флером. Гумилев ухаживает за ней, но она была увлечена поэтом Александром Федоровым: «Летом Федоров опять целовал меня, клялся, что любит, и от него опять пахло обедом». Ей 15, Федорову на 20 лет больше. В том же году она пишет уже о любви к некоему Владимиру Голенищеву-Кутузову, этот старше ее на 10 лет. На следующий год ей делает предложение Гумилев. Но в свои 16 Аня увлечена репетитором. (Эпизод тоже романтичный, хоть слово «репетитор» слегка портит антураж – репетиторов, вообще-то, нанимают для отстающих.) После трех предложений и двух попыток суицида, Гумилев уезжает в Африку. И тут девочка-ломака спохватывается: Гумилев – поэт реальный, автор уже трех звонких книг, включающих шедевры, вроде «Жирафа» и «Волшебной скрипки». Одна книга посвящена Анне Горенко, а тираж другой вышел в Париже. Капризная Аня берет инициативу в свои руки, и в 1910 году они венчаются. Родственники при этом отсутствуют, им все ясно.

К слову, о родственниках. Отец Анны – военный инженер, за десятилетие службы в чинах не приподнялся, что говорит о свойствах характера. Трое ее сестер умерли в детстве, брат в зрелом возрасте закончил суицидом. То есть, генетика проблемная. Вполне возможно, что идею поменять унылое «Горенко» на восхитительное «Ахматова» присоветовал ей кто-то компетентный, может даже и ее молодой муж Гумилев, имевший за плечами Сорбонну, а до брака с несчастной Горенко посетивший Грецию, Турцию, Ближний Восток, Египет и более глубокую Африку. В любом случае для беспомощной Анны брак с Гумилевым был судьбоносным.

«Люблю ли его, я не знаю, но кажется, что люблю», пишет невеста довольно странную для инициатора фразу в письме Сергею фон Штейну. «Гумилев – моя судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете» – пишет она о том же, но Голенищеву-Кутузову. И тут же: «Я Вам клянусь всем для меня святым, что этот несчастный человек будет со мной счастлив».

Для полного счастья обязателен Париж, свадебное путешествие.

Но в Париже-то, в Париже… «В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное недостойно внимания». Да? Надо же. Так Анна Андреевна пишет полвека спустя. Непосредственные же впечатления от Парижа другие. Но про Египет стоит зафиксировать.

 «...В Париже я чуть не померла со скуки… Коля целые дни бегал по каким-то экзотическим музеям… Сидишь одна, такая, бывало, скука. Я себе даже черепаху завела. Все-таки развлечение». И ничего неожиданного в этом нет. «Я кончила жить, еще не начиная. Это грустно, но это так», пишет вся измученная жизнью юная Аня задолго-задолго до Парижа. «Я слушаю тишину в темной гостиной… Ко мне здесь все очень хорошо относятся, но я их не люблю. Я все молчу и плачу, плачу и молчу». С фазы полового созревания Аня изображает ангела с печальным лицом. Изображает упорно, не стесняясь комичного гротеска, изображает настойчиво и программно. Гумилев во время медового месяца восхищается здоровым аппетитом молодой жены и ее нездоровой склонностью сутками не вставать с дивана. За окном да, Париж.

Эти перекрестные свидетельства молодоженов несколько противоречат традиционной версии событий, согласно которой скучающая Анна завела не только черепашку.

Гуляя по Парижу, заходит она, Анна, в кабак, ибо новые туфли замучили. А там красавчик-француз, поглядывая на француженку с феноменальным носом, смекает, что это явно его клиент – чиркает что-то в блокноте, затем театрально разрывает листки. Прием срабатывает. Кто такой? Токсикоман; косит под художника. Почему косит? Потому что местный жиголо так себя позиционирует, но художники столь страстно наброски не рвут, бумаги не напасешься. Скучающая туристка заинтригована еще больше. Жиголо видит, сработало, и скучающая туристка, надевая туфельку, находит в ней записку. (Все – со слов Ахматовой и, скорее всего, вранье, поскольку фокус «записка в туфельке» технически сложен, но именно он-то и затянут сказочным туманом.) Вечером – амплитудно дыша и с букетом роз, – она приходит по адресу, но дверь никто не открывает: красавчик, пьяненький, спит. Анна бросает в форточку по цветку, но красавчик, пьяненький, все равно спит.

