О ком звонит колба

Сложилось так, что автору обстоятельной статьи про невероятный роман божественной Ахматовой и гениального Модильяни («Из какого сора растут стихи») достались определения «мразь», «падальщик», «гадость», «мерзость» и т.п. Возмущенная гражданочка со всей прямотой написала «Какой стыд! Мужчина, писатель!»

А мужчина, писатель, честно недоумевает: почему Ахматовой было не стыдно, а ему быть должно? К тому же просьбы процитировать особо отвратительные места в статье остались безответными. И то верно: все изложенное хорошо известно мало-мальски подготовленному читателю.

В связи с такой бурной реакцией, автор начинает недоумевать и по этому поводу: как людям, увидевшим кучу дерьма, слегка присыпанную лепестками розы, удается умиляться с длинной, но искренней слюной.

Услышав про дерьмо, воспитанные люди тут же возмущаются: а кто тут судьи?

Никого. Кроме здравого смысла. Пошлятина во все времена пошлятина, какими лепестками ни присыпай. Относится это и к переписчику бумаг Башмачкину, и к супер-мега-звезде Пугачевой.

И в чем авторский криминал, если он под лепестками видит все остальное, но за стол с копрофагами не садится, ссылаясь на срочные дела? Между прочим, автор вовсе и не потрясал грязным бельем Ахматовой, притом, что оно у Анны Андреевны все было грязным.

В целом же автор с репликами оппонентов согласен. Гадость невероятная. И, естественно, недоумевает: каким искривленным сознанием нужно обладать, чтобы с восторженным лицом, без отрыжки отвращения, сглатывать откровенную гадость этих биографий. Почему никого не тошнит? Где реакция здоровой психики? Откуда в рядах читателей-почитателей такое количество нравственно ущербных?

А ведь в статье лишь вскользь затронуто, каким образом АА делала карьеру. Автор по этому поводу, да, недоумевает, но никого и не осуждает, даже АА. Он не назвал ее Харви Вайнштейном в юбке, хотя аналогии напрашиваются. Автор словом не обмолвился о стихах этой АА, совершенно дамских и неизменно жеманных – да на здоровье. По мнению автора, несколько удачных стихотворений у АА есть, вполне изысканные. С учетом же того обстоятельства, что все ее мужья – условные и безусловные – были профессионалами от литературы, можно безболезненно предположить, что львиная доля качества текстов АА на их совести. Однако странно, что никто ей в лицо системных претензий не высказал (разве что А.Жданов), ведь кроме женского жеманства разной степени убедительности в ее творчестве ничего не было. А для крупного художника обязателен диапазон, масштаб, настоящие эмоции. Пунин в дневнике записал: «Аня, честно говоря, никогда не любила. Все какие-то шуточки – разлуки, грусти, обиды, зловредства, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь». И это о ней, о главной исполнительнице женских любовных арий. А ведь тонкий читатель всегда подвох считывает и не доверяет ужасам с узорчатым ремнем. Но автору гораздо интереснее вопрос, как из камерного поэта АА превратилась во владычицу морскую, за какие невероятные свойства? Ну, написала стихотворение – патетичное и с патокой – в честь Сталина. Все так писали. Остальное о женственных страданиях. Странно и то, что в числе любителей страдальчески-капризного стихотворчества АА оказалось много особей мужского пола. Подобострастно изогнутых.

Видимо, трансгендеры, или латентные педерасты. В хорошем смысле.

Кстати, оные подвернулись на язык, возможно, и не случайно. Ведь среди педерастов процент предателей Родины всегда был удивительно высок. Сталину в 1933 году даже пришлось вернуть в УПК статью за мужеложство, хотя большевики, придя к власти, ее-то и отменили.

И, все-таки, почему эти гипотетические педерасты поднимают на щит именно Ахматову? Она-то, несмотря на лесбийские приключения, предателем Родины не была.

Однако, утверждая такое, автор на отсечение ничего бы не дал. Ничего.

Известно, охотничий арсенал сатаны незатейлив, но проверен и безотказен: секс, слава, деньги. То есть, все про нее. Ничтоже сумняшеся, всевозможные разведки вербуют предателей по тому же принципу. Имеет ли данное обстоятельство отношение к АА? И если да, то чем она, женщина недалекая и неглубокая, могла быть интересна разведкам? Невероятно амбициозная при минимальных к тому предпосылках, карьеру понимающая, как неотъемлемый компонент половых отношений, и, что существеннее, добравшаяся до президиумов. Но ведь такой экземпляр – вполне источник информации, а заодно и ретранслятор соответствующих идей. Так сказать, образец для восхищения с подражанием.

