Стокгольмский синдром, или Эпоха, породившая тритонов

*В тексте встречаются термины из категории 18+

Умер, значит, поэт. Что ж, бывает. Тем более – от цирроза печени. А был-то усопший профессиональным алкоголиком. В связи со скорбным обстоятельством неоднократно просили меня статью написать, ибо за четверть века объем накопился. Я отмахивался, а вокруг-то писали. Тот написал. И этот написал. И те двое. И еще, и еще. Да все такое усердное, фальцетом, словно сочинение пионера со значком на груди. Читать эти воззвания приходилось, подняв брови и покашливая. С другой стороны, кроме обязательных неискренностей, о чем еще им писать-то? Благоприобретенный алкоголизм был самой невинной чертой усопшего.

Стихи у покойника были разные. Специализировался на матерных. Были и умеренные, были вполне качественные, были и с претензией, это да.

Мое любимое вино – портвейн «Три топора»,
В нем, правда, часто есть говно, но спирта до хера!
Его немножечко бухнешь – и жизнь @издец всему –
И с ним неслабо отдохнешь – как надо, по уму!
К примеру: выпив лишь бокал – точней, большой глоток –
То вдруг завоешь, как шакал, то плюнешь в потолок.
Но стоит, скажем, выпить два, а лучше даже три –
И прояснится голова… Проверь, брат, посмотри.
Но если ты переберешь и зае@енишь пять –
То @идараса отдерешь, решив, что это @лядь...

И так далее. Нарративно, обстоятельно, со знанием дела. Кто-то всему этому радовался с трогательной непосредственностью, кто-то восхищался решительностью авторского высказывания, кто-то рассуждал о народной сути. Но жанр сей, да простят меня почитатели, квалифицируется, как трата времени. Такие народные, глубоко матерные стихи могли взволновать лишь учащихся самой средней школы, да реципиентов соответствующего уровня. По понятным причинам никаким лауреатом никаких конкурсов усопший не был. Впрочем, в Википедии, кроме перечня скромнотиражных сборников, отмечены его победы в слэмах и некая премия «От музы». Как усопший попал в Википедию без всего – без маломальских достижений и с пустой биографией выпускника профтехучилища – загадка. Впрочем, был он сущим умельцем пролезания куда угодно без мыла.

Итак, слэм – это не конкурс, это когда веселая гопота в прокуренном кабаке скопом голосует за стремного чувака. А никакой премии «От музы» и вовсе не было, поскольку мероприятие, с пафосом названное премией, проводилось единственный раз. Участник, он же и претендент, был тоже единственный. А то, что вручила ему подруга Муля, представляло собой пачку оплаченных квитанций по услугам ЖКХ. Его «нора» для собутыльников являлась стабильным лежбищем в центре Петербурга. Да, ввиду отсутствующего унитаза нужду надлежало справлять прямо в фановую трубу, дух стоял так себе, но локация «норы» была исключительной. Когда же долги по квартплате достигли критических значений, придумали решение, а чтоб сразу и отметить, назвали премией. В общем, сюжет с картины Йорданса «Бобовый король».

Передачу квитанций обставили максимально культурно и провели ее, передачу, в «Бродячей собаке». Чтобы придать мероприятию официальный статус, оргкомитет фестиваля «Петербургские мосты» делегировал на праздник – с пониманием приняв просьбы номинатора – своего представителя. То есть, меня. Все были довольны, я особенно. Зрелище получилось интересным во многих смыслах, кроме литературного. На свою коронацию Бобовый король пригласил свиту собутыльников, а те, чтоб не разочаровывать бенефициара, читали ненормативные стихи собственного сочинения. Да поскабрезнее. Выглядело странно, не слишком презентабельно, даже сам король загрустил. Ему бы поменять стратегию и на фоне однообразной похабени прочесть что-нибудь из пейзажной лирики, что-нибудь про бабочек с крыльями – чисто для контраста. Могло прозвучать. Но творческое кредо пуще неволи, а завершил Бобовый король этот массовый экзорцизм громоподобной отрыжкой рифмованной матерщины. Кода, с учетом всего предыдущего, вызвала вздох облегчения. Лично я был доволен, хлопал.

Бобовый-не-бобовый, а то была высшая точка его литературной карьеры. Так сказать, пик. И, так сказать, пок. Потому, что и эта небольшая точка, это бледное пятнышко в беспросветной биографии было омрачено. Читавшие – они же и зрители, числом с десяток, – исполнив долг, тут же удалялись, не дожидаясь лебединой песни бенефициара. И чем ближе дело к кульминации, тем меньше условных зрителей в пустынном зале. Я же, как представитель, вынужден был сидеть до конца и о содеянном не пожалел. Поскольку, испив всю чашу, стал свидетелем драматичного сюжета, который закончился вовсе трагически. После финальных матюгов, адресованных последнему зрителю, то есть, мне, мы с лауреатом (я – согласно представительским функциям, он – от безысходности) направились в клуб «Платформа», где намечался Бахыт Кенжеев. Трагизм ситуации состоял в том, что вся свита поэтов-матерщинников, по одиночке ушедшая из «Собаки», предательски уже присутствовала в «Платформе». А «Платформа» была переполнена, зрителей за сотню, сидели на полу. Лауреат не выдержал, учинил скандал, его, естественно, выгнали, а сложную суть истерики понимал только я. И лауреату сочувствовал.

Такой вот пердюмонокль вместо музыки, такая вот премия. Да и победы в слэмах, строго говоря, не были безукоризненными: ловили короля, как последнего баклана, и на фраерских подтасовках. Но подтасовки были не столько от наглости (хотя и не без того), сколько от отчаяния. Победы слегка оплачивались (хозяевами кабака – с целью привлечения контингента), и небольшие эти премиальные можно с некоторыми оговорками считать честным заработком нашего персонажа. В остальном – кражи и попрошайничество. В этих сферах усопший был академиком. А больше он ничего не умел.

Но в центре внимания находиться ай, как хотел. Педалируя фактор знакомства, выпрашивал в оргкомитете «Петербургских мостов» какую-нибудь функцию, какое-нибудь кураторство. Что ж, мероприятий на «Мостах» тогда проводилось более трех десятков, плюс фактор человеческого сочувствия, короче, давали ему возможность побыть полезным. Но – кто бы мог подумать – все он провалил. Причем, один раз вовсе не пришел, а другой раз провалил так, что его друг получил по морде – от хозяина заведения. И ведь что характерно, за друга даже слова не замолвил, мол, друг-то ни при чем. Потому что никаких «друзей» в его сознании не существовало. Были полезные и те, которые уже все поняли.