Допустим, в его мастерскую, которая «на пустыре, наполовину принадлежавшем округу Вожирар, а на другую – Монпарнасу», она приехала на извозчике. А обратно? «Там, как и в большинстве подобных мест, тогда не было ни газа, ни, разумеется, электричества, и нанимателям, если они не располагали керосиновой лампой, приходилось прибегать к свечному освещению» (Анри Роме, художник). Но оказывается, когда нужно, Ахматова может быть и усердной, и настойчивой – в другой день она снова приходит на вожделенный пустырь и все у них получается. Осчастливленный – согласно клятве – Гумилев по окончании такого медового месяца увозит молодую жену в Россию. Сам уезжает в Африку. Когда возвращается, Анна уезжает в Киев. Гумилев от отчаяния влюбляется в Марию Кузьмину-Караваеву – она больна, она умирает. Гумилев пишет свой «Заблудившийся трамвай».

Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить.

Прежде чем уехать в Киев, Ахматова рожает Гумилеву сына – как две капли похожего на Николая Пунина. Сына воспитывает свекровь. В юношеском возрасте, проживая в ленинградской квартире Пунина, Левушка становится жуткой обузой для всех, вследствие чего оказывается в лагерях.

А в парижской сказке, даже изложенной языком протокола, все равно остались лакуны. С чего это Анна, которая не вставала с дивана, не ориентировалась в собственном шкафу и наверняка страдавшая топографическим кретинизмом в тяжелой форме, решилась в одиночку ходить новыми туфлями по пустырям и кабакам незнакомого города?

Модильяни давал ей читать «Песни Мальдорора» Лотреамона, эту книгу, по свидетельству Ахматовой, он «постоянно носил в кармане». «Мы в два голоса читали Верлена, которого помнили наизусть, и радовались, что у нас общие интересы».

Какого, на хрен, Лотреамона, и какого на хрен Верлена? Живописец Агустус Джон и скульптор Яков Эпштейн в два голоса застали Модильяни, лежащим на полу без сознания, и спасли от голодной смерти, купив тогда две скульптурные головы. По стенам плесень, а эта радуется, что у них интересы общие. Нет, голуба, не надо патоки, интересы у вас разные. А все, что вас объединяло – неоконченная школа, отсутствие образования и жизнь за счет половых услуг.

 «Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну...». А друзья вспоминают, что день свой Модильяни заканчивал пьяным в мясо.

«Говорил, что его интересовали авиаторы, но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами». Угу. Авиаторов тогда было два: Анри Фарман и Луи Блерио. Одновременно это были инженеры, строившие самолеты на свои средства. Видимо, с этими олигархами и познакомился не просыхающий клошар. И был разочарован прозой жизни, раздавлен.

«Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином». А чем от него пахло, шахматами? Ахматова лепит горбатого, даже не изучив материал. Пишет, что Модильяни засыпал ее письмами. «Вы во мне как наваждение»; «Ангел с печальным лицом»; «Я беру Вашу голову в свои руки и окутываю Вас любовью». И одно из писем – пердюмонокль! пердюмонокль! – прочел Гумилев.

Дура. Свою жизнь твой фрилансер закончил в больнице для бездомных. Живьем он произнес бы любые слюнообильные слова, лишь бы получить бутерброд, или хотя бы стакан вина. А тратить время на жеманную куклу, что за две тысячи километров – увольте, поищите лоха, вроде Гумилева.

Факт прочтения Гумилевым рокового письма вроде бы подтверждает в своих воспоминаниях очередной герой очередного романа П.Лукницкий: «он белый сидит, склонив голову, дает ей письмо...» Но это пересказ ахматовской новеллы. Когда Лукницкий с ней познакомился, Гумилев уж три года как расстрелян за монархизм.

Тем не менее, что-то у российских молодоженов в Париже произошло, реакция супруга на медовый месяц это подтверждает. Конечно, богемная обстановка – разорванные в клочья (в клочья) наброски, записка, вложенная в туфельку, розы, вброшенные в форточку – все в высшей степени прекрасно, да как-то уж избыточно и совсем уж не обязательно. Зачем городить нестыкуемое, если случка могла случиться с задорным господинчиком из соседнего номера, не вставая с гостиничного дивана, на глазах у изумленной черепашки.

Ахматова была жутко безграмотна – настолько, что на это ей указывал даже Маяковский, у которого вообще четыре класса. Безграмотность не мешала Ахматовой критиковать творчество Гумилева, из-за этой критики он многое уничтожил. Хозяюшка не умела заварить чай, не говоря про яичницу с колбасой, ибо лежала на диване и слушала тишину. Но за 1910-1912 год у нее было минимум пять романов, если эта формулировка уместна. Так что в психологическом контексте сей гипотетический Модильяни возможен лишь как статист.

