Роберт Уильям Сервис (1874-1958) Баллада о Северном сиянии

Я – банкрот, приятель, я гол, как сокол, а когда-то с лотком и киркой
Я пришел на Юкон и свой миллион добыл вот этой рукой.
С отмороженной рожей, с изъеденной кожей – какие у мертвецов,
Я совсем не похож на тех, кто вхож в узкие двери дворцов.
Рыцарь Полой иглы, мастер тонкой игры, похититель подземных чудес…
Этот мир срыгнул меня как кусок, который в глотку не лез.
Вот он я – оборванец, слепой горбун, мои карты лежат на столе…
Засмеете – пусть, только я клянусь: я богаче всех на земле!

Я не пьян, приятель, не съехал с тропы, никого не хочу учить,
Просто дайте срок размотать клубок, ну и глотку чуток промочить.
Господи, прости, словно извести я наелся – чего б глотнуть?
Вот спасибо, браток, за этот глоток, а слыхал ты про Северный путь?
Про морозную глушь, про червонный куш, что немало душ погубил,
И про дивную россыпь небесных огней? Эту россыпь я застолбил!

Помню тот переход, тот дьявольский год – золотой девяносто восьмой:
Мир попер, как чумной, за великой мечтой, запах жизни почуяв самой
Заиграла кровь старых сорвиголов, свежий ветер ударил в грудь,
И любой кто, мог удержать лоток, поднимался и трогался в путь.
Вот и я был с ними, одним из них, и я знал, что не подведу
Что глядеть на меня? Я был другим в девяносто восьмом году.

Шла по льду толпа, и вилась тропа, будто черт торил наугад,
Колея для нарт шириною в ярд и клеймо на ней с именем «Ад».
Бросив жен и кров, мы рвались на зов, наши ставки шли на предел,
Мы плевали на тех, кто садился в снег, и назад никто не глядел.
Кто-то ныл и выл, и молитву творил, ну а кто-то был зол и нем,
И кто был нехорош, стоил трех святош, и мерещилось золото всем.

Там был Даго-малыш и Олсон-моряк, и при них многогрешный аз.
Нарекли остряки из отпетых бродяг «нечестивой троицей» нас.
Мы не козыри были, скорее – снос, вечно в шрамах и навеселе,
Черти старой закваски, под небом Аляски мы варились в одном котле.
Мы хотели выжить и шли вперед, и сметали все на пути.
Мы играли честно, на жизнь и смерть – нам должно было повезти.
И пришел наш день, мы сорвали банк, отыскав золотое дно,
Но от денег, баб и других забав к той поре мы отвыкли давно.
Одичавшие псы, мы тянули носы, словно звери к теплу из тайги,
И от запаха девок, вина и белья в небеса уносило мозги.
Город это капкан для таких, как мы, ну а золото будит спесь:
Ты не хочешь часть, хочешь все и всласть, это все ты получишь здесь.
По колено в воде копаться в руде – это было уже не про нас,
Лучше золото сыпать на груди блядей и идти с танцорками в пляс.
Промотавшись в пух, потерявши нюх, мы совсем с катушек сошли,
И, продав рудник, еще через миг очутились вконец на мели.

Тут пришел ко мне Даго-малыш и сказал, что была ему весть в эту ночь…
От двоюродной бабки – она померла, но явилась во сне помочь;
И велела она на север идти, там тропа для диких зверей:
Мы пойдем той тропой за Полярной звездой, и судьба будет к нам добрей…
Я послал его к черту, но тут ко мне Оле Олсон пришел и сказал,
Что племянника мертвого видел во сне, тот в три года жить приказал;
Из толпы мертвецов племянник кричал о пути, что на север ведет
И упрется торцом за полярным кольцом в небывалый брильянтовый грот.
Я погнал его прочь, но в ту же ночь мне приснился двоюродный брат,
Он сказал мне, что вскоре у Полярного моря я найду невиданный клад.
Надо только пойти по лосиной тропе в долину, где правит смерть,
И по склону хребта спуститься туда, где встречаются море и твердь.
Разбудив дружков, я сказал, что готов на серебряном клясться Цепу,
Что это Рок, и пришел нам срок – искать золотую тропу.