Сказать про него «говно-поэт», или назвать человеком бездарным все-таки язык не поднимется. В раннем творчестве проскакивали у него сказочные мотивы. Его лирический герой как-то ткнул поганкой колдуна в глаз. Это запомнилось. Потому, что от души. Да и мастером PRа в литературной среде он был лучшим. Как-то, безнадежно опоздав на выступление поэта не вспомню какого, я заскочил в санузел, где повстречал нашего героя, непоколебимо стоящим у окна. Привет-привет и побежал я в зал. И оказалось, не опоздал вовсе. Начало отложилось, затянулось, все нормально. А вот когда уже чтения, когда тишина и сосредоточенность лиц – входит он. Теперь уже с расстановкой: привет-привет. И с выступающим за руку, и в зал кому-то кивнул, и по паркету прошел неспешно. Комета Галлея. Истинно говорю, комета Галлея. Посмотрев на часы, я восхитился: героически час, минимум, провел король среди безмолвных писсуаров, чтобы на 10-15 секунд стать вторым лицом мероприятия. И ведь стал. Какая преданность делу. И не каждый так сможет – превозмогая все, один, в окружении чуждых приспособлений.

Разумеется, в любых процессах неизбежны шероховатости, случались конфузы и с королем. Как-то сидим в ресторане, открываются стеклянные двери, входит (…) он. А Оля, вполоборота: Женя, здесь каждый платит за себя сам. Лик его, от природы свирепый, а от благоприобретенных навыков снисходительно-сияющий, тут же испортился до невнятного. Король удалился, не сдерживая бранных слов в адрес присутствующих и конкретной Оли, которая, как и многие, продолжительное время кормила и поила его (но миссию свою видимо завершила).

Мне частенько попадалась идиома «обоссанный кот», но в жизни кота этого я не встречал. А с того момента общее представление получил. Но, как правило, из любых позорных ситуаций выходил наш оборотень в сапогах с минимальными имиджевыми потерями. И это тоже надо уметь. Сидим, бывало, в ресторане, долго сидим, вот он встает с намерением отлучиться по нужде: мол, живот что-то. И только исчез – официант приносит счет. Читаем, идентифицируем, вносим. А общая сумма не сходится. Ну, скидываемся, заровняли. Официант уходит и приходит кто? Да: все у него в порядке, живот отпустило. Это ж какое чутье, какой звериный инстинкт. Так что из магазина палку сервелата, да вожделенную нарезку вынести под рубашкой ему сам Блок велел. И все это с невероятным достоинством, с томным взором.

Старик-Кривулин однажды свозил его, еще молодого человека, подававшего надежды, в Швецию. То есть, за границу. И что? Ну да, скандал с признаками международного: сорванец-то ваш чужое стибрил.

При жизни самой невинной его кражей считалась кража проездного билета. Самой эстетской – кража алкоголя с общественных мероприятий. Туда он приходил с предусмотрительным рюкзаком, поскольку крал оптом, в трех-четырех-пяти экземплярах. И Гущин об этом много в лицах рассказывал, и Либуркин в прозе описал. А уж дамскую сумочку, сотовый телефон, бумажник – только так. На мероприятиях, где он появлялся, наиболее трогательных и наивных гостей приходилось призывать к бдительности. А если кто сам в гости его приглашал, или на юбилей – тогда уж без обид. Как квалифицировать переливание дорогих коньяков в тайную баклажку, не знаю, ведь юбиляру этот коньяк явно для украшения стола, а ему-то – для дела. Короче, воровал, как цыганенок, – и перочинный ножик, и пульт от телевизора. Если ж кто-то из состоятельных для недельного запоя целенаправленно к нему приходил (страна-то у нас загадочная), то этот кто-то заранее должен распрощаться и с деньгами, и с престижными составляющими гардероба. Тут хозяин «норы» действовал с чистой совестью, как Робин Гуд, по принципу «оставь надежду, всяк сюда входящий».

Сидели как-то гурьбой у одного Коли, а только Робин Гуд удалился, входит коммунальная соседка и с кривизной на устах сообщает, что вместо общественного телефона теперь в коридоре только шнур. Извините, обрезанный. Потом у Коли же, точнее, у его сестры, когда та где-то отдыхала, а Коля был мертвецки спящ, собутыльник вынес музыкальную аппаратуру. Надобно отметить высокую черту в Колином портрете, ведь имени собутыльника Коля не назвал. Но все почему-то подумали одинаково. А посему опустошить – из горла и не прерываясь – приобретенную вскладчину бутылку, считалось со стороны Робин Гуда обычным юмором. Но весь его юмористический потенциал этим исчерпывался. В компании был он унылым статистом. Впрочем, если к тому имелись весомые предпосылки, был способен блеснуть – перед аудиторией мог выдернуть стул из-под выступающей поэтессы.

Тогда, в конце ХХ века, когда сотовые еще не были в широком обиходе, уж как доставал он меня медленными телефонными разговорами, нахваливая с неустановленной целью. Нас двоих он неспешно возводил на Олимп, а всех остальных беззаботно именовал отребьем. В его устах термин звучал зыбко и как-то двусмысленно. Я с такими обобщениями был не согласен, но не оппонировал, переминался, чесал коленку, талдычил нетерпеливые междометья. Ну на хрена мне его комплименты, когда по телевизору-то бой Роя Джонса. А прервать неудобно, старается. Но безразличие мое к его мнению не от снобизма, просто ничего интересного о стихах, о теории, вообще ничего интересного я от него не слышал. Даже анекдота. Хотя какими-то вербальными навыками он бесспорно обладал, используя их прицельно и вполне эффективно. По крайней мере, в результате некой суггестии и я оказался вовлеченным в процесс спонсирования его бытовых нужд: регулярные чай-хлеб-махорка, плюс что-нибудь непредвиденное. А если просит йогурт купить, и глаза преданные, как такому отказать? Даже его членский билет СП был приобретен на мое вспомоществование. И в платных изданиях я его публиковал, а как иначе – кто поможет человеку, у которого и трудовой книжки никогда не было. За свои благотворительные поступки мне стыдно давно и перманентно, поскольку оказался я, таким образом, в числе кроликов с розовыми ушами.

А начинался гипноз так.

