Буря и натиск настенных велосипедов (обзор от Сергея Арутюнова)

Здравствуйте, господа.

Подумываю развлечь вас пристойной болтовнёй, да, сказать по чести, заторможен до безобразия: Святки. От Рождества до Крещения, в не вполне ещё светлые дни, назойливый внутренний текст с десятой, наверно, попытки удалось немного притормозить, ибо должны же быть у человека в году хотя бы некоторые минуты покоя, блаженный вакуум чувств, что угодно, истома, изнеможение, но не «работа», если иметь в виду вменённую обязанность «мыслить и страдать».

Тем радостнее в неге навязанного себе безмолвия слышать голоса собратьев.

«Мне снился сон - в глубокой старине…» Юрия Воротнина сделался ответом на некоторые собственные прегрешения в том же тематическом ключе.

Лет пять назад я увидел один из лучших снов за всю свою жизнь – он был о квартире в старинном доме, где якобы вырос. Некто из-за спины показывал мне стену с портретами предков, громадный стол с чёрной эбонитовой лампой, где вперемежку с фото – какие-то «определяющие всего меня» документы, зримые и непреложные свидетельства «нормальной» жизни…

О, эта мечта о родовом гнезде, которым располагают у нас после некоторых социальных перемен единицы из, наверное, сотен тысяч, если не миллионов!

У Юрия дом штемпелюется подковой, чем создаётся ощущение если не избы, то крепкого пятистенка, а то и поставленного на кирпич или камень провинциального особняка, близкого к «господскому», но, скорее всего, выстроенного под большую семью крепким, наверное, купцом, чьи дети уже как минимум сельские учителя или врачи…

Мы дети разных сословий, уничтоженных двадцатым веком, но всё ещё бродящих в крови. И снится нам только номинально разное – на самом деле одно. У меня «городская» генетика, но жажды обретения когда-нибудь своего и только своего обиталища на земле вместо убогой железобетонной коробки она не отменяет.

«И оживаю, если неживой» – строка открывания принципиально иного, чем это, пространства, новой жизни, а то и «нового неба» и «новой земли».

Кто знает, не существуем ли мы параллельно где-то в «нормальном мире», ничего не утратившем и никого не предавшем, и не получаем ли мы в лучших снах долгожданные вести оттуда.

***

Не приходило ли вам в голову, что мы совсем не богаты ни музыкой, ни философией, ни архитектурой, а лишь делаем вид состоятельных и состоявшихся там, где ограблены родимой историей на наши подлинные и могшие сбыться судьбы? И совокупный голос наш – вот эти самые строки, и другого нам не дано? И по сути своей поэзия, единственно уцелевшая после бедствий, представляет собой плач по угробленной социальной прослойке, которой принадлежим?

«Бухметьев к ноябрю затосковал» у Славы Баширова – тот самый совокупно-коллективный портрет.

он, от природы склонный к молотьбе

языковой, безбожно заикался

– куда как узнаваемо.

жизнь коротал, не находя причины

чтобы не выть в печали и тоске

– нечего и говорить, как точно. Онегин и впрямь за эти годы видоизменился, однако из-под ветхого боливара проступает вся тысяча его случайных черт.

К чему слова, ведь дальше – тишина

– приговор окончательный и не подлежащий обжалованию.

…«Что ж вы всё время хороните?!» – рычал на молодую студентку Литинститута некий советский мастер, умелец будить в социалистических душах великие порывы к субботникам и прочему мирному атому. Теперь бы и ответить ему – «А разве мы когда-нибудь были пригодны к чему-то иному, чем оплакивание самих себя и своей многострадальной страны?»

Вдруг вспомнишь кадры старой киноленты

о жизни – той, прекрасной как во сне.

Вороны - что с них взять?

Интеллигенты.

– у Елены Бородиной в «...а Питер чистил крыши: снегопад». Все эти символические ряды, все эти метафоры – одна материя, из которой всем нам предназначено ткать нечто своё, что пятистопным ямбом, что четырёхстопным хореем, а хоть бы и размером несколько более экзотическим. Мы, обращённые в убогих ворон при чистке крыш, и выражаемся соответственно:

Не прохрипят: «Карлуха, ты – балбес!»,

а молвят: «Карл Иваныч, вы не правы!» -

и шаркнут лапкой, глядя сквозь пенсне.

– чем не автопортрет? …и никому вовек не нужны, как проросшие на основном стволе или загнувшиеся ещё в почках листья. Как проговаривается по другому поводу Игорь Белавин в «Серебряной весне»,

К обочинам дорог сгребли культурный слой

– впрочем, с надеждой на некоторое потепление если не нравов, то «обстановки» вообще.

Чего же нам надобно? Вроде бы и климат не то, чтобы десять месяцев снега в году, и кое-как, но проросли и мы, а некоторые из рождённых в глухие годы начали отсчёт внуков и даже правнуков. Нет основного: применения и связанного с ним ощущения нормального хода времён.