И вновь мы укрылись в родной глуши, звери с душой детей…
Льдины крошились, как карандаши, с хрустом медвежьих костей,
Река тащила нас на горбу, а солнце, как на костре,
Сжигало тьму, и песни ему орали мы на заре.
Мы шли на шесте и на бечеве, и волоком через холмы,
Мы лодку сожгли, чтоб гвозди добыть, и новую сделали мы.
Мы на ощупь путь выбирали свой, в тумане кружа наугад,
Мы видели белым полярным днем нескончаемый солнца закат,
Протоку, где хариус тучей кишел, утеса узкий карниз,
Где бились бараны, и сбитый летел с тропы вертикально вниз,
Затон, где лось охлаждал свой пыл, забравшись по брюхо в грязь,
Скалу, с которой угрюмый медведь глядел на нас, не таясь.
Сквозь пену каньона мы плыли вперед, наш путь был ясен и прост –
Туда, где клыкастые морды гор рычали на стадо звезд.
Весна и лето, и осень прошли, жирный блеск покрыл небеса,
А мы все на север, на север брели, сквозь скалы и сквозь леса.

Была надежда, как ночь, слепа, и все-таки пробил час,
И нам открылась наша тропа – Господь не оставил нас:
Кровавыми язвами на ногах, душой, уставшей от бед,
Нащупали мы на мшелых камнях неприметный лосиный след.
И солнце блеснуло свинцом из тьмы, и снова сгустилась мгла
Луна, голодная, как и мы, качаясь, над нами плыла.
Стояла мертвая тишина – мы боялись ее спугнуть:
Оглохшему уху была слышна нездешнего мира жуть.

Придя в себя и отбросив страх, мы стали готовить ночлег,
И вдруг увидели в небесах огней серебряный бег:
Бесшумно они плясали в ночи, блестя сквозь желтый туман,
Как женские ножки, мелькали лучи в тени небесных полян,
И длился, длился их котильон, рождая в душе экстаз,
И мы смотрели, не зная, что он – только для Божьих глаз.
Забыли мы золотой свой сон, задумав иную блажь –
Найти небесный этот огонь, чтобы стал он навеки наш.

Край тундры палево-золотой был словно кровью облит,
На кочках ягель мерцал седой, как мрамор могильных плит.
По ним, меж ними, вперед, в обход – тропа уводила прочь,
И ужас, будто могильный грот, томил наши души всю ночь.
Дрожало небо живым огнем лиловым и голубым,
Опалом, яхонтом, янтарем с мерцанием золотым,
И вдруг – черта на своде ночном, как будто чей-то клинок,
Блистая сталью и серебром, его пополам рассек;
И словно конный отряд пролетел, знамена пронес во мгле,
Мечи сверкнули, и тучи стрел, горя, понеслись к земле.
На камни в ужасе рухнули мы, узрев, как духи огня,
Сошлись на поле небесной тьмы, друг друга разя и гоня.

И дальше пошли мы в рассветный час, болота кончились вдруг,
Туман предгорий окутал нас и небо, и лес вокруг.
По дну ущелья меж тесных скал отныне лежал наш путь,
Земля как будто, разинув пасть, забыла ее сомкнуть,
Набрякшие тучи роняли снег, с вершин спустилась зима,
И все на свете смешала вмиг метельная кутерьма.

Все выше нас уводила тропа по скользким ступеням скал,
И скоро влезли мы на ледник, ведущий на перевал,
Тут Даго-малыш сорвался вниз – лед занесло пургой,
Мы вытащили его живым, но с перебитой ногой.
Он сказал нам: «Парни, ноге – конец, а вместе с ногой и мне,
Но это бред идти на тот свет нам всем по моей вине.
Валите, покуда тропа видна, оставьте меня одного…»
Он злился и бредил, но мы, все равно, выхаживали его.
Однажды вижу, он смотрит в костер, и – мой револьвер у виска:
«Гляди, - усмехнувшись, сказал он мне, - если кишка тонка…»

Мы зашили его в холщовый мешок и подвесили на суку,
Нам звезды глаза искололи до слез, нагнав на сердце тоску.
Мы шагали молча, и страх и боль зажав глубоко в груди,
И снова северные огни, мерцая, шли впереди,
И снова свой ледяной балет плясали они на снегу
И словно огненный водоворот плескался в черном кругу.
Зеленый, розовый, голубой – как будто веер блистал,
Лучи невиданной красоты струил незримый кристалл,
Шипящие змеи свивались клубком и выгибались мостом,
В горящем небе огромный дракон раздвоенным бил хвостом…
Не в силах глаз от небес оторвать, глядели мы в черный провал:
А там, в пещере вечного зла ужасный дух пировал.