Когда закончилась советская власть, закончились и ЛИТО. Последние семь лет в сосноровском ЛИТО я был старостой, иногда замещая Соснору полностью, с полномочиями ставить его подпись в журнале посещений. По окончании эпохи развитого социализма я отдалился от литературного процесса и реализовывал иные наклонности, согласно диплому. Но выпустил книгу стихов «Клодия сестра Клодия», в связи с чем приезжал канал «Культура», а газеты «Час пик» и «Смена» мои интервью так и публиковали. Возможно, по этой причине пригласил меня Дмитрий ЧернышЭв на презентацию своей книги. Я пошел. Выслушав все двенадцать хокку, направились в кафе, в котором Дмитрий подвел ко мне дрищеватого, но рослого персонажа, который желал знакомства. То был покойный. Начал покойный так: я тебя давно знаю, ты меня давно знаешь. Если это и была правда, то лишь наполовину. Увы, я его не знал. Но узнал, увы. Впрочем, в скудненькой википедической справке есть фраза о посещении покойным ЛИТО Сосноры. А я все равно не помню. Заходил послушать – возможно. Но не обсуждался точно. Селекция у Сосноры была жесткая. Творческий потенциал автора Соснора определял через «уровень психики». Без соответствующего уровня в творчестве делать нечего, считал Соснора. А у нашего персонажа какой уровень? Весь диапазон его жизненных интересов укладывался в три заветные ниши – есть, спать, пить. Ел, что сворует, спал, с кем придется, пил без веселья. Еще обеспокоен был своим статусом в литературной иерархии. Амбиции, разумеется, были велики, но практикой оно не подтверждалось, в профессиональных конкурсах был незаметен.

Но со дня знакомства пришлось мне взять ответственное шефство над долговязым пареньком, раз уж он такой навязчивый и подобострастный.

Откуда взялся слух о невероятном поэте в лице усопшего, не в курсе. Возможно, из-за Топорова. Который в газетных статьях 1990-х, в период запроса на деструкцию любого типа, стимулировал отпетых маргиналов, полагая, что только они и способны вызвать интерес к поэзии у поникших масс. Но на нескольких слэмах, которые я наблюдал живьем, невероятный поэт не выигрывал. Помню, проиграв совсем юному Беляеву, что-то болезненное оному учинил, да так, что мне пришлось утешать победителя. Вышеупомянутой Муле, лишившей его победы на другом слэме, наговорил на автоответчик такого, что за ним ОМОН приехал. На театрализованных выступлениях в составе команды «XL» он не победил ни разу. Но в иных слэмах, при иной конкуренции, возможно, и побеждал, кто ж его знает. В любом случае, дворовым рейтингом доминошного воротилы бравировать срамно.

Однажды на «Гумилевском конкурсе» я пошел на сделку с совестью и, в качестве судии, поставил его подборку в число призеров. Вроде, тексты призовым кондициям не соответствовали, но, узнав автора и задавшись вопросом «а не предвзят ли я?», разрешил свою нравственную дилемму в пользу усопшего. Оказалось, на сделку ходил зря, поступок мой на общий результат не повлиял. В виде анонимной подборки (под номером) его стихи должного впечатления на судейство не произвели. А вот читал он свои стихи великолепно. Будто Нобелевскую речь произносил, артикулировал безукоризненно. Чтение, поза, все остальное, включая два ряда лошадиных зубов, вставленных на деньги Севы, производило впечатление на противоположный пол. А уже от произведенного впечатления зависел и вопрос пропитания на ближайшую неделю-две.

Вообще он предпочитал дам постарше, да поизношенней. И тут в нем проявлялся другой талант, психолога. Вспомнилось, как я его, пьяного, уводил с тусовки, а он сопротивлялся, шепча: «я должен ее оскорбить». А ведь это он так про какой-то выверенный ход. Судя по всему, обязательный. У дам обозначенной категории и денег больше, и запросы скромнее. Зато подобные приключения для них, как фол последней надежды. А пока она, эта, жизнью потертая, будет выкладывать денежные средства, он будет всячески воздействовать, вразвалочку демонстрируя, что общается она исключительно с легендой петербургского слэма. Но это неделя-две. Потом он уставал изображать брутальное мачо, да и у нее деньги не резиновые. Когда деньги заканчивались, он оставался с обновкой – курточка ли, планшет, часы, ботинки, – с тупой овцы хоть шерсти клок. Возлюбленной доставался фингал на память, и они расходились, как в море корабли. Причем, фингал обязателен, как прядь волос в медальоне, как реликт покинувшей любви. Ну и ореол брутальности. Одной подруге он сломал не только челюсть. Видимо, амплитуда чувств была велика. Или финансовых средств оказалось оскорбительно мало. От обиды ли, в назидательных ли целях испускал он в лицо жертве и внутриутробные газы, о чем рассказывал с особой бравадой.

Хорошо ли так использовать потертых женщин? Нехорошо. Хотя и его понять можно. Понять и простить. В средствах он нуждался постоянно, ему нужно было есть. Собственно, он и подписывался монограммой, прямо указующей на эту потребность. Романтика – она ведь для дур стоеросовых. Тут уж ничего личного. Зато наблюдать его охоту было удовольствием гурмана. Действовал четко, безукоризненно. Обволакивал, что твой Кашпировский: и вальяжное лицо, и зовущие глаза, и стихи вкрадчивые, стихи. Паучья охота – дело тонкое, выверенное. Сорвалась дура – и тю-тю, соси хокку, Хокусай.

Бывало, наивный и жалостливый свидетель мизансцен «из жизни поэта» проявит сострадальческую инициативу, что-то про работу начнет, про пятое-десятое. Ага, щас. Все он бросит и айда на вашу гребанную работу. Я как-то по недомыслию предложил ему заработок следующего содержания: он все лето проводит в загородном коттедже (трехэтажный дом, площадью 350 м кв), в ста метрах озеро с лодочкой, еще в ста метрах дача директора «Конти». Живи в свое удовольствие за хозяйский кошт, можно с девушкой, можно с печатной машинкой, а по окончании еще и денег получишь. Или книгу тебе издадут – дача-то издательская. Все, что требовалось – поливать помидоры урожайных сортов. При таких условиях даже он согласился, но, дыша духами и туманами, в час назначенный не пришел. Позвонив ему, как оказалось, в жопу пьяному, определенно удалось выяснить лишь одно: я гондон. И это в обмен на хлопоты. Неожиданно.

Но как же ему жить-то удавалось? Удавалось. Во-первых, в связи с предпринимательской жилкой, имел и он небольшой гешефт. То есть, когда не пил, совершал ревизию помоек на предмет присутствия достойных артефактов, которые впоследствии реализовывал по хитрым схемам. Если что-то из мебели – это в «нору», для хозяйских нужд, если что-то экзотическое – любителям экзотики, за бухло, а что не подлежало реализации – дарил лучшим друзьям на день рожденья. Мне он как-то холст домой привез, а езды до меня час. Я прослезился и повторно выкинуть не смог – жест был подкупающе трогательным. Но это во-первых. Потому что, во-вторых, он действительно был мастером психологических этюдов. Придя в ресторан, мог подсесть к незнакомой компании, слово за слово, глядь – уже что-то ест: умел втереться к любому и через что угодно.

