Константин Богатырев принадлежал к новому поколению поэтов-переводчиков, пришедших в нашу литературу в начале 60-х на волне оттепели и принесших с собой иное, гораздо более личностное, чем прежде, отношение к своему ремеслу, необычайно высоко поднявших планку предъявляемых к себе творческих требований, – поколению, представленному, среди прочих, именами А. Гелескула, В. Микушевича, А. Сергеева, А. Эппеля. За пятнадцать лет, что ему было отпущено на полноценную творческую работу, Константин Богатырев успел сделать очень много, дав русский голос столь разным поэтам, как Адельберт Шамиссо и Георг Тракль, Эрих Кестнер и Бертольт Брехт, Ингеборг Бахман и Пауль Целан. Кропотливейших филологических разысканий потребовали от него средневековый роман «Тристан» Готфрида Страсбургского и малая проза Гёте. Более чем достойно дополняют этот послужной список знаменитый антифашистский роман Клауса Манна «Мефисто», драмы Фридриха Хеббеля, комедии Фриша и Дюрренматта. Полагаю, однако, он успел бы сделать – причем сделать, разумеется, вполне добротно и профессионально, как это и было ему свойственно, – и многое другое, не отдавай он большую часть души, львиную долю времени и трудов главному делу своей жизни – переводам Рильке. Причем масштабы этого его творческого свершения и по сей день не оценены по заслугам…
...На заре наших лучших времен, по воле отдела писем газеты «Комсомольское знамя» (она же – приснопамятная «Коза»), мне, литконсультанту, передали конверт из Николаева со стихами, напечатанными мелким, отличным от стандартных «ундервудов» шрифтом. Имя автора, Владимира Пучкова, было незнакомым. Но, едва прочитав первые строки, я понял, что «консультировать» их автора незачем.
Это был мастер. Помню охватившее меня чувство восторга, этот звенящий, хрустальный озноб открытия... Слова, казалось, сами собой соединялись в музыку. Рифмы были не просто изысканными, звукописно свежими, но и органично связывались смыслом, резонировавшем в звуке и одновременно прораставшем из этого звука. Этому не выучиться даже у хороших наставников. Это изначально нужно иметь в руке и в душе.
Годы перестроек, переломов, прорывов и прочих изысков на ниве социального травматизма не изничтожили в нём самого главного – доброты и сострадательной веры в человека...
По моему человеческому ощущению, земной путь поэта прервался несправедливо быстро. Но сколько бы лет ни прошло в этом Божьем коловращении, стихам Владимира Пучкова ни седовласие, ни забвение не грозят. Живое дыхание природы и биение сердца в них не остановить...
Его стихи − как тугие паруса, полные ветра. И как больно думать, что котомка с военными стихами Бориса лежит где-то в земле..
Борис родился в 1921 году в Новохоперске. Отец его был разъездным корреспондентом и часто брал сына в командировки. Моря и города, полустанки и тайга, степи и горы... Семья жила на чемоданах. В 1937-м отца арестовали, и все попытки родных узнать о его судьбе были напрасны. Вскоре арестовали и мать. Борис с сестрой вернулись в Москву...
Евгений Агранович: "Борька был на два года моложе меня, ещё школьником − а я первокурсник, − но дружба была высшей пробы. Как поэту ему не дали раскрыться полностью, рано убили на Карельском фронте. Сохранилась тонкая тетрадочка стихов, порой блестящих, − демонстрация талантливости, обещание будущего взлёта. Жизнь не баловала, но держался мужественно... Он бредил бурями и парусами, мечтал о кораблях и океанах..."
После школы поступил на водительский факультет Ленинградского института инженеров водного транспорта. В армию его призвали еще до войны, и он попал на Север, в стройбат.
В письме любимой девушке, написанном сразу после 22 июня, он краток: "Все в порядке. Война с Германией, я в армии. Ты ведь знаешь, у меня никогда не было желания отсиживаться за чужими спинами. Борис".
