Штрихи к портрету

Знакомое видео.

Ирина, большое спасибо. Очень интересно, приятно и поучительно. Какой-то прямо глоток свежего воздуха. Простите, что скажу чуть больше, чем просто "спасибо". Сюжет конечно идиотский, телемакулатура для народа. Но плюс уже хотя бы в том, что А.В. позволяли долго говорить, а потом не вырезали это все в монтаже. И слава Богу, потому что послушать-то есть что. Это 96-й год, разгар бандитской "новой" России, а тут - размышления и рассуждения вполне себе "тарковские". 
Дорогой Александр Владимирович, узнал Вас чуть лучше и теперь уж точно понял, почему Вы тут со всеми нами носитесь как с выводком цыплят)) Терпение разъяснять важное у Вас было уже тогда. Спасибо Вам за него и дай Бог здоровья и много-много лет плодотворной жизни.
А, ну и сборник Шекспира мой любимый, "Радуги", в кадре, тоже приятно))

Дорогой Александр Владимирович! Портрет прекрасен. А глаза у Вас в кадре чуть гамлетовские, чуть мышкинские, чуть от Мастера булгаковского. Не хватило в этом фильме Вашего авторского прочтения перевода Гамлета, хоть одной сцены. Спасибо Вам! Будьте здоровы!  

Про одиночество (в хорошем смысле) и время. 

Сначала это была статья под названием "Казус Гамлет". Потом стала главой из романа-CD "И мы". Трактовки могут быть разными. В общем, как эхо из прошлого века, отголосок стародавних споров - вполне сгодится.

Трек 08

ВХОДИТ ДВОРЯНИН

— Милорд, король послал меня справиться, готовы ли вы к поединку или намерены перенести состязание на более поздний срок?

— Я не меняю своих решений. Они сообразуются с волей короля. Его дело — приказывать, мое — повиноваться. Раньше или позже — все равно, лишь бы у меня было такое же настроение, что и сейчас.

— Стало быть, я предложу королю, королеве и свите спуститься в зал?

— Я буду ждать их.

— Милорд, позвольте мне отклониться от текста и сказать вам несколько слов.

— Отклоняйтесь. Говорите. Я весь внимание.

— Милорд, насколько вы уверены в Горацио?

— Как в самом себе. А в чем дело?

— Речь идет о подозрениях, не более того. Но они покоятся на такой прочной основе, что, с моей стороны, было бы преступлением не сообщить вам о них.

— Все это не более чем слова, а многословие в наши дни подозрительнее всего. Я ведь могу прервать ваши излияния на полуслове. Едва ли ваша речь останется такой же обстоятельной, если я кликну стражу. Заметьте, я даже не спросил, кто вы такой.

— Прошу прощения, ваше высочество, можете звать меня господин Циркумферент. Должен, однако, заметить, что обстоятельства дела не терпят скоропалительности. Позвольте мне изложить все по порядку.

— Циркумферент — это псевдоним?

— Безусловно.

— Хорошо. Излагайте.

— Впервые я заметил неладное в пятой сцене четвертого акта. Когда королева, ваша матушка, узнает о сумасшествии Офелии, то, захваченная чувством жалости-раскаяния, произносит:

Моей душе, испорченной грехом,

Начало бедствий видится во всем.

Так лиходей, предчувствуя исход,

Себя боязнью выдать выдает.

Обратите внимание, милорд, королева делает свое довольно рискованное признание при Горацио, словно тот посвящен во все происходящее. Вероятно, так все и было, иначе она не поступила бы столь неосмотрительно.

— Ошибочность вашего суждения подчеркивается его предвзятостью. Взволнованная женщина не всегда отвечает за свои слова и даже поступки. Если это все...

— Не совсем, милорд. Я счел необходимым проверить свои смутные догадки...

— Продолжайте.