Как-то упросил он иеромонаха Валентина сделать подарок себе на день рожденья: снять для него с подругой в Зеленогорске гостиничный коттедж. Отец Валентин, человек чрезвычайно уважаемый и авторитетный, будучи преисполненным христианских чувств, коттедж снял. Тем более, что знакомая о.Валентина – директор. Зачем пошел на поводу? Возможно, хотел провести обряд изгнания бесов. Не получилось. Недооценил священнослужитель сущностей, каковых представлял наш субъект. Чем субъект занимался ночью с нововозлюбленной Ирой, неведомо, но разбитым в номере был (естественно) унитаз, а также зеркало и телевизор. Поломано все остальное. Всюду кровь. «И что это было?» – смиренно спросила у священника хозяйка гостиницы. Ответ был сдержанно-неопределенным: поэт.

Вообще под поэта косить чрезвычайно выгодно. Предположим, одно частное лицо обокрало, избило, изнасиловало другое лицо. Очевидно же – уголовка. А если то, первое лицо, перед этим стихи написало? Так это уже другое. Любой иждивенец и попрошайка – лишь иждивенец и попрошайка, но, если иждивенец назвался поэтом, он поэт. И силуэт уже иной. Экстравагантность и противоречивость, сложный характер, ибо личность эксцентричная.

Как-то и я стал соучастником действа «эксцентричная личность». Пришел, значит, я в «нору» с Григорием: чай-хлеб-махорка и прочее. Эксцентричная личность, прикинув, что высвобождается определенный ресурс, выскочила на несколько минут, что-то алкогольное приобрела, несмотря на мой педагогический контроль, да и выпила приобретенное где-то за шкафом ловким образом. А когда алкоголь усвоился, личность взяла нож и стала сулить удивленному Григорию неминуемое отрезание головы. Грядущий процесс был изложен на словах подробно, эмоционально, убедительно. Я подыгрывал, ненатурально смеялся и всячески старался забрать нож. Казалось, можно бы уйти, но нет: железная дверь «норы» была предусмотрительно заперта амбарным ключом, а ключ – так же предусмотрительно – куда-то спрятан. То есть, действо было разработано с точностью до мизансцен и, видимо, неоднократно обкатано. Судя по всему, сценарий был утвержден, когда личность еще булькала за шкафом. Итак, нож эксцентричная личность не отдавала, продолжая описывать Григорию самые скверные перспективы, Григорий настороженно молчал и был бледен. Не помню, как я раздобыл ключ, но краем сознания зафиксировал следующее: твердо намереваясь отрезать голову кроткому Грише, по отношению ко мне эксцентричная личность агрессии не проявляла. Видимо, с расчетом на благорасположение и финансовую поддержку в дальнейшем, после Гришиных похорон. Уже проходя мимо Казанского собора мы с Гришей жутко разругались, поскольку и к нему вернулась речь, и я, чувствуя вину, стал притягивать доводы про эксцентрическую личность.

А черные кошки между нами стали бегать гораздо позже «гондона в обмен на продовольствие» и недоотрезанной головы изумленного Гриши. Когда отчетливо кристаллизовались такие наклонности усопшего, как гадливость умышленная. То есть, идущая не от алкоголя, не от ситуации, а от естества. Как изящно сформулировал Саша Гущин, по зову сердца.

Однажды Борю Панкина пригласили выступить в Москве. Эксцентрическая личность узнала, навязалась, увязалась. А что – отведенное время можно поделить, да и два автора для публики интересней. Первым вызвался выступить нахлебник. Закончил же нахлебник выступать, когда все время безнадежно истекло. И, надменно улыбаясь, отправился нахлебник на вокзал, благо, проезд Боря оплатил.

Боря тогда свой вывод сделал. Но известны ведь и такие, кто продолжал улыбаться, после того, как поев-попив за их счет, разрезвившись, нахлебник начинал публично глумиться над ними же, делая особый акцент на творчестве. А когда я задавал вкрадчивые вопросы пострадавшим по поводу их странной реакции на декларативное хамство, слышал миролюбивое: да ладно, выпил человек.

Как паразит (в лучшем смысле этого слова) умел он в чужих мозгах личинки откладывать.

И, все же, гадливость у этого вечного нахлебника – просто Агасфер какой-то – была производной от совершенно конкретной зависти. А уж зависть там была широкая, необъятная, безграничная. Приняв пару раз участие в коллективных мероприятиях у Антипенки на Пушкинской-9, я пару раз забрал «приз зрительских симпатий», хотя читаю стихи без энтузиазма. Наверное, то было опрометчиво с моей стороны, ведь он не забрал ничего. Собственно, кроме статистики голосования забирать было нечего. Впрочем, кому как. Бесы – сущности мелочные, но мстительные. На трезвую голову свои наклонности осуществлял наш бенефициар исподтишка, по возможности незаметно. То начнет целеустремленно шуршать газетой во время выступления, то реплики непристойного содержания из задних рядов испускает. Особенно активен был, когда на выступающего публика валила. Переживал он такое особо мучительно. Уж как его корежило от успеха Куляхтина. Просто клокотал. Ведь Куляхтин использовал в стихах ненормативную лексику побольше всякого. То есть, обитал в его королевской нише. И как обитал! Кроме того, что стихи Куляхтина по композиционным ходам совершенно непредсказуемые и расходились цитатами в народе, сами-то стихи неожиданно нравственные, просто закамуфлированы под быдляцкий юмор. Когда на Шестакова полный зал набился – уж как он шевелил своей газетой. Зал его осадил, но он борьбу продолжил и хихикал голосом Бабы Яги. На выступлении Воденникова он уже протестный пикет организовал, одиночный. А когда Кабанов в доме Писателя выступал и восторженный Либуркин кричал «Саша, вы гений», покойный отвел Либуркина в перерыве, да и отчитал за возмутительное поведение.

Как признался человек, достаточно приближенный, равного по гадливости усопшему не было. Была у него такая забава: подходил с телефоном (сворованным, или выпрошенным в подарок), включал видео, диктофон. Записывал интимные разговоры, неприличные байки и, если получалось что-то дискредитирующее, выкладывал в сети. Почему-то невероятно забавляли его парадоксально-трагические сцены: бомж без штанов в эпилептическом припадке. В отсутствие сцен трагических, фотографировал обувь выступающих, видимо намекая на что-то эдакое. Но с большим интересом снимал он женские зады на поэтических мероприятиях. На просьбы удалить только свирепо улыбался. И цинично жил дальше. Как аккуратно сформулировал тот приближенный человек, «был он немножко садист». Судя же по видеосюжетам с его телефона (а на телефоне-то было всякое), «немножко» определение не точное. Поэтому некрологические причитания не вызвали у современников адекватных ничего, кроме корректного молчания.