После изложения Трумэном в Конгрессе США доктрины Даллеса все, вроде бы, встает на места, но первые-то ростки интереса западных разведок к АА замечаются уже в 1945 году: «По имеющимся в УМГБ данным, в Англии в 1945-1946 годах были организованы передачи по радио цикла стихов Ахматовой, напечатаны хвалебные статьи о ее поэзии, готовилась к изданию в английском переводе книга ее произведений».

Как это объясняется? Подсказка есть. В апреле 1945 года (война еще не закончилась) в Конгрессе США состоялись посиделки с итоговой резолюцией – помогать советским авангардным художникам. Уж в каких таких казахских степях Конгресс США обнаружил авангардных художников, но резолюция была принята. Хотя и Ахматова не художник, да и Конгресс США к Англии отношения кажется не имеет. Впрочем, как знать. После интимных посиделок Черчилля и Рузвельта в Квебеке (август 1943), союзники выстраивают свою антисоветскую стратегию. Операция «Unthinkable» датируется как раз 1945 годом – со всеми признаками альянса Англия-США. А речь Черчилля в Фултоне (март 1946) иллюзий уже не оставляет.

Советская контрразведка стала фиксировать активность американской, британской и французской разведок. Уже на 1 мая 1946 г. удалось разоблачить и арестовать 203 агента: 15 агентов французской разведки «Секурите милитер», 80 агентов американской разведки «Секрет интеллиженс сервис», но больше всего – 108 агентов – английской разведки «Секрет сервис».

И вот, словно в воду глядя, осенью 1945 года к Ахматовой в Фонтанный дом приезжает первый секретарь английского посольства И.Берлин. Про которого в справке УМГБ от 15.08.1946 говорится, что его интерес, проявленный к Ахматовой, заслуживает особого внимания.

Вообще, слава советских поэтов за границей всегда интригует одним обстоятельством: как они, иноязычные, ориентируются в русской поэзии, если язык поэтический часто не доступен и вполне интеллектуально развитым носителям языка коммуникации? А иная поэтическая система оказывается намертво закрытой даже для коллег по цеху? И как же, по какому критерию все эти англичане делают выбор?

После поездки в мае 1946 года в Москву, Ахматова рассказывала: «В Колонном зале присутствовали все иностранные посольства. Англия пестрела. Мне рассказывала одна переводчица, что по радио в Англии передавали мои стихи и докладчик сказал, что Ахматова единственная поэтесса сейчас не только в России, но, пожалуй, и во всем мире. Меня засыпали телефонными звонками с просьбами иностранных корреспондентов получить интервью, автограф…»

Как поется в блатной песне – на дурака не нужен нож.

Берлин, проведя ночь с Ахматовой (как отмечено в справке, с 22 до 7 часов утра), сообщил ей следующее: «В Оксфорде Вас считают самой легендарной женщиной. Вас в Англии переводят с таким же уважением, как к Сафо. Это такая же древность для нас и такая же драгоценность».

То есть, Ахматову в Оксфорде не просто переводят, а с уважением. Как древность. Разумеется, обещал Берлин прислать все английские издания стихов Ахматовой, вот только сокрушался, мол, желательно использовать для этого неофициальные каналы и спрашивал, заглядывая в бездонные глаза Анны Андреевны, о конкретных способах нелегальной связи с ней.

Может, во времена, когда за невинный анекдот расстреливали разрывными пулями, на Ахматову от бессильной злобы возводили напраслину? Впрочем, вот что говорила сама Ахматова, рожденная для существования между струями и лучше всех владевшая навыками всяких там пасьянсов: «Берлин добивается встречи со мной не по своей инициативе. Видимо, кто-то из лондонских, или польских англичан из “высоких сфер” велел узнать, как я живу, с целью спекуляции на моем имени, славе, репутации, как поэта и женщины».

Но не родился еще такой циничный пройдоха, что мог бы спекульнуть на ее женской репутации. Она сама спекульнет, мало не покажется. И вот Ахматова распрямляет свои царственные плечи и отчетливо негодует по поводу редакторского скепсиса в отношении ее рифмованных устриц во льду. Ибо на лицо – травля. И чем больше она получает сведений о популярности своего имени за границей, тем больше высказывает недовольство тем, что в Советском Союзе ее мало печатают.

Впрочем, почва для таких убеждений удобряется загадочными золотарями задолго до уважительных переводов в Оксфорде. Ведь еще во время войны она получила из-за границы несколько продовольственных посылок, не имея понятия – по ее словам – об инициаторах.