Мне часто кажется, что вся эта наша более чем тридцатилетняя постсоветская жизнь – инерция, изображение нами того, что всё якобы осталось по-прежнему (выходят же журналы и метро же воет, разве нет?), но внутренности выжжены и испепелено то, что держало на земле прочнее прочного – нужность сказанного и нужда в нём. Инерция… среди музыкальных инструментов и волынка, и шарманка исключительно инерционны – отпустишь руки, отнимешь губы, а звук ещё слышится, хоть и дурнеет, и угасает. В «Шарманщике» Сергея Кузнечихина – изображение бессмысленности, но есть и исход из безнадёжности:

Не я, а музыка истица.

И не со мной, а только с нею

Он ищет случай расплатиться.

***

Здесь, в жизни, по горло в самой вульгарной биологии и социологии, самое простое – быть самому себе и плакальщиком, и могильщиком. Шесть строк Игната Колесника в «Препятствии» таковы:

...и стеной, сквозь которую надо пройти,

ты становишься сам у себя на пути

линзой мутной воды, искажающей суть,

и тебе в ее толщу придется нырнуть

неминуемо - знать, неизбежно - тонуть,

и себя, точно темную воду, вдохнуть

– избави Бог прозреть здесь саморазрушительные интенции, несмотря на общий безотрадный колорит. Человек даже не в телесности своей, но в лености душевной и есть главное препятствие на пути к самому себе, сказано крайне лаконично и веско – «придётся нырнуть», пока не распороли извне и насильственно не ознакомили с внутренним содержанием. Христианин, по сути, и вообще всякий тот, кто желал бы исполнить своё тайное, но такое ощутимое предназначение, по непобедимому внутреннему побуждению постоянно заглядывает в бездны собственного сознания, и если и есть у словесника и любого иного деятеля изящных искусств какой-то долг, то – этот. Подменить его чем-то иным – наслаждениями плотскими или социальными – не получается вот уже который век. Но и самые мучительные спазмы проходят, а вместо долгожданного покоя возвращается уныние: мы сами себе тёмная вода, но в каждом утопленнике зреет водолаз.

***

Мне приходилось много писать об интеллигенции в эти месяцы. Казалось бы, социальная деградация не способна привести ни к чему, кроме одичания, и некуда деваться от недовольства «русской свободой», благословившей вольноотпущенников на все четыре стороны, но вдруг – после шабашей «девяностых» и последующих десятилетий, когда-нибудь – русская свобода сделается мало-мальски адекватной, социально вменяемой, а то и засветится неким воображаемым нимбом, щедро рассыпая вкруг себя строки, которые нежданно западут в душу целого народа? Тем самым существование наше будет оправдано… неужели нет?

Поскольку звание поэта в нашем безмятежном обществе, устремлённом к обогащению, практически утрачено, и само слово «поэт» вынуждено изменить значение. Не знаю, способен ли русский язык изобрести термин… предложить ли нынешним годам аббревиатурного уродца вроде Персоны, Обладающей Речевой Функцией (ПОРФ)? Звучит, согласитесь, тут что-то от «Порфирия» (Петровича) с его въедливой прозорливостью, но не более. Кто-то углядит иное раскрытие: ПОРФ – «поэт Российской Федерации» (и хорошо, что не «заслуженный», а так – рядовой).

Когда тебе указывают место, оно, как правило, оказывается не креслом и даже не кухонной табуреткой. Перебирая варианты, можно полагать, что бывшие властители дум ныне представляют собой нечто вроде домашних питомцев, ночующих на половиках подле дверей святилища, откуда их «попросили». А если точнее, висящие за порогом на стене старинные велосипеды, до окончательной сдачи которых в металлолом у хозяев дискурса ещё просто не дошли руки. У изящных некогда безделушек, однако, осталось подобие «мнения» – скрипы рам и спиц, а также общегуманитарная функция напоминания о некоем светлом и безвозвратно утраченном прошлом.

В стихотворении Александра Питиримова «Танго в Париже» велоэргометр, втиснутый в стандартный комнатный объём, превращается в машину путешествий по воображаемой Европе, для кого-то до сих пор вожделенной. «А меня чего-то в Мадрид кидает… снился мне всю ночь… Мадрид…» – так вот же оно, константинопольское (почитай, стамбульское уже) бормотание «женераля Чарноты», а также весь наш позднесоветский «Клуб кинопутешественников» с вечным Сенкевичем. Тут уже память не родовая, а социально-общественная. «Крути педали, пока не дали».

Когда-нибудь у этого паскудства

Заклинит ход, отвалятся шкивы

– конечно же, читается не в адрес злосчастного тренажёра, а в сторону несбывшейся у трёх четвертей отечественной интеллигенции мечты об открытом настежь мировом дружелюбии, оказавшемся на поверку полной своей противоположностью.

Стоячая вода и грёзы наша жизнь и после известных событий, и в преддверие ещё не известных, но – всё равно, всё равно, исключительно всё равно! У Елены Копытовой в «Зимней рефлексии»:

Сколько ни строй иллюзий под чай с мелиссой –

всё превратится в пар, разлетится в хлам.

И концовка:

Можно, но только с прошлым в одном флаконе

то, что мешает выгореть без следа –

велосипед, зимующий на балконе...