Впрочем, за ним был закреплен титул брутального самца, эдакого кулачного бойца и вообще фигуры в литературе значимой. Но и это все приблизительное. Если хамоватость принимать за брутальность, то да. Очередная муза, имя которой фигурирует даже на его книжке стихов, делилась – почему-то со мной, – своим глубоким разочарованием относительно ореола самца. Навыки же кулачного бойца он проявлял очень взвешенно – лишь в отношении своих использованных подруг, да пьяных в сопли собутыльников. Литературный авторитет нарабатывался тоже не просто.

Когда заканчивался век, решили мы провести в клубе итоговое мероприятие таким образом, чтоб каждый прочел самого значимого для себя автора из века уходящего. Как рассказал, пришепетывая, Коля с обрезанным шнуром, сей авторитетный автор предложил ему прочесть его. То есть, себя, значимого. (А ведь да: кто-то из выступающих согласится, прочтет, как лучшего поэта века, а кто-то из слушателей и поверит). Но Коля не внял, читал, сволочь, Левитанского. И реноме кореша не поддержал, и сам во время ближайшей пьянки, находясь в бессознательной позе, передних зубов лишился. А вот менее пьяные оппоненты отвечали знатному бойцу более аргументировано. Знаю несколько имен и несколько эпизодов, когда мачо был урыт фатально. Но это со слов свидетелей. Сам я могу засвидетельствовать лишь перевязанную голову и подозрительную ласковость нашего короля в общении с упомянутыми. И еще. Есть множественные свидетельства, что был наш свирепый боец элементарным трусом. Но были и проявления мужественные. Участие в порнографических фотосессиях как раз из этой серии. Это занятие бесспорно записано усопшему в актив, поскольку тут тебе и звенящий романтизм, и дух мятущийся, и очей очарованье. В общем, на лицо еще один артистический талант – перевоплощения.

Словно чесоточный клещ, он обладал уникальными способностями всепроникновения. А это не хо-хо, это талант. Жестокая эволюция отточила в этом несложном организме такой иммунитет и такие навыки, что мог бы он любым тараканам, клопам да клещам читать инструкции по вопросам выживания. Бывало, сделает гадость, а потом улыбается, будто это и не он вовсе. А еще и руку протягивает: мол, благородный человек предпочитает дерьма не вспоминать. Я и сам долго занимался аутотренингом, чтобы руку таковую не пожимать. Получилось не сразу.

И вот при этих немотивированных гадостях, ему все помогали. А он никому. Не помогал даже тогда, когда усилий не составляло. Видимо, принцип. Впрочем, был эпизод, который из общей картины выбивается. Как-то, разрушив семью своего приятеля – разрушив исключительно из прагматических соображений – посетил он этого одинокого приятеля. Учитывая невзначай поломанные руки приятеля, привел к нему какую-то подружку, а та – о, рыдающий Максим Горький, – помыла голову беспомощному и безнадежно разведенному человеку. Поступок. На весах Осириса хоть что-то будет на противоположной чаше. Впрочем, не факт: в процессе головомойки деньги из квартиры пропали. Не много. Сколько было. Впрочем, и у того маленького, но симпатичного импульса, была большая и безобразная предыстория.

Став причиной развода, роковой мачо не успокоился и стал разводить очередную избранницу дальше – на продажу квартиры. Так рассказывает тот самый Коля, а он несколько лет пребывая в статусе ближайшего друга, врожденного благородства не утратил и врать не станет. Да и разведенный человек рассказывает, как однажды, придя домой, обнаружил свою квартиру совершенно пустой. Исключение составлял стул, который теперь хранится на балконе, как память о временах семейных. Исчезнувшая мебель, а именно холодильник, диван, магнитофончик и многое другое из списка тихого семьянина, прижилось в «норе» рокового мачо. Для самой же избранницы рокового мачо все закончилось гораздо хуже: вскоре она умерла. Одинокая и немолодая, в съемной квартире. Приложил ли наш мачо и тут свою творческую руку, утверждать не берусь, но умерла она от отека мозга, а на похороны мачо не пришел. Притом, что она-то к его судьбе свою руку приложила: книгу по его просьбе написала. О нем. И, если бы контекст был настолько же чистым, насколько был грязным, эпилог мог прозвучать совсем красиво: она пыталась обессмертить его ценой собственной жизни. И, все-таки, некая сермяга, некая метафизика перетекания токсинов в сообщающихся сосудах, есть.

Разумеется, люди цивилизованные к такому персонажу относились брезгливо, а вот у остальных он мог вызывать даже восхищение. Но какие претензии к остальным, если я сам взял его под опеку, когда, изгнанный ото всюду при очередной попытке кражи дамской сумочки, был он практически обречен на внелитературное существование. Может, комплекс сострадания сработал? В женском организме такая функция почти обязательна. А я на что повелся? На флер трудно живущего мачо-драчуна-поэта? Ведь соответствующий флер был. Природа такого комплексного феномена всегда была мне интересна – и не мне одному. А разобраться хотелось. Бобовый король – хрен-то с ним. Но образ пакостника, сама социальная модель является невероятно привлекательной для общественного сознания. Как так? Ведь на лицо признак беспросветного гниения. Но тогда какого закона «о творческих союзах» от государства хотят эти стремительно гниющие поэты-писатели?

Ладно, непритязательная спутница по жизни, которую он валтузил эпизодически под дурное настроение и которую за терпение наградил неприличной, но закономерной проблемой – что ж, иным деваться некуда. Ладно, кореша – кореша бывают и не у таких. Ладно, пьянь разнообразная – на то она и пьянь. Но инвариантно пострадавшие из числа завсегдатаев «норы» восхитили траурной патетикой. Уфимский поэт Леша, написавший развернутые воспоминания, почему-то упустил факт своей проломленной головы. Амнезия? А таких, с проломами, не счесть. Одного только Колю возили в реанимацию с десяток раз. Даже знатный литературовед Альфонсов, писавший вступительную статью к его первой книжке и давший ПТУшнику путевку в литературную жизнь, получил бутылкой по профессорской голове и тоже был свезен в больницу. А на момент черепно-мозговой травмы было профессору за 70.

(Впрочем, по Пастернаку и я с Альфонсовым не согласен.)

На смерть поэта была и реакция прессы, да. Журналистка с двусмысленной фамилией написала о славе «самого дорогого поэта России», имея в виду, вероятно, соотношение цены и качества. Другая экзальтированная дура с избыточным весом и дефицитом всего остального разразилась постом, мол, она скорбит, потому что усопший покормил ее лучшей в мире самсой. Вследствие чего она не видит оснований считать, что такой милый человек изнасиловал и Марию П., и Дарью К. (Не считая промолчавших).