Впрочем, «Ахматова не могла не заметить творческую душу художника. Их неподдельный интерес друг к другу был заметен, их страсть была неудержимой». Если из этого фонтана сепарировать пафос, достоверным останется «неподдельный интерес». Профурсетка и жиголо определяют друг друга сразу, это верно. В общем, примитивный сюжет станет со временем «историей любви итальянского гения и знаменитой русской поэтессы». Звезды сошлись. С каким умилением массовый обыватель выпускает эти пузыри, и только Эренбург, живший в Париже как раз с 1908 года и знавший Модильяни, скептично замечает: «Ахматова еще не была Ахматовой, да и Модильяни еще не был Модильяни». И то верно. О каких звездах пузыри? Первый сборник Ахматовой («Вечер», 40 стихотворений, тираж 300 экземпляров) выйдет только через два года. И даже следующий сборник «Четки», который выйдет еще через два года, сама Ахматова назовет стихами начинающего поэта. А тогда, в Париже, Анна Ахматова не была ни знаменитой, ни поэтессой, ни Ахматовой – о том, что Анна Горенко пишет стихи, знал только ее молодой муж. Собственно, он и начал ее публиковать. А, скорее всего, и редактировать. Стихов, написанных до 1910 года, было 5 (пять). И Модильяни тогда не был ни гением, ни художником. Амедео если и считался художником, то, опять же, начинающим. И что в сухом остатке? Суетная экскурсия налево секс-туристки с секс-гидом. Но какой получился миф.

Якобы вначале 20-х из якобы газеты (французской? итальянской? а, может, из советской?) Ахматова якобы узнает, что умер Модильяни. И не задавленный лошадью, а гениальный. Но на момент смерти такого в газете (в любой) писать не могли: гешефт на судьбе алкоголика, умершего от туберкулезного менингита, взялись делать после смерти. О чем гласит и надпись надгробия. Лишь для Ахматовой все было очевидно уже тогда. И вот, значит, читая неустановленную газету на неустановленном языке, Ахматова – уже резонирующая поэтесса, – вспоминает, что с кем-то там переспала; а вдруг тот задорный нахал и был Модильяни? Ну а дальше и пошло, и поехало. Ахматова в письменном виде вспоминает, как Модильяни показывал ей Париж. Ага, показывал. Других дел у него не было. Гумилев и Модильяни приехали в Париж еще в 1906 году, практически, синхронно. И если Модильяни преимущественно не вылезал из кабаков, то Гумилев, отучившись в Сорбонне, обошел все достопримечательности с музеями. Можно представить, как Гумилев уговаривал Ахматову сходить туда, сходить сюда. Но у Ахматовой постельный режим, медовый месяц у нее. У нее черепашка.

Спустя годы, Ахматова переписывает по-русски пламенные письма Модильяни, оригиналов которых никто не видел; он и маме-то писал, когда с деньгами совсем швах. Вдохновленная некрологом Модильяни, Ахматова прикидывает, какую биографию делают нашему бесстыжему и почесывает неряшливый затылок. И якобы прикнопливает на стеночку его рисунок. Лежал, значит, где-то в книге, где-то между страниц, а теперь вот на стеночку прикноплен. Королевна пишет, что рисунков имелась уйма, ибо отношения были глубокие, да сгорели рисунки-то. Как сгорели? – восклицают неравнодушные люди. Увы, сгорели вместе с домом. Хорошо хоть, Гумилев-Ахматова вовремя переехали. Переехали, оставив рисунки на сохранение мышам, а они сгорели – и мыши, и рисунки. Еще Модильяни подарил Ахматовой фотокарточку своей скульптуры, но злоумышленники выкрали фотокарточку, да и унесли в неизвестном направлении. Теперь Ахматова единственный свидетель авторства и времени создания некой скульптурной «вещи». То есть, ее подлинности. И демонстрирует Анна Андреевна в этом статусе отличную осведомленность, слегка прикрытую безличным глаголом «кажется»: «Скульптуру свою он называл вещью – она была выставлена, кажется, у “Независимых” в 1911 году. Он попросил меня пойти посмотреть на нее».

А вот на сохранившемся рисунке, принадлежащем Ахматовой, год стоит отчетливо – 1911. В тот год, согласно легенде, звезды сошлись заново. Анна сама – одна, в туфлях, – приехала в Париж.