— Я подверг тщательному исследованию исходный текст и пришел к заключению, что при каждом появлении Горацио возникает повод для недоуменных вопросов. Например, в первой же сцене первого акта Бернардо и Марцелл сообщают о Призраке не вам, как следовало бы, исходя из логики вещей, а ему, Горацио, который появился в Эльсиноре всего лишь пару месяцев назад. Что же получается? Офицеры стражи рассказывают вам о происшествии только с санкции вашего университетского друга? Если так, то они совершают и дисциплинарный, и политически неблагонадежный проступок. Еще одна деталь. Не кто иной, как тот же Горацио дает обстоятельные ответы на вопросы Бернардо и Марцелла о подоплеке предшествующих событий. Возможно ли, спросил я себя, чтобы человек, проживший за границей чуть ли не всю жизнь, человек, считающий себя не столько датчанином (он даже не помнит местных обычаев), сколько римлянином, был так хорошо осведомлен о датских делах? А вспомните вашу встречу с Горацио во второй сцене первого акта. Согласитесь, вы были крайне удивлены, увидев того, с кем не так давно расстались в университете. Стало быть, поездка в Данию не входила в планы вашего друга.

Но чем же надоел вам Виттенберг? —

тут же поинтересовались вы, но Горацио уклоняется от ответа, а вы, ваше высочество, потому не обратили на это должного внимания, что в тот момент обменивались приветствиями с дежурными офицерами.

Так чем вам опротивел Виттенберг? —

вторично спросили вы, но теперь захваченный врасплох Горацио пытается отшутиться:

Моею ленью собственной, милорд.

Это не совсем правдивое признание вашего друга вынудило вас в третий раз обратиться к нему с тем же в сущности вопросом:

Что, дело привело вас в Эльсинор? —

на что Горацио отвечает откровенной ложью:

Нет, похороны вашего отца,

который, если вспомнить, погребен два месяца назад! Как ни странно, ложь срабатывает. Вы не заметили ее, поскольку все еще находились под впечатлением от скоропостижной и таинственной смерти короля, вашего батюшки. Иначе уклончивость Горацио заставила бы вас отнестись к нему точно так же, как к вашим недостойным друзьям Розенкранцу и Гильденстерну.

— Ваши предположения не лишены правдоподобия. Но я никак не возьму в толк, к чему вы клоните.

— Я тщательно изучил речи и поступки Горацио в каждой сцене и готов поделиться с вами результатами моих наблюдений. Только прошу вас, ваше высочество, не прерывать моего рассказа своими, может быть, вполне обоснованными возражениями. Я постараюсь не упустить ни малейшей подробности и ответить, насколько это будет возможно, на все вопросы, если они у вас возникнут.

— Делать нечего, говорите. Только имейте в виду: вы сами это предложили, я вас ни о чем не просил.

— Это истинная правда, милорд. Итак, я начинаю. Горацио состоял на службе у вашего августейшего батюшки, покойного короля, оказывал ему неоценимые услуги дипломатического характера, вот почему вашему другу известны все датские перипетии. Когда вы, ваше высочество, отправились на учебу в Виттенберг, Горацио было поручено вести за вами негласное наблюдение, ведь наследник трона не должен оставаться без присмотра. После трагической гибели короля и вашего возвращения в Эльсинор Горацио, лишившись хозяина, остается не у дел, а значит, без средств к существованию. Помыкавшись без работы некоторое время, он отправляется в Данию предложить свои услуги — профессионального соглядатая — вашему дядюшке, и тот принимает их, ибо непредсказуемость вашего высочества повергает в отчаяние его величество. Король назначает Горацио своим доверенным лицом и для пользы дела передает в его распоряжение дежурных офицеров, поэтому они и приходят к своему руководителю с докладом о Призраке. Вслед за мнимым отплытием вашего высочества в Англию (мнимым — потому что вы с помощью так называемых пиратов легко избежали неотвратимой смерти) сходит с ума Офелия, и король приказывает своему новому придворному присмотреть за ней. Казалось бы, чего проще установить неусыпный надзор за бедной девушкой, но Горацио делает все, чтобы не выполнить поручения, ибо, как опытный интриган, понимает его тайный смысл. Его величество, похоронив Полония, отправив вас, ненавистного престолонаследника, на верную смерть, наконец усмирив взбунтовавшегося Лаэрта, предполагал как следует отдохнуть. В его планы вовсе не входили постоянные встречи с безумной Офелией, один вид которой напоминал бы державному владыке о пережитом. Простите великодушно, милорд, но у вашей августейшей матушки тоже имелись основания устранить Офелию, до своей трагической гибели возымевшую дерзкое желание вскружить вам голову. Не случайно именно королева с протокольной точностью повествует о гибели несчастной дочери Полония. Но монархи — ввиду вашего неожиданного возвращения — так и не смогли насладиться покоем. И что же? Ваш так называемый друг тут как тут: прямо на кладбище, в районе которого вы совершили высадку, он снова берет вас под надзор. Вот, собственно, и все. Через несколько минут между вами и Лаэртом состоится поединок, исход которого, увы, предрешен, ибо вашему высочеству просто не на кого положиться. Именно это обстоятельство, милорд, заставило меня высказать вам свои соображения.