То есть, фингалы, выбитые зубы, сломанные челюсти – оптический обман и клеветнические выдумки завистников.

Но чему завидовать и, соответственно, зачем клеветать?

А может, и не следует цепляться за неприличную личную жизнь. Вдруг все эти жертвы – жертвы в высоком смысле. Ибо на алтарь творчества нужно что-то положить. Вечером ей, голубушке – в торец, плюс газы, утром – стихи, ей же. Может, вообще надлежит говорить лишь о душе, о творчестве, о поэзии? А строфы в жанре «задумчивая грусть» покойному удавались, с учетом возможных бонусов в лице новых ботинок. Отсутствие мата – доказательство глубоких чувств, остальное надо воспринимать не умом, а сердцем:

И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,

И ты печалишься, и я пою опять тебе одной,

И ты растерянно молчишь, и не поешь, и не летаешь.

И ничего не говоришь, и не встречаешься со мной.

Но оглянись… и за спиной ты нас увидишь – и узнаешь –

Простых, как воздух – мы летим и улыбаемся с тобой –

И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,

И ты печалишься, и я пою опять тебе одной.

Читая такой не самый информативный текст, случайный читатель возможно и сочтет, что автор сварганил это экспромтом, использовав незатейливый набор штампов. Кто-то, знающий автора, наоборот, улыбнется и ехидно подмигнет, мол, глумился автор-то. А я так скажу: двадцать местоимений на восемь строк – смело. И вдруг это потому, что задыхался от любви, потому что других слов не искал? Прекрасные образы, словно почерпнутые у эстрадных певцов в блестках, должный эффект производят. Так что, к черту всех станиславских. Я, вот, читаю и всецело вижу, как она не встречается с ним, не летает, а он опять поет ей одной. Верю, мать вашу, верю.

А каким мастером красот он был! «В твоих глазах воздушный грот» – да, блеянье графоманское, но как красиво! Как красиво!

В общем, недостатка в ботинках у мачо-поэта не было. Да и она, незадачливая муза, когда фингал рассасывался, вздыхала всепрощающе, разглядывая на фронтисписе горькое «и ты мне говорила, что ты меня любила, и я те говорил, что я тебя любил».

Между прочим, в конце ХХ века Бобового короля оценили и включили в энциклопедию. Правда, все-таки в энциклопедию поэтов-матерщинников. Тут он все же смотрелся натуральнее, убедительнее.

Пришел, помню, на заседание клуба с огромной книгой и полтора часа сидел, уткнувшись в текст. Это уж потом я сообразил, что нужно было проявить человеческую заинтересованность, спросить, чем, товарищ, занят – он бы показал обложку, невзначай отметил бы факт своего присутствия на такой-то странице. Тяжелую книгу нес, а никто не поинтересовался. Некрасиво получилось. Когда Муля в какой-то газете его интервью опубликовала, он, как мальчик-Гаврош, эти газеты раздавал. И я получил, но не дочитал. Уронил в снег, газета раскисать стала, я ее и выкинул. Тоже некрасиво вышло. За свое бездушие мне до сих пор дискомфортно. А в интервью-то говорилось про плесень. Точно помню, про плесень. Была ли то сложная философия, или советы домохозяйкам, теперь не узнать. А в плесени-то он ориентировался. Но и поэтические заслуги, судя по той антологии, были отмечены. Помню его хитовое стихотворение про пивную банку. Вполне без мата. И, пожалуй, еще никто так пивную банку не раскрывал. Народу нравилось. Правда, Вишневский, Губерман, Иртенев – все это ведь отношения к поэзии не имеет, хотя невзыскательного обывателя подобные затейники порадовать могут. А для покойника, при его-то навыках выживания, знание обывательских струн просто обязательно. Но когда я, то ли под грузом дидактической миссии, то ли загипнотизированный его человечностью, послал в Москву его лучшую, на мой взгляд, книгу, ответ пришел краткий и неожиданный: пошляк. А ведь я послал книгу не абы кому, но университетскому преподавателю литературы со стажем, переводчику, поэту, по нынешним временам уникально тонкому и, главное, человеку, мнению которого доверяю четыре десятка лет.

Допустив, что университетский филолог избыточно строг, присмотрелся сам.

Техническая сторона нареканий, вроде, не вызывает, но открытий в этой сфере нет. Нет ни филигранности, ни эксперимента. Даже намека на эксперимент: ритмы, рифмы, строфика – диапазон обычный и все стандартное.

Когда он посещал клуб на 6-й линии, я в качестве домашних упражнений предлагал присутствующим задания на техническую изощренность. Один тест был повышенной сложности, и справился с ним (к невероятному удивлению) только Миша Вэй, которого покойный ни во что не ставил. Уж как разрешил для себя покойный эту коллизию, не знаю, но получалось-то, что с Мишей его и рядом не стояло. Понятно, технологический аспект в любом творчестве – не единственный критерий мастерства. Но обязательный. И коли задавался покойник вопросом, кто лучше пишет, Соснора, или он, – а таким вопросом покойник задавался прилюдно и с серьезным видом, – то стоит порассуждать хотя бы об инструментарии, о поисках и находках в творчестве решительного такого претендента. Так вот, не вспомню, чтобы претендент пытался предложить новый, или хотя бы примерить размер забыто-старый, архаичную форму (венок сонетов), да хотя бы использовать такой консервативный приемчик, как рефрен. Не было попыток индивидуальной работы с языковой структурой, не было ни гражданской, ни философской, ни человеческой позиции. Можно в жестах автора, называющего себя волшебным поэтом, или нехилым любовником заподозрить игривость натуры, но иной-то игры, хотя бы со словами, не было. Не было и звукописи. Не было радикальных приемов, запоминающихся ходов, не было тонких смыслов, тонкой иронии, ничего тонкого. Не было искренности и вообще ничего сингулярного. Зато считывалось: автор или не может, или боится быть индивидуальным. Почему? Болезненный интроверт и не хочет раскрываться? Экзальтированный экстраверт и не хочет рисковать репутацией? Но считывалось отчетливо: автор хочет «быть в тренде». А вот будучи в тренде, пыжился выдать протуберанец индивидуальности. Соснора же показуху презирал, и не удивительно, что через ЛИТО Сосноры невероятный претендент прошел совсем незаметно и бесследно. В общем, после резюме «пошляк», взглянул я на это творчество под новым углом и задался естественным вопросом, который особо актуален в контексте литературных причитаний: если всего перечисленного не было, то что же было? А дальше ключевой вопрос, чем же был мотивирован покойный на творчество, чем вдохновлялся? Как не ленился всякую хрень писать:

Искурив сигаретку вонючую,
Засандалив бутылочку йогурта,
Размечтался о том, как отдрючу я
Хамфри – знаешь актеришку? – Богарта.
До кровавых изье@ин болезного
Уе@у я в фантазьях мохеровых
Моторыгою @уя железного.
А тебе наказую: во-перывых,
Ты @уйню эту к сердцу влюбленному
И к уму воспаленному, детскому
Не пущай. Это мне – вскобеленному,
ох@евшему пупсиньке дерзкому –
Не вредны, бл@дь, такие фантазии,
Для тебя же они – гибель верная.
Ты молчишь да мычишь от афазии,
пи@дорванка моя трехведерная.
Во-вторых, – что, сдается мне, первое, –
Я соскучился, сучка квадратная.
бл@дь – тоска островыменной стервою
Накрывает меня необъятная.