Впрочем, нет, не одна. С влиятельным литературным критиком Георгием Чулковым, на чью протекцию рассчитывала и рассчитала верно: во времена НЭПа она уже член правления писательской организации. Строки поэтессы «Кто ты: брат мой или любовник» – это как раз Чулкову и про Чулкова. Как раз 1911 год. Но в том же 1911, еще до второй поездки в Париж с Чулковым, в стихотворении «Рыбак» она безумно любит еще кого-то. Отдельно взятые ахматововоеды настаивают, что та любовь была самой чистой, самой неповторимой и самой единственной. Ахматова от той любви бледна:

Щеки бледны, руки слабы,

Истомленный взор глубок…

(впрочем, это стандартная гамма в ее автопортретах)

...Все сильней биенье крови

В теле, раненном тоской.

Через два года после самой сильной любви к рыбаку, после Гумилева, Чулкова и Модильяни она уже с литературоведом Николаем Недоброво. Теперь стихи она посвящает ему, а он пишет статью о ее многогранности. И Анна таки была невероятно многогранна – еще через год она с Сергеем Анрепом, этому она посвящает уже три десятка стихов. А три десятка – это не хрен собачий. «В течение своей жизни я любила только один раз. Только один раз. Но как это было!». Да, ее любовь тянулась долгие десятилетия и была неизменна – полезные литераторы. (В хрущевские времена, благодаря этой любви, самую доходную жилу – переводы – в ленинградском отделении СП именно анемичная Анна держала в своих бледных пальцах). Кстати, о переводах. Принято считать, что лучший перевод «Слова о полку Игореве» сделал Сергей Шервинский. В 1917 году усадьбу у Шервинских разумеется отобрали, но подумав-подумав, вернули. Там жили-были многие, в том числе Ахматова. Поскольку Шервинский переводил Софокла и Овидия, Катулла и Еврипида, то пишет Шервинский об Ахматовой эпическим гекзаметром: «наше посещение Коломны… осталось в воспоминании драгоценной страницей». А вот Пильняк, тот попроще: «…В Москве будешь кататься на автомобиле и на мне. Будет очень весело, будем пить вино и каждый день делать… именины…»

В общем, ироничный Сталин назвал именниничицу монахиней, а она, печальноликая, все равно место в истории литературы застолбила – и чучелом, и тушкой.

На сохранившемся рисунке Модильяни стоит необходимый год, но нет необходимой подписи. Есть слово «Paris», написанное не рукой Модильяни. Впрочем, Модильяни год на рисунках не ставил и, тем более, не писал слова «Paris». Да и рисунков Модильяни в такой стилистике больше нет. Есть несколько близких. Но этот – абсолютно выбивается дизайнерским лаконизмом. Неужели для Ахматовой он сделал исключение? Он испытал озарение, как сказали бы хором плакучие гимназистки?

К чему изощренные гипотезы, если по поводу рисунка сама Ахматова классически путается. По воспоминаниям Наймана, она называла этот рисунок своим портретом и очень им дорожила, а в очерке обмолвилась, что с натуры Модильяни ее не рисовал.

Вероятнее всего, рисунок – как вариант оформления для первого сборника Ахматовой – сделал кто-то из русских, причем, явный профессионал. Возможно, именно тот рисунок честно висел, прикнопленный. А слово «Paris», как любые другие слова и цифры, можно вписывать по настроению. Кто мог сделать такой рисунок? Любой из мирискуссников, над которыми якобы смеялся Модильяни (даже не зная о существовании таковых). Кто? Например, Елизавета Кругликова, они были знакомы; Евгений Лансере, который, собственно, и оформлял первый сборник. А можно предположить Александру Экстер. У Ахматовой есть стихотворение, ей посвященное. Там свечи-плечи, роза в граненом бокале, дрожащая в пальцах палитра и «эти жуткие губы», что «стали смертельной отравой». Стихотворение 1910 года. Если учесть, что Экстер – амазонка русского авангарда и то, что романы у Ахматовой случались не только с мужчинами, то и тут можно выстроить захватывающую версию. В нынешние времена зайдет хорошо.

Но у Модильяни такой рисунок не получился бы, хотя для мифотворчества Модильяни-то полезнее.