Анатолий Нейман упоминает, как через десять лет после смерти Ахматовой пожилая дама поведала ему, что хочет сообщить вещь, которой никто не знает: «Я подружилась с Ахматовой в Ташкенте, всю войну мы были неразлучны. Я хочу рассказать вам, кто ее спас от окончательной гибели…» Как следует из ее рассказа, спасителем был Риббентроп, когда приезжал в Москву. В недописанном романе Валентина Пикуля «Барбаросса» тоже есть упоминание эпизода, в котором Риббентроп ходатайствует за Ахматову. И в дневниках Лидии Чуковской есть похожий рассказ самой Ахматовой, но со смещенным акцентом: о том, как ее подруга сошла с ума, вследствие чего утверждала, как за ней – еще в Царском селе – ухаживал Риббентроп.

Разумеется, байка. Но кем-то сочиненная. И с какой целью сочиненная? Конечно, сослаться на сумасшедшую подругу весьма разумно, с сумасшедших взятки гладки, зато под это дело можно накручивать любые мифы, от которых при необходимости можно откреститься, или молчаливо дистанцироваться. А осадочек останется. Посылки-то, вроде, реальные.

В связи с неустановленными посылками в ней крепнет ощущение своего таланта и протестной миссии. В августе 1944 года она заявляет: «Я вообще перестала печатать свои стихи, так как, по-видимому, участь русской поэзии сейчас – быть на нелегальном положении...» Творческое самоощущение, крещендо с темой устриц на блюде, нарастающее в ее измученной душе, синхронизируются с законным требованием денег: «В Испании считают, что я умираю с голода, а Поликарпов шлет телеграммы, что мне увеличили лимит с 300 до 500 рублей. Как Вам нравится эта солома и объедки?»

Уместно напомнить, что согласно карточной системе того периода, лимит для профессоров составлял как раз 300 рублей. Для Ахматовой и полтора профессорского лимита – объедки. Не случайно в Париже Гумилев восхищался аппетитом молодой жены.

В апреле 1946 года она готова выставить требования в ООН, но, по причине недалекого ума, не знает, как и какие. Поэтому она негодует по отработанной схеме: «Мне дали лимит 500 рублей и вручили 10.000 рублей, но моя “Поэма без героя” не разрешается под предлогом, что она не понятна».

Кстати, а кому-то понятна? Изложение, вроде, нарративное, но никакой конкретики. Вообще никакой. Поэма не только без героя, но и без всего остального. Есть эпиграфы, числом бесконечность, есть дым, тени, туманы, мрак, духота морозная, будущий гул, невские сугробы, ледяной таинственный сад, мятежная юность, забытая могила, ясные очи, слово-победившее-смерть, сама тишина, тьма перед глазами, чужая ночь, бал метели, безмерная тревога, маска из Дамаска, обрывок рыданья, моя голубка, проклятые болота, старая совесть, сожженная повесть, пламенеющий яд и скрещенные руки.

Как же без скрещенных рук.

Структура текста и характер рифмовки таков, что продолжаться это может бесконечно. Бесконечно и продолжается.

Вроде, упоминается некий персонаж мужского рода; читатель всматривается, надеясь увидеть Гумилева, ан нет, фигушки. У Ахматовой таких легион и маленькая тележка. Может, это не конкретный мужчина вовсе, а такой суммарно-спрессованный? Может, хотела что-то вроде Брюсовского «Путника», а как получаться стали распутники, так и туманы с таинственными садами нагнетать пришлось?

В общем, тон ее, и без того величественный, становится вообще атас. Начальник управления МГБ ЛО Родионов: «Изменившееся к Ахматовой за последнее время отношение со стороны руководящих органов Союза Советских писателей (материальная помощь, разрешение выступлений в Москве и Ленинграде, печатание ее стихов) она расценила как необходимую меру, вызванную ростом ее популярности <…> Имя Ахматовой, окруженное ореолом “гонимой и непризнанной”, вызывает значительный интерес к ней со стороны литературной молодежи».

И плоды суггестии не заставили долго ждать.

Некто Иоффе, студент института Герцена – из числа почитателей – так и заявил, бесстрашно: «Близка мне одна Ахматова. <…> Для меня нет героики, нет патриотизма. Сегодняшних кумиров я не приемлю».

Вот так. Что уж негодовать о предателях перестроечной поры?

Милый Иоффе, ты прекрасен, так светла твоя ухмылка. Неужели ты не знаешь, что к 1945 году в твоей стране было уничтожено 1710 городов и поселков, 70000 деревень, 31850 промышленных предприятий, 1876 совхозов, 98000 колхозов, 6000 больниц, 82000 школ, 427 музеев. 25 миллионов остались без жилья. Ты-то, понятно, страдал в эвакуации от солнца, тебе грезились на серебряном блюде устрицы во льду.

Ну, что ж, студент Иоффе тоже по-своему герой. Так сказать, представитель новой генерации. Вот такие креветки и пришли на смену погибшим, спасибо несгибаемой Анне Андреевне с ее гулко звенящим блюдом.