озеро, сосны, лебеди... Ерунда.

– отметим эту самую «ерунду», пригодится.

Что у нас, «проклятого сословия», есть? Инстинкты. Явленные, между прочим, у Сергея Буртяка в «Питере»:

По улицам, переулкам, дворам, мостам-каналам бродил? Бродил.

Под носом майора Ковалёва стоял? Стоял. Дебил -

придумал традицию: стоишь под носом тринадцать минут -

если на голову капнет, значит всё будет гуд.

Паломничество в Питер и я предпринимаю уже два года подряд, и не потому что кто-то решил, что «ехать больше некуда», а сам почувствовал, что это действительно так. Мы – эмиграция. И наша суть – бессонное хождение по городам как бесконечное кружение вокруг, например, керосиновых ламп, покрытых затейливыми абажурами.

Прелесть какая:

До свидания, Питер. Прощайте, Невский проспект сто два,

парадная-штопор, винно-бордовый кирпич стен.

Это - всё. Тебя, как всегда, не ждёт никакая-такая Москва.

Она никого не ждёт, увы, она исключительно с тем,

кто любит не сердцем, скорей увесистым кошельком,

кто любит деньги больше, чем Набокова и города.

Колокола там давно уже не станут звонить ни по ком,

кто за это не заплатил. [Впрочем, всё это ерунда.]

– вот она, уже вторая уже ерунда, сходная с мандельштамовским «шерри-бренди» – махнуть рукой, рассмеяться, будто бы не волкодавам и не игрушечным волкам, а свищущим чижам. Не правда ли, все мы так или иначе пишем один текст? И кто тут осмелится ляпнуть, что, мол, «нигилизм»? А кто, позвольте спросить, нас ему учил, этому самому нигилизму, «высокой бездомности» помыслов и настроений? Кто учил нас ему, отнимая и сословное, и национальное самосознание, упирая на то, что мы, видите ли, никому не нужны со своей рефлексией, ни бодрым казарменным эпохам, ни меланхолическим «рыночным»?

Отделённость от общей судьбы – вот грех. Старые интеллигенты, время от времени попадавшиеся и мне, говаривали так – Анна Андреевна, конечно, права, но для того, чтобы быть со своим народом, вовсе необязательно выходить замуж за дворника. Соблюсти себя значит себя соблюсти, не больше и не меньше. Вот же у Алексея Григорьева в «41 км» почти герой «Венички Е.» подмечает:

в тупике под надписью нет выхода

где барак в берёзовом плену

ясно понимаешь что от выхино

вновь проспал какую-то войну

– и было бы совсем уж мучительно горько, если бы не прозрение:

а потом курить не сладив с нервами

и смотреть как медленно ползут

облака по небу сорок первого

сквозь чадящий топочный мазут

– и уж один этот «сорок первый» с общей судьбой единит, пришпиливает натуру к этой самой «общей судьбе» и не даёт увильнуть от простого вопроса, с кем ты. Конечно же, со своим народом, и конечно же, там, где он, к несчастью, находится. Другой вопрос, что с этим делать. Крестьянин бы уточнил – «куды бечь».

В едком ключе, но весьма ясно выражается Владимир Старшов в «Оглянись ты, не бойся, товарищ боженька»:

Тяжело без тебя, понимаешь, всевышний

– с буквы, понимаете ли, товарищи, маленькой, ибо дух тут и правда товарищески издевательский отчасти. Эдакое поучение Есенину от собрата Маяковского – видите ли, вы тут ушли, как говорится, в мир иной, но послушайте, вы это напрасно сделали, и вот почему (двадцать семь вымученных пунктов от здоровяка, поющего по утрам в сортире). Ну, скажем так, слыхали нечто подобное, если бы не это «тяжело». Правда же. И не потому, что коммунизм не сбылся, а потому что без высшей идеи у настенных велосипедов, перевязанных бечёвками чемоданов, кувшинов для умывания, керосиновых ламп с несколько затейливыми абажурами нет ровно никаких шансов осознавать себя чем-то большим, чем старая рухлядь. Нужен Бог.

чтобы стоять босиком на холодном паркете

и говорить о вещах простых —

о чём, о чём? — конечно, о смерти, любви и свете,

потому что нет ничего проще их.

– у Любови Берёзкиной в «Говорить о вещах простых» объясняется, зачем. Если ещё проще, то без Бога не получается и самых простых вещей – понимания того, зачем существует не то, что любовь, свет и смерть, но и холодный паркет, и все остальные предметные признаки совершающейся жизни.

И не надо, умоляю вас, вопрошать биологов, медиков и особенно физиков – у них нет и не будет ответа до той самой поры, пока им для уточнения своих расчётов не понадобится Господь. И не какой-нибудь первый попавшийся, а тот самый.

_______________________________________________________________________________

Сергей Сергеевич Арутюнов, главный редактор портала «Правчтение.ру», эксперт государственной и президентской премий в области литературы и искусства, конкурса «Просвещение через книгу» РПЦ МП, главный редактор детского конкурса «Лето Господне», преподаватель Литературного института им. А.М. Горького.