— Если у вас действительно все, то позвольте и мне сказать несколько слов. Ваши, как вы говорите, соображения не лишены интереса. Вы неплохо потрудились и, должно быть, рассчитываете на вознаграждение. Но вы совершили непоправимую ошибку.

— Какую, ваше высочество?

— Вы не просто отклонились от текста, вы внедрились в него самолично, а это едва ли не худший вид преступления: соваться в чужой монастырь со своим уставом. Из-за вас все может пойти кувырком. Точнее говоря, могло пойти, ибо текст, в котором вы существуете и который вы приметали на живую нитку к тексту, в котором существую я, будет отторгнут как инородное тело. Даже если бы вы, господин Циркумферент, находились со мной в одной системе координат, пользы это никому бы не принесло. Ни мне, ни, тем более, вам. Я все равно погибну, и неважно, когда это произойдет: чуть раньше или чуть позже, при вашем участии или без него, с соблюдением известных правил или с нарушением таковых. Моя смерть не зависит ни от времени, ни от пространства, ни от чьих-либо слов и поступков, ни от таких обоюдокруглых господ, как вы. Видите, я еще не забыл латынь. Такое понятие, как судьба, ко мне неприменимо, и этого вы также не учли. Я вне предопределения, ибо сам являюсь его составной частью. Допустим, Горацио — действительно шпион — что из того? Сейчас это уже не имеет значения. Вы избрали для своего доклада не самое лучшее время. Вам следовало бы появиться еще в первом акте, когда кое-что можно было переиграть. Хотя нет... Только время, которым мы с вами не располагаем, имеет право вносить изменения в текст. Только вечность может справиться с ролью редактора или режиссера, ибо обладает безупречным вкусом ученого и тонким чутьем импровизатора. Я уже не говорю о том, что вы могли ошибиться в своих умозаключениях, а для проверки ваших данных у меня нет...

— Времени?

— Опять ошибка! На проведение расследования у меня нет соответствующего текста. Я и сейчас — благодаря вам — произношу не свои речи. Думаете, это доставляет мне удовольствие? Какое заблуждение! Если я и возьмусь за дело так, как на это намекаете вы, меня просто не поймут. Теперь вам ясно, что вы натворили?

— Еще раз простите, но мне кажется, одно обстоятельство ускользнуло от внимания вашего высочества. Вы правы, я в самом деле не тот, за кого себя выдаю, но я хотел вам помочь, и не моя вина, что сделать это, как вы утверждаете, невозможно. У меня есть одно преимущество: я знаю, чем закончится ваш поединок с Лаэртом, а вы нет. Почему бы вам не воспользоваться моей осведомленностью?

— Еще как воспользуюсь, приятель, только по-своему. Вот шпага и кинжал. Берите. С минуты на минуту они вам очень пригодятся.

— Но, ваше высочество, я не солдат и с оружием не в ладах.