Пересекалась ли Ахматова с Модильяни вообще – на самом деле, вопрос. А свидетельств тому лишь два: текст уважаемой советской дамы, написанный ею в 74-летнем возрасте, и упоминание фамилии Модильяни в черновом варианте ее же «Поэмы без героя», законченной примерно в том же возрасте. И все.

Ю.Молок и Н.Харджиев, специалисты в области живописи, поэзии и иконографии Ахматовой (sic) приходят к выводу, что «перед нами не изображение Анны Андреевны Гумилевой 1911 года, но “ахроничный” образ поэта». Ахроничный – то есть, вневременной. О как. Правда, есть «несколько близких рисунков» Модильяни, там, вроде, тоже вневременная Ахматова.

Но кто сказал, что Ахматова? И кто сказал, что рисунки Модильяни?

…Зеваки, наблюдавшие чистку канала в Ливорно в 1984 году, живо судачили: в канале возможны скульптуры Модильяни. Работы велись в год столетия гения, а поскольку Ливорно его родной город, то предположения были востребованными. Вот уже и ботинок выудили, и самокат, и тележку, на которой он подвозил свои обреченные скульптуры. Не хватало самих скульптур. Трое веселых студентов на это глядя, взяли пару камней и что-то проскоблили на скорую руку – сойдет? Сойдет. На следующий день весь город стоял на ушах – ковш извлек из тины ценнейшие артефакты. Свезло, так свезло. Экспертиза всех уровней показала: он, Модильяни. Студенты гоготали, читая статьи по поводу одухотворенности и чувственности портретов, которые между собой называли лепешками. Зашевелился артрынок, заговорили о ценах. По логике вещей, на все это невероятное бабло могла наложить руку счастливая дочка Модильяни, но, узнав о находке, она тут же упала с лестницы и умерла. Студенты покашливают, переглядываются, они и не думали, что все так обернется: 65 лет, могла бы жить и дальше. А дальше еще интересней. Находят и третью лепешку, а студенты перестают гоготать окончательно. Студенты переглядываются недоуменно, но – против экспертизы не попрешь. Студентов мучает совесть, они предоставляют предварительно сделанное фото с лепешками, но их разоблачают: фотомонтаж. Они состряпали эти шедевры за шесть часов? Да не смешите. Но зачем это студентам? Понятно, зачем – политическая провокация. В прямом эфире (трансляции на США, Японию и Великобританию), студенты выскабливают еще один шедевр. Горожане их ненавидят, кое-кто требует ареста подонков. А дурной пример-то заразителен. Многие последующие работы оказались тоже подделками. Как и предыдущие. Все-таки, замечательный художник Модильяни: где какую хрень ни подберешь – во всем чувствуется его талантливая рука. Анджело Фролья даже в тюрьме отсидел. Потом всплыли еще двое авантюристов. Юбилейную выставку пришлось закрыть. Дарио Дюрбе был снят с должности директора Римской галереи современного искусства, а его сестра Вера, куратор музея Вилла Мария, и умирая шептала, что скульптуры подлинные. Итак, юбилейную выставку Модильяни в 1984-м закрыли со скандалом. А в 1988 году на выставке Модильяни в Вероне другая сенсация: наблюдательный Вигорелли замечает, что лица-то на изображениях Модильяни однотипные. Непостижимо. О, да: загадка, которую еще предстоит разгадать. Через пять лет другая сенсация. Одна итальянка долго щурилась на Венецианской выставке Модильяни и узнала на нескольких рисунках голую Ахматову. Разгадка близка. Но Поль Александр, друг и коллекционер, виделся в те годы с Модильяни ежедневно, да так и не знал, кого рисовал Модильяни. А ведь на рисунке, подаренном Полю Александру, ровно та же модель – да только рисунок-то подарен до всяких горенко-ахматовых. А еще Полю принадлежит одна очень толковая фраза про Модильяни, практически афоризм: «За свою жизнь он сделал около двадцати скульптур. В сущности, почти все они – одна и та же…»

А теперь запишем: искать сходство на портретах Модильяни (Дерена, Ван Донгена etc) – дело интересное, но бессмысленное. Даже вспоминается неприличный анекдот про натурщицу Пикассо. А вот сенсация в артбизнесе – двигатель интереса. Тут все по-серьезному, ибо деньги. Поэтому идея сощуренной итальянки очень понравилась: какой бэкграунд, какое поле для обывательских фантазий и научных изысканий. А работ Модильяни в музеях СССР не было, его творчеством не заинтересовались ни Щукин, ни Морозов, которые по сути создали Матисса, чья эстетика близка к Модильяни. И в 2007 году Швеция подарила России его рисунок с признаками Ахматовой. С чего вдруг? Швеция испугалась Мюнхенской речи? Или чтоб российская сторона не отказывалась от такой финансовоемкой идеи? В Швеции всего одна картина Модильяни, но для любимой России им не жалко. Естественно, возникают аналогии с подарком Арманда Хаммера Эрмитажу единственной в СССР работы Гойи. Подарок знаменитого кидалы торжественно повесили на почетном месте, но при первой возможности убрали с глаз долой. И вот теперь в России два рисунка Модильяни. Или почти два, почти рисунка Модильяни.