Борис Смоленский погиб 16 ноября 1941 года в тяжелых боях под Медвежьегорском. Ему было 20 лет...
...Наверное, это покажется старомодно-смешным, но для меня нет в человечестве звания больше, чем поэт, выше, чем поэт, нужнее людям, чем поэт. В стихах я иногда называю себя поэтом, когда мне это необходимо, чтобы через это название выразить какую-то важную мысль... И мне странно, как это можно сказать о себе: я – поэт. А ведь говорят, не боятся. Это же все равно, что сказать: я – герой или я – преступник... Поэт – это же не занятие, не профессия, это не то, что ты выбрал, а то, что тебя избрало, это призвание, это судьба, это тайна. И зачем поэт, зачем стихи, если после них в мире не прибавится хоть на капельку доброты и любви, а жизнь не станет хоть чуть-чуть одухотвореннее и гармоничнее? Не знаю, как пишут другие. Для меня процесс писания – это тайна... Не я пишу стихи – мне кто-то их диктует. И этому не могли помешать ни тюрьма и лагерь, ни служба в трамвайно-троллейбусном управлении, ни какие-то житейские неурядицы...
Читатель стиха всегда есть и всегда будет. Многие годы я писал стихи без всякой надежды на то, что их когда-нибудь прочитают, что их услышат, писал свободно и призванно и, может быть, поэтому написал очень мало... Я никогда не считал себя поэтом, но и мне всегда хотелось говорить стихами о Главном, о самом Главном в жизни для меня и, значит, по моей вере, для всех людей. Спасибо вам, кто любит мои стихи. Я до сих пор не могу поверить, что они пришли к людям, что их печатают, что их – вот чудо – кто-то любит. Недаром же я всегда знал, что я самый счастливый человек на свете: разве для человека, пишущего стихи, может быть большее счастье в жизни, чем знать, что твои стихи услышаны, что они нашли отклик и обрели друзей? ...И только бы заслужить и оправдать, и не потерять по своей вине эту нежданную, невозможную, невыносимую любовь.
В Ростове Леонид Григорьян был фигурой, как теперь изъясняются, знаковой. Человек яркий, колоритный, он воплотил в себе такие полузабытые традиции русской интеллигенции, как независимость и вольномыслие, и был "одним из важнейших персонажей ростовской неофициальной культуры 1950–1980-х годов"... Поэзии Григорьяна присуща строгая философская мысль, полная раскованность интонаций и неподдельная культура стиха. Он умел так осветить "вечную тему" – любовь или, допустим, историю, – что стихотворение приобретало злободневное звучание.
Быть может, это тяжкий крест:
Услышать корни и зачатки,
Не отпечатав на сетчатке
Привычных лиц, обычных мест.
Казалось, толку-то впотьмах,
Когда горят огни в домах
И хлещет музыка шальная,
Бесполая и полостная.
Но Время должно разгадать
Не по гримасам и прикрасам.
И с Веком можно совпадать,
Не совпадая с каждым часом.
Л. Г. поздно начал печататься. При этом его стихи впервые появились в "Новом мире" – лучшем издании тех лет, которое редактировал Александр Твардовский. С тех пор его имя не часто, но регулярно фигурировало в московских и ленинградских журналах, там же печатались и рецензии на его редкие книжки... А в родном городе, кроме узкой группы собратьев по перу, поэта в упор не видели. Когда, попытавшись вступить в Союз писателей, он предъявил рекомендации Арсения Тарковского, Давида Самойлова и Фазиля Искандера, ему показали от ворот поворот. А в 1975-м власти с подачи местного писательского руководства изъяли из продажи и уничтожили тираж сборника "Дневник", хотя на эту книгу в Москве и Ленинграде уже появились рецензии…
Телефон техподдержки для авторов сайта
Сopyright © 2001 - 2023
Поэзия.ру. Все права защищены. В сети с 2001 года.
Права на опубликованные на сайте произведения принадлежат их авторам.
80197
138070
784