— И все-таки берите. Смею вас уверить, у Лаэрта шпага не из жеваной бумаги. Да вы и сами скоро в этом убедитесь.

— Вы, что, хотите, чтобы я дрался с Лаэртом?!

— Вы же сами вызвались мне помочь.

— Да, но не таким образом. Лаэрт меня убьет.

— Скорее всего, да. Он отлично фехтует: французская школа. Но если вы намеревались выйти сухим из воды, нечего было вторгаться на чужую территорию. Почва, в которую вы не вросли корнями, не про вас. Сидели бы дома, кропали бы диссертации на вольную тему. Здесь, в походных условиях текста, нет места для лабораторных работ в духе конца века — любого века, если вам угодно. Подлинный текст невозможно разбить на сцены, он не имеет ни ремарок, ни характеров, неизвестно кем навязанных действующим лицам. В нем нет даже распределения ролей, да не покажется вам странным это утверждение. У нас каждый персонаж сражается — не на жизнь, а на смерть, в меру своих сил и возможностей. И умирает — вне зависимости от исхода поединка. Это касается всех, в том числе и меня. Повторяю вам: мне все равно несдобровать, буду я драться с Лаэртом или нет.

— Но там, откуда я пришел, не принято защищать себя таким варварским способом.

— Я так и думал. Вы слишком изнежены, господин школяр. Вы привыкли разводить турусы на бумаге, упиваться красотами стиля и прочей дребеденью. Однако стилистические изыски неуместны там, где льется настоящая кровь, даже если это происходит в рамках пяти воображаемых актов. Вам тоже придется сражаться за свою жизнь, дружище, и не только в силу вышеуказанных причин, но еще и потому, что ваше благородное негодование пришлось не ко двору вообще и не к датскому двору, в частности. Видите, я тоже в какой-то мере стилист.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Почему нельзя? Берите шпагу — и за дело. Ну, живо. Лаэрт вас уже заждался и может подумать неизвестно что. Имейте в виду: прослыть трусом я вам не дам. Смелее, господин Циркумферент. Вы же знаете: исход этого тренировочного боя не зависит от вашего умения или не умения обращаться с оружием.

— Так-то оно так, но...

— Никаких «но»!

— ...но это же моя роль!

— А о чем я вам толкую вот уже битый час? Это не ваша роль, не ваш текст, не ваше привычное состояние, не ваша жизнь, наконец — но в настоящую минуту Лаэрт ждет именно вас и никого другого. Вы же сами заговорили со мной, никто вас за язык не тянул.

— А как же вы?

— А меня уже нет. Или почти нет. Не заботьтесь обо мне. Я же вам говорил: мне не спастись... Но хватит. Мы заболтались. Ступайте. Еще неизвестно, каким образом вы войдете в действие. Не ровен час, сразу же напоретесь на шпагу... Прощайте, господин Циркумферент.

— До свидания, ваше высочество...

— Как вам будет угодно...

... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

Убрать убитых. Видеть нету сил

Тех, кто не в битве голову сложил...

Ну что ж, хорошо, что тебя снимают и в сети показывают. Но вот насчёт качества переводов Шекспировских пьес А.В. Флорей я засомневался. Вначале на обращал внимание, не читал их. Шекспира переводят все, кому не лень. Только выучил английский и шасть - Шекспира переводить:) Но вот сейчас хочу поделиться своими наблюдениями.

Мне нужна была ссылка на одну строку из Ромео и Джульетты Шекспира в оригинале. Нашёл я цитату эту, потом решил глянуть, а каковы русские переводы, может их использовать. Есть в сети несколько. И что оказалось. Меня это ввергло в полное удивление.

Вот текст брата Лоренцо в сцене 2 строка 6, который начинается со знаменитой фразы These violent delights have violent ends. Там в оригинале 12 строк до слов Джульетты.

These violent delights have violent ends,9

And in their triumph die, like fire and powder,10

Which as they kiss consume. The sweetest honey11

Is loathsome in his own deliciousness,12

And in the taste confounds the appetite.13

Therefore love moderately: long love doth so;14

Too swift arrives as tardy as too slow.15

Enter Juliet.