За 14 парижских лет, предаваясь богемному буйству и бесчисленным половым связям, беспробудному алкоголизму и наркотикам, глубокой нищете и неизлечимым болезням, Модильяни, не считая графики, волшебным образом создал 845 картин. По 60 штук в год. В списке картин, атрибутированных, как работы Модильяни, восемь десятков холстов, размером за метр. А такое количество таких форматов надо элементарно закрасить, предварительно купив и краски, и сами холсты, что требует не только ощутимых финансов, но и времени. А свидетели свидетельствуют, что у Модильяни и на еду-то денег не было. Впрочем, каких физических парадоксов не случается в сфере артбизнеса. Но миллионные бонусы все парадоксы скрашивают. Впрочем, в 2018 году неоконченный портрет Поля Александра, выставленный на Sotheby’s за 2,5 миллиона евро, оказался очень уж не типичным даже для Модильяни.

Первым финансовый потенциал мифа «Ахматова и Модильяни» учуял все тот же Вигорелли: «…интуиция подсказывает мне, что я прав: угадывается сквозь архаичную, почти нефертитеобразную структуру, облик, отблеск облика Ахматовой». Это он, пес глумливый, так распинается о схожести модильяниевских болванок с нашей несравненной Ахматовой. Но и Ахматова отвечает симметрично: «...все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак <...> У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, – он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти». Про галлюцинации, про дефицит зубов ни слова. А ведь всего через несколько лет после романа этот Антиной был уже полностью беззубым, как муравьед.

Вигорелли знал Ахматову лично, и в 1963 году она вдруг написала очерк о Модильяни, Вигорелли его перевел, опубликовал. В том же 1963 в Мюнхене «Товариществом Зарубежных Писателей» опубликован ее «Реквием», который неведомо, как туда попал. В период борьбы с культом личности сам «Реквием», как антисталинский, особых проблем для Ахматовой не создавал, а вот в глазах западной общественности он смотрелся как антисоветский. То есть – смелый, правозащитный, высоко гражданский. На всякий случай, на фронтисписе стояло: «опубликовано без ведома автора». В 1964-м ей была присуждена премия Европейского сообщества писателей «Этна Таормина». Никто ничего толком ни о премии, ни о Таормине, не знал, кроме того, что руководителем этого Сообщества писателей был как раз Вигорелли. В Италии, не без участия Вигорелли, выходит сборник ее избранных произведений. Именно тогда она и получила неофициальный титул «Великая княгиня русской поэзии». Затем стихи Великой княгини были переведены и изданы почти на всех европейских языках. И даже в Тель-Авиве выходит ее книга с тем же грифом «опубликовано без ведома автора».

Когда-то скучающая фифа написала: «Циркачи говорили, что если бы я с детства пошла учиться в цирк – у меня было бы мировое имя». Циркачи ей не говорили, а сама и не знала, сколько нужно пахать циркачу. И – вот оно, мировое имя, получите.