Тоска – понятно. Но Хамфри Богарта с чего отыметь надумал? Кого ошеломить хотел? Кому вообще интересен такой подростковый выпендреж, даже без ухарства, где все притянуто за коки. И притянуто кое-как. А, может, все это писалось в стол, как глубоко личное? Или, наоборот, от весеннего ликования? Но самому-то было весело? У Куляхтина, к которому покойный был люто неравнодушен, зал сидит с круглыми глазами, а потом хохочет навзничь.

Интересную вещь как-то сказал Володя Захаров: усопший поэт так себя в поэзии и не нашел. Искал долго, даже упорно. Опускаясь при этом все ниже по шкале литературного качества, художественной проблематики, области эмоций и психологии.

Хорошо, я сейчас пойду,

Усосу только жбан вина,

Не куда-нибудь, а – в пи@ду,

И не с кем-нибудь, а одна.

Такова уж моя тоска –

Не хочу ведь туда идтить!

Позвоню щас, совру разка –

Дескать, подприболела-ить.

Но стихи без мата у матерщинника были? Были. Хорошие? Если хорошими считать неплохие, то были. Если хорошими считать пронзительные, то не было. Когда же в период тризны возникли подобные дискуссии, Гущин прислал несколько действительно достойных стихотворений за авторством неординарного поэта. А неординарный поэт оказался ну совсем неординарным. И тут надо с преамбулой.

Как-то выступал он вместе с Болдуманом. Болдуман, надо сказать, человек талантливый был, успешный, искрометный и великодушный. И вот рассказывает Болдуман историю, как они с неординарным стихи пишут, совместно. Из истории следует, что все пишет в общем-то Болдуман, а неординарный только публикует под своей фамилией – ему статус пишущего нужнее. А поскольку рассказ веселый, зрители принимают это за художество. Но потом изо рта неординарного звучит довольно ловкий текст с виртуозными аллитерациями. Неординарный раскланивается, а когда аплодисменты стихают, из дальнего угла раздается реплика: это же не Ваше стихотворение! Неординарный меняется лицом, неординарный смущен, но не долго. Мне его подарили, – отвечает он спокойно, не смотря на неприличный конфуз.

Даже Лиля – та еще стерва – Брик, которой права на стихи Маяковского принадлежали официально, до такого не додумалась бы. Так вот, стихи, присланные Гущиным в качестве образцов достойной поэзии, оказались стихами и Гали, и Севы, и Валентина Бобрецова. Может, еще чьи-то. В одном стихотворении узнали и подретушированного Заболоцкого. Что симптоматично, истинные авторы не удостаивались за те же стихи такого единодушного восхищения, как плагиатор.

Нет, не верю! – восклицает благородный Либуркин. Мол, сам видел, как покойный сочинял стихи, на которые наползает густое позорное пятно.

Но что значит, видел? Оказывается, во время коллективной тусовки подозреваемый ходил-ходил, останавливался, запрокидывал голову, да и сочинял. И записывал на листочке. Но, дорогой Либуркин, во время тусни сочинить тонкое стихотворение невозможно, это не каламбур. Даже тихо бубнящий телевизор сводит творческие усилия к нулю.

Но я же был свидетелем! – не унимается благородный Либуркин. – И не я один.

Да, дорогой Либуркин, именно, что свидетелем, именно, что не один. Свидетелем был и я. И у меня на глазах подозреваемый ходил-ходил, а потом как напишет. Но Андрюха, посмотрев на листок, а потом в глаза незадачливому автору, произносит задумчиво и, главное, очень внятно, что вчера в «норе» видел ровно это стихотворение. А теперь вопрос, для чего вообще нужны эти инсценировки с этими свидетелями? Для свидетельства, дорогой, то есть, для алиби. И это еще один повод восхититься усопшим, его выверенной стратегией. Ведь ни у кого больше таких инсценировок мы не наблюдали. Ибо необходимости нет.

Да, после смерти Болдумана качественный уровень у победителя многочисленных слэмов упал катастрофически. Правда, сторона защиты объясняет это другими причинами. Смерть Болдумана (от цирроза печени) так напугала многочисленного победителя, что решил он взяться за голову, то есть, с алкоголем завязать. И перешел на траву, на порошки. Оказывается, этим можно и приторговывать. Замечательное, многовекторное занятие. Прощайте, ночные ревизии помойных баков. Но порошково-травяная диета сказалась на качестве текстов и без того бессмысленных. На поведении в целом тоже сказалась. Хотя подонком он был и без порошков.

Первым, кто сообщил мне эту очевидную в общем-то истину (про подонка), был Тимур. Было это как раз четверть века назад, и усопший еще был бодрствующим. Но как подонок, по мнению Тимура, сформировался он уже отчетливо. Сентенция эта произносилась без гнева. Просто констатировалась сущностная характеристика данного индивида, не более. Тогда я определение пытался оспорить, приводя какие-то доводы. Вероятнее всего, говорил, что потасовки и асоциальный образ жизни не обязательно признак подонка. Литераторы, подвыпив, могут в полемике о высоком перейти черту. Есть же фото, где Битов и Горбовский на ступеньках Ахматовской будки – один с забинтованной рукой, другой с забинтованной головой. Да, инцидент, но про подонков речи нет.

Впрочем, потом про «подонка», применительно все к тому же индивиду, я слышал многократно и с разных сторон. Но что интересно, Гену Григорьева, чей образ жизни был столь же асоциальным, никто подонком не назвал. Ни тогда, ни позднее. Называли его по-разному, но не подонком. Да и сам Гена Григорьев не хотел иметь дел с таким преемником. Видимо и у раздолбаев бывает чувство отвращения.

И вот, значит, такой персонаж умер. Поэт. С неделю пролежал бездыханным в своей «норе», дата смерти условная. Что произнести во след? Любые формальные фразы будут не искренними.

Вавилонский повар, Большого и Малого Египта свинопас, Армянский ворюга, всего света дурак, самого аспида внук и хера крюк. Возможно, так запорожцы и написали бы в некрологе, но сегодня провожать покойного даже лаконичным эпитетом «подонок» как-то не в русле традиций.