Here comes the lady. O, so light a foot16

Will ne’er wear out the everlasting flint;17

A lover may bestride the gossamers18

That idles in the wanton summer air,19

And yet not fall; so light is vanity.

 Приведу старый перевод Анны Радловой, может не очень красивый, то точный

Брат Лоренцо

Коль буйны радости, конец их буен;

В победе - смерть их; как огонь и порох,

Они сгорают в поцелуе. Мёд

Сладчайшей сладостью своей противен,

И приторность лишает аппетита.

Люби умеренно - любовь прочнее;

Спеши иль нет - ты не придёшь скорее.

Входит ДЖУЛЬЕТТА.

Идёт невеста. Так легка нога,

Что никогда б камней она не стёрла.

Любовник ездил бы на паутинке,

Что в летнем нежном воздухе летает,

И не упал бы: суета легка.

У Радловой эквилинеарный перевод -  12 строк, у Пастернака немного меньше -11 строк.  Но перевод также достаточно точен и приятен как поэзия. Хотя одну строку он опустил.

 Брат Лоренцо. 

У бурных чувств неистовый конец,

Он совпадает с мнимой их победой.

Разрывом слиты порох и огонь,

Так сладок мед, что, наконец, и гадок:

Избыток вкуса отбивает вкус.

Не будь ни расточителем, ни скрягой:

Лишь в чувстве меры истинное благо.

Входит ДЖУЛЬЕТТА.

Вот и она. Столь лёгкая нога

Ещё по этим плитам не ступала.

Влюблённый дух, наверно, невесом,

Как нити паутины бабьим летом.

 А есть переводы, где буйная фантазия переводчика аж 19 строк наваяла, включив собственные домыслы, латинские поговорки (ведь брат Лоренцо монах, должен знать латынь:). То есть точно следуя заветам Жуковского - переводчик поэзии не раб, а соперник. Этим переводчиком, является наш уважаемый А.В. Флоря. Приведу его т.н. перевод:

Брат Лоренцо

Но, сын мой, у трагических страстей
Трагической бывает и развязка.
То — Валтасаров пир, и торжество
Падением и гибелью чревато.
Совокупленье серы и огня
Рождает взрыв — и погибают оба.
Когда чрезмерна сладость, даже мед
Покажется отравой тошнотворной.
В своей любви умереннее будь —
И век ее растянется надолго.
Festina lente — медленно спеши.
Кто мчит во весь опор, тот опоздает.

А вот и леди. Не идет — парит.
Такая ножка монастырских плит
Не изотрет. Играя, пронесется
Любовь искуснее канатоходца
По паутинной нити, может быть,
И даже не прогнется эта нить.
Легка беспечность!!

Целых 19 строк. Причём очень много вставлено от себя, то есть таких слов, но что у Шекспира нет. 1) Валтасаров пир, Падением и гибелью чревато. 2) Festina lente — медленно спеши. Нет у Шекспира никаких латинских поговорок.

Далее, в оригинале порох а не сера. Именно огонь и порох приводят к взрыву.  Да и сама фраза «медленно спеши.// Кто мчит во весь опор, тот опоздает – не соответствует смыслу оригинала. У Шекспира одинаково опаздывают, и кто спешит, и кто медлит. Ибо в настоящей и долгой любви нужна мера. Многословие по сравнению со сжатостью, можно сказать, афористичностью оригинала. Но и это и понятно, там – Шекспир, здесь – Флоря.

Потом, текст о паутинке совершенно не соответствует Шекспиру, его образности. Сравните сами с оригиналом. Смысл примерно схож, но совершенно другим образом передано. У Шекспира замечательный образ  gossamers, That idles in the wanton summer air – паутинка, которая лениво висит в игривом летнем воздухе. Истинная поэзия истинного поэта.

Зачем, спрашивается, коверкать великого драматурга? Чтобы встать с ним на одну ногу, вообразить себя соперником?