Но сначала очерк о Модильяни. Причем, с нарочито искусствоведческим уклоном: «С годами стиль Модильяни освобождается от очевидных влияний и становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты». Откуда она знает о стилистических особенностях творчества Модильяни до «встречи» и после? Первая в СССР книга о Модильяни В.Виленкина вышла в 1970 году на волне беззаветной дружбы советско-итальянских коммунистов в контексте борьбы за поставку технологической линии «Fiat» в СССР. Заметка о Модильяни, написанная Эренбургом в 1966 году, возможно, в расчете на соответствующие бонусы за границей, куда Эренбург собирался в очередной раз (а выезжал он беспроблемно), была не опубликована со всей цензурной принципиальностью. Это, не смотря на 75-летие писателя с НКВДэшными погонами. А в коллекции Эренбурга был не какой-то там листочек с почеркушкой, у него картины импрессионистов. У него настоящие французские вина, сигары, понимаешь, курил. И, несмотря на все на это, заметку опубликовали только через двадцать лет. То есть, фигура Модильяни для культурной советской общественности олицетворяла собою информационный вакуум. Но, оказывается, не для Ахматовой. Особое внимание Ахматова уделяет «египетскому» периоду мастера. Да, тому самому. Сначала в очерке излагается, что значил этот период в жизни каждого из них, а затем она называет Египет «последним увлечением» художника. Но не слишком ли авторитетно, полуграмотная Вы наша? Имея в виду рисунок 1911 года, пишет: «Уцелел тот, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие ню». Этой фразой она легализует эти «будущие ню», которые, кстати, без подписи, и требующие легитимации особенно остро. При этом «уцелевший» рисунок становится модильяниевским безоговорочно. Одной фразой – двух вислоухих зайцев. И даже мастерски выдает агрессивную рекламу с требованием обожать Модильяни, клеймя невежеством робкую интеллигенцию: «В следующие годы, когда я, уверенная, что такой человек должен просиять, спрашивала о Модильяни у приезжающих из Парижа, ответ был всегда одним и тем же: не знаем, не слыхали». А еще в шляпах.

Она, вся уверенная, а они, суки, не знают, не слыхали, сомневаются.

И тут стоит отметить самым вкрадчивым тоном, что оригинала «единственного уцелевшего рисунка» тоже нет. Есть фотография, которую кто-то когда-то зачем-то сделал.

В общем, если Ахматова таки вошла в сговор и пошла на компромисс, то – чего уж – оно того стоило.

Во-первых, красиво. Некогда загадочно-игривая, грустно-кокетливая, не пропускавшая чужого и не упускавшая своего, теперь Ахматова – лишь тучная, за центнер, дама 70+. Чем резонировать будем, Ваше сиятельство?

И все-таки она вертится.

В Комарово съезжаются ахматовские сироты. Свои новеллы о Модильяни она тестирует на них. Но эти съезжаются из-за денег, заказов хотят, проходимцы. Бродский, с прищуром глядя в сторону, как-то сказал: «Главное – это величие замысла».

В 1988 году уже Вигорелли написал статью «Ахматова и Модильяни».

Короче, на сегодняшний день черты нашей Анны Андреевны присутствуют аж на 150 живописных и скульптурных работах великого Модильяни. На 150.

Тихим школьницам хочется верить, что итальянский гений вдохновлялся русской поэтессой. А у него таких были сотни, даже (по словам друзей) тысячи. Случайная посетительница кабака гражданка А.А.Гумилева, если и попала в список обдолбанного мачо, то в том же статусе, как и он в ее список – безымянным статистом. Это при условии, что коитус был.

Но если не с Модильяни, то что же и с кем было у Ахматовой там, в Париже, в 1910 году?

А какая разница. Определенно одно: после медового месяца супружеские отношения Ахматовой и Гумилева перестали быть супружескими. Ну и почему бы неприглядное пятно на биографии княгини русской поэзии, то есть пошлую интрижку со случайным кобельком, не трансформировать в историю пронзительных страстей для хрестоматии о любви. Особенно, если разоблачать некому, попутчиков масса, а дивиденды масштабные. Измена мужу во время медового месяца смотрится сальным анекдотцем, а не сюжетом для хрестоматии. Для княгини, научившей женщин говорить, – ну полное дерьмо. Другое дело – пузыри и розы. Присяжные закрывают глаза и судорожно сглатывают воспоминания юности. Как известно, Ахматова умела возводить мифы: в детстве Аня гуляла с няней по аллеям Царского Села и нашла там декоративную булавку в форме лиры, которую, как утверждала, потерял Пушкин (и передал, таким ненавязчивым образом, эстафетную палочку поэзии – истинной и высокой); в зрелом возрасте в нее был влюблен генеральный секретарь ВКП(б) тов. Сталин И.В. (а как иначе объяснить публикацию книги Ахматовой в мае 1939 и ее номинирование на Государственную премию). Ахматова умела возводить мифы, особенно они удавались, если имели практическую перспективу.