Я на него зла не держу – вреда он мне не сделал, не мог. Пакости, разумеется, были, но редкие, мелкие и, скорее, забавные. Науськивал знакомого, чтоб тот мои книги критиковал. Сам-то не мог. Да и у знакомого не сильно получалось – даже я ни одной рецензии не дочитал. Конечно, пакостник пытался покусывать тех, кто его подкармливал, да перестал. После инцидента с неотрезанной головой я уже как-то в «нору» не заглядывал, а поняв его самые устойчивые принципы и отношение к общим друзьям, и вовсе дистанцировался. Сфокусировав его жизненную стратегию, с довольствия снял. (А многие – из-за личинок – так до самого конца не поняли, что их используют). Позднее, когда появились весомые основания, перестал подавать ему руку. Он улыбался, руку потягивал – я улыбался, но руки не подавал. Он что-то говорил, я что-то отвечал. А руки не подавал. Как ни странно, этот пустяк требовал усилия. И я это усилие совершал. Из принципа совершал, совершал, как психологический тест, из научного интереса к себе: ведь всего-то требовалось – не подать руку подонку. Но единственным героем я не был. То Галя категорическим тоном попросила его в Комарово на писательские дачи не приезжать, то Юля Медведева в качестве представителя оргкомитета безапелляционно предложила пассажиру сойти с кораблика, который отправлялся по Неве с фуршетом для участников «Петербургских мостов». Тогда Верхнего и Нижнего Египта свинопас остался без экскурсии с фуршетом. Но остальные-то, все знавшие и понимавшие, лишь покашливали, пожимали плечами и отводили глаза. Кто-то даже подавал нежный голос в защиту.

Отец Валентин, согласно призванию, на 40 дней отслужил панихиду: ибо там лучше знают, почему усопший был подонком. Подонок, так сказать, стал отпетым. Затем о.Валентина сбила велосипедистка (злой гротеск в стиле усопшего) и, спустя время, о.Валентин умер. Паша, хороший поэт и добродушный пьяница, на 40 дней тоже всех удивил, разрыдавшись, как о бесценной утрате. А через неделю умер сам. Вышел на работу и не дошел. Все-таки подонка лучше держать на расстоянии – как при, так и после жизни.

Итак, с подонком все ясно. Он – индикатор писательской среды на вшивость и, соответственно, немножко санитар. Санитар – потому что все пострадавшие были из числа его друзей. А вот с писательской средой интереснее, поскольку коэффициент завшивленности оказался неожиданным. Собственно, элегия именно об этом.

Ведь про покойника я писать не планировал. Помер – и ладно. Я ему палки в колеса не вставлял, даже в клубе выступать не запрещал. И не стал бы так обстоятельно (и вообще не стал бы) писать по поводу очередной жертвы цирроза, если б не волны нездоровой активности, в связи с гротесковой фигурой усопшего возникающие в литературной среде Петербурга. И тут уже предлог появился. И предлог весомый.

О, как писатели умеют восклицать громкие фразы. Как они не согласны с первым лицом государства. Как во все принципиальное горло не одобряют политику своей страны. Но стоило долговязому хмырю плюнуть аристократам духа в их героическую мордочку, аристократы застенчиво утирались: показалось, мол, это у него случайно выскочило.

Синдром жертвы? Вредные личинки восприятие искажают? Да просто признать плевок в мордочку унизительней, чем его получить: если б просто в мордочку, а то ведь в героическую. Аристократ духа президента не боится, он, прямой и вздыбленный, готов против огромной страны выйти с распахнутой грудью – один на один. Вот и приходится им, литераторам, в палитре рецепторов своего мировосприятия кое-что отключать. Чтобы срам не испытывать. Ладно, нет у них чувства достоинства, но где другие-то чувства? А, может, и нет никаких рецепторов, и не было? Какие рецепторы у бациллы? Может, не надо ничего городить, просто у них с покойником родство душ? Ведь и среди мелких плебеев бывают плебеи помельче. Может, действительно имело место и восхищение, и зависть?

Все жертвы были из числа поклонников покойника и приходили на процедуры сами – мудро прищуривается Либуркин.

Да, сами. И получили все необходимое. Почему при таком шлейфе его ни разу не посадили? Потому и не посадили, что здесь он полезней. На покупателей порошков он, похоже, постукивал. Это в рамках его этики. А все, получившие по голове, да, были из его караса. Тут тоже логично.

А еще логичней, если б все те, кого покойник с ленцой именовал отребьем, глумился над их творчеством, за людей не считал, учредили бы премию его имени – для плебеев, для нравственно убогих с личинками в трухлявых головах. С целью индикации и санации. Сам-то он умер, но дело должно жить. В конце концов, для чего-то целесообразного подонок был явлен. Я вот, спасибо ему, научился руки не подавать.

Бесспорно, сей персонаж не был персонажем проходным, случайным. И смерть его была не напрасной. Сколько гноя вытекло. Сколько патологической швали, словно опарыши, выползло из литературных трещин. Восхитила писательская беспринципность – такая на носочках вся, такая выгнутая: какие-то литераторы бросились писать воспоминания и стихи – от мутных до слезных, – какие-то бросились пиариться на этой куче, пися художественную прозу по свежим следам, пока все копошится.

Как будто никаких плевков не было, никому подонок головы не проламывал, никого не обворовывал, никого не насиловал. Всем показалось, все свободны. Идите геройствовать дальше.

Что ж, в эпохе, породившей тритонов, наступила фаза поляризации. Движение тектонических плит истории чувствуется во всем. Непростые события выкинули жирных котов московской эстрады за границу, где они теперь покусывают коготки. Может, и в литературной среде настала пора отсеивать гниль? Может, и премия такая нужна – как маркер для духовно неполноценных, как волчий билет? Пусть всякий, кто включен в процесс разложения, получит свое.

А панацея одна – развитый иммунитет. Самые брезгливые по поводу смерти-то промолчали. Неопределившиеся отреагировали инвариантно. Милосердный Либуркин разразился мудрым рассказом, суть которого в следующем. Поэт не умер! Давно желавший бросить пить и устроиться на честную работу, бежал он в далекие мифические края, где нет этих назойливых алкашей со своим ежедневным бухлом, нет этих прошмандовок, которые так и лезут, так и лезут, а потом обвиняют в изнасиловании, где нет этой литературной среды, в который каждый первый завидует его успеху и распространяет клеветнические измышления. Рассказ получился. Действительно, поворот неожиданный. И что натолкнуло на такой сценарий? Так ведь хоронили в закрытом гробу. Тела-то не видели.

Тела не видели. Но запах чувствовали.