Когда к седловине по леднику мы вышли, тут на беду
Вступило Олсону что-то в башку – он стал бормотать на ходу.
Он брел и бубнил про родной Орегон, про персики, что зацвели,
Про леса, про топазовые небеса и запах мокрой земли,
Про грехи бездарной жизни своей, что вовек не простит ему Бог…
Как лис за косым, следил я за ним, понимая, что он уже плох.
Однажды, казалось мне, что он спит, а он из палатки исчез,
И свежий след по снегу пробит куда-то под край небес;
И я пошел по его следам и к вечеру отыскал:
На льду, как младенец, он голым лежал – закапывать я не стал.

Я гнал отчаянье от себя, не чуя, что пью, что ем.
Я цеплялся за жизнь из последних сил, уже не зная – зачем.
Я волок поклажу по миле в день, и к ночи валился с ног,
И мир вокруг был к печалям глух, как вечного льда кусок.
И дни были все, как смерть, черны, но вновь в промерзлой ночи
Я видел сиянье, и каждый раз все ближе были лучи.

С бесшумным шорохом, словно шелк, когда его гладишь легко,
Разлило небо темным ковшом тягучее молоко.
Из мрака вихрем в полярный круг внеслась череда колесниц,
И разом покрыли небо вокруг лиловые всполохи спиц.
Из темного чрева морей возник сверкающий копий лес,
Как будто всех кораблей огни уставились в купол небес.
И я застыл с разинутым ртом, дойдя до вершин земли:
Пред этим величьем я был никто, пучеглазый краб на мели…
Глаза мне обжег слепящий поток, но я и сквозь капюшон,
Казалось, видел сверкающий сон – и был им заворожен.

Там есть огромный дырявый холм, как раз, где полярный круг.
Я влез по склону и заглянул в кратер его, как в люк.
А кратер, браток, точно ад глубок, никому на земле незрим,
Я тайну полярного мира узнал, когда склонился над ним.
Моим воспаленным, ослепшим очам открыли недра секрет:
Там все сверкало – холм излучал тот самый небесный свет.
Я сверху до низу все застолбил и собрался в обратный путь,
Я счастлив был, хоть не было сил, и глаза застилала муть.
В том белом мире, где небо молчит, где безмолвны и лед и снег,
Голодный, больной, я напрасно искал пищу себе и ночлег.
Но, видно, Господь не оставил слепца, к морю его гоня:
Со шхуны, вмерзшей в прибрежный лед, заметили парни меня.
Оборванным пугалом, весь дрожа, я выполз из белой глуши,
Оскал мертвеца вместо лица, ужас вместо души,
Мешок с костями… Они меня подкормили и дали приют;
И вот я вернулся в привычный мир, и сохну от жажды тут.

Одни говорят, что небесный огонь – свеченье арктических льдов,
Другие, что это электроток, только без проводов,
А правда в том (и если я лгу, пусть мне вырвут язык),
Что это – радий… такая руда, и там ее целый рудник.
Цена ей, брат, миллион за фунт, я видел – там сотни тонн.
Этим радием по ночам и светится небосклон…
Так вот, я все уже там застолбил, но ты мне, приятель – в масть,
Всего за сотню, лови свой шанс, бери четвертую часть.
Не хочешь? Десятка – и по рукам! Я вижу, ты парень - хват…
Опять не пойдет? Дрянной оборот, хоть доллар ссуди мне, брат…
Проклятый доллар поможет мне. Я вижу, ты не изувер…
Спасибо, браток, храни тебя Бог! Спокойной вам ночи, сэр.




Robert William Service (1874-1958)


The Ballad of the Northern Lights


One of the Down and Out - that's me. Stare at me well, ay, stare!
Stare and shrink - say! you wouldn't think that I was a millionaire.
Look at my face, it's crimped and gouged - one of them death-mask things;
Don't seem the sort of man, do I, as might be the pal of kings?
Slouching along in smelly rags, a bleary-eyed, no-good bum;
A knight of the hollow needle, pard, spewed from the sodden slum.
Look me all over from head to foot; how much would you think I was worth?
A dollar? a dime? a nickel? Why, I'm the wealthest man on earth.

No, don't you think that I'm off my base. You'll sing a different tune
If only you'll let me spin my yarn. Come over to this saloon;
Wet my throat - it's as dry as chalk, and seeing as how it's you,
I'll tell the tale of a Northern trail, and so help me God, it's true.
I'll tell of the howling wilderness and the haggard Arctic heights,
Of a reckless vow that I made, and how I staked the Northern Lights.