Теперь немножко о Модильяни. Как следует из дневника Евгении Гарсен, пережившей своего знаменитого сына, «я воспитывала Амедео образованным, утонченным, чувственным. Французский стал его родным языком наравне с итальянским. Я призывала его следовать своим мечтам и не бояться быть амбициозным». Так вот откуда ошеломительный успех Амедео. Но, судя по всему, мамины советы при жизни ему не сильно пригодились, а вот после смерти – да, тут не возразишь. Но напрашивается и вопрос, усердная мама аналогично воспитывала всех четырех сыновей, или одного Амедео? И почему «Амедео», если по-еврейски он был Иедидия, а в семье его звали Дедо? Это к тому, что текст явно не из «дневниковых записей» на фоне ареста имущества семьи, беспросветной нужды и безнадежной болезни; текст написан, как тенденциозные воспоминания о своем уже гениальном сыне.

Она воспитывала его чувственным. Это как? Это не для того ли, чтоб задним числом объяснить алкоголизм и наркоманию? Ведь одно дело, когда в канаве валяется пьянь подзаборная, иное – человек утонченный. Следом напрашивается другой вопрос: а насколько эти воспоминания достоверны? «Я приходила и к раввину, и к священнику, притворяясь верующей перед ними обоими». В этой фразе можно считывать безотчетную заботу о ребенке, но можно и признаки неприкрытого цинизма. При таких навыках в мимикрии, почему бы не создать и дневничок, вписываясь в тренд коммерческого проекта: да, это был уже третий полет на Луну моего сына, первые два мы совершили вместе.

Поскольку детская смертность в XIX веке была делом распространенным (четверо детей умерло у Карла Маркса, четверо у Льва Толстого, умер и брат Амедео), то красной нитью в этих воспоминаниях проходит чудо воскрешения и мистика-мистика – кстати, очень востребованная светским обществом в те времена. Младшенький в дневниковых записях фигурирует как уникальный, а в чем это проявляется, не раскрыто. Зато другим детям совсем в дневнике нет места, так, фигуры антуража. А наиболее вероятная версия такого перекоса – элементарный заказ в рамках проекта «Модильяни – гений», гарантирующий авторские права, гонорары и прочее, согласно договору. Придерживаясь редакторской установки, Евгения Гарсен объясняет, по крайней мере, толсто намекает на природу эстетических выкрутасов своего сына-художника. Тут Ахматова и Гарсен дисциплинированно дуют в одну дуду. Из рассказов мамы следует, что «лежа в лихорадочном бреду, Модильяни бредил шедеврами итальянских мастеров, а также распознал свое предназначение в качестве художника». Интересно было бы посмотреть, как в лихорадочном бреду бредят шедеврами, но бредил он настолько, и настолько распознал свое предназначение, что после выздоровления бросил школу. Не просто бросил, а «чтобы брать уроки рисования и живописи».

У Врубеля было юридическое образование, у Семирадского физико-математическое. И ничего. Посещал ли Модильяни частную студию в Ливорно, как вспоминает мама? Похоже, посещал. Не больше года, но плодотворно: вместе с учащимся этой самой студии, неким взрослым дядей, 14-летний Модильяни ходит в бордель. Потом, во Флоренции, он посещает «Свободную школу живописи обнаженной натуры». Оказывается, бывают и такие школы. И тоже – год, не больше. Потом переехал в Венецию и поступил в Институт изящных искусств. Опять же, не долго: вскоре он приезжает в Париж, где «несмотря на неважное здоровье, активно участвует в шумной жизни Монмартра». Потом он уехал в Италию, «чтобы работать с мрамором <…> из Италии он не привез ни одной работы и практически к скульптуре больше не возвращался». Такое обучение логично вообще поставить под сомнение, логично же предположив, что ото всюду его гнали, чтоб не путался тут. Определенно в этих хождениях по мукам одно: мальчик не закончил школу. И еще: «Считается, что именно в Венеции он пристрастился к гашишу и начал принимать участие в спиритических сеансах».

………………………..

P.S. Самая цитируемая строка Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда».

Почему из сора-то? Подавляющая масса стихов взращена человечеством из любви. Почва очень благодатная. Любовь бывает взаимная, неразделенная, долгожданная, неожиданная, страстная, тихая, восторженная, похожая на вспышку, похожая на сизифов камень, не похожая ни на то, ни на другое. Иная психика расширяет личную любовь до вселенской, иная сжимает до черной дырочки отчаяния. Бывает любовь инфантильная, бывает мудрая, бывает первая, последняя, жизнеутверждающая, с жизнью несовместимая. Бывает даже любовь придуманная. Придуманная, но достоверная по проживаемым эмоциям. И даже в таком случае – никакого стыда нет.

 Впрочем, в иных регионах, где лишь пыль да колючки – жилища возводят из навоза. За неимением другого материала.