Remember the year of the Big Stampede and the trail of Ninety-eight,
When the eyes of the world were turned to the North, and the hearts of men elate;
Hearts of the old dare-devil breed thrilled at the wondrous strike,
And to every man who could hold a pan came the message, "Up and hike".
Well, I was there with the best of them, and I knew I would not fail.
You wouldn't believe it to see me now; but wait till you've heard my tale.

You've read of the trail of Ninety-eight, but its woe no man may tell;
It was all of a piece and a whole yard wide, and the name of the brand was "Hell".
We heard the call and we staked our all; we were plungers playing blind,
And no man cared how his neighbor fared, and no man looked behind;
For a ruthless greed was born of need, and the weakling went to the wall,
And a curse might avail where a prayer would fail, and the gold lust crazed us all.

Bold were we, and they called us three the "Unholy Trinity";
There was Ole Olson, the Sailor Swede, and the Dago Kid and me.
We were the discards of the pack, the foreloopers of Unrest,
Reckless spirits of fierce revolt in the ferment of the West.
We were bound to win and we revelled in the hardships of the way.
We staked our ground and our hopes were crowned, and we hoisted out the pay.
We were rich in a day beyond our dreams, it was gold from the grass-roots down;
But we weren't used to such sudden wealth, and there was the siren town.
We were crude and careless frontiersmen, with much in us of the beast;
We could bear the famine worthily, but we lost our heads at the feast.
The town looked mighty bright to us, with a bunch of dust to spend,
And nothing was half too good them days, and everyone was our friend.
Wining meant more than mining then, and life was a dizzy whirl,
Gambling and dropping chunks of gold down the neck of a dance-hall girl;
Till we went clean mad, it seems to me, and we squandered our last poke,
And we sold our claim, and we found ourselves one bitter morning - broke.

The Dago Kid he dreamed a dream of his mother's aunt who died -
In the dawn-light dim she came to him, and she stood by his bedside,
And she said: "Go forth to the highest North till a lonely trail ye find;
Follow it far and trust your star, and fortune will be kind."
But I jeered at him, and then there came the Sailor Swede to me,
And he said: "I dreamed of my sister's son, who croaked at the age of three.
From the herded dead he sneaked and said: `Seek you an Arctic trail;
'Tis pale and grim by the Polar rim, but seek and ye shall not fail.'"
And lo! that night I too did dream of my mother's sister's son,
And he said to me: "By the Arctic Sea there's a treasure to be won.
Follow and follow a lone moose trail, till you come to a valley grim,
On the slope of the lonely watershed that borders the Polar brim."
Then I woke my pals, and soft we swore by the mystic Silver Flail,
'Twas the hand of Fate, and to-morrow straight we would seek the lone moose trail.

We watched the groaning ice wrench free, crash on with a hollow din;
Men of the wilderness were we, freed from the taint of sin.
The mighty river snatched us up and it bore us swift along;
The days were bright, and the morning light was sweet with jewelled song.
We poled and lined up nameless streams, portaged o'er hill and plain;
We burnt our boat to save the nails, and built our boat again;
We guessed and groped, North, ever North, with many a twist and turn;
We saw ablaze in the deathless days the splendid sunsets burn.
O'er soundless lakes where the grayling makes a rush at the clumsy fly;
By bluffs so steep that the hard-hit sheep falls sheer from out the sky;
By lilied pools where the bull moose cools and wallows in huge content;
By rocky lairs where the pig-eyed bears peered at our tiny tent.
Through the black canyon's angry foam we hurled to dreamy bars,
And round in a ring the dog-nosed peaks bayed to the mocking stars.
Spring and summer and autumn went; the sky had a tallow gleam,
Yet North and ever North we pressed to the land of our Golden Dream.

So we came at last to a tundra vast and dark and grim and lone;
And there was the little lone moose trail, and we knew it for our own.
By muskeg hollow and nigger-head it wandered endlessly;
Sorry of heart and sore of foot, weary men were we.
The short-lived sun had a leaden glare and the darkness came too soon,
And stationed there with a solemn stare was the pinched, anaemic moon.
Silence and silvern solitude till it made you dumbly shrink,
And you thought to hear with an outward ear the things you thought to think.

Oh, it was wild and weird and wan, and ever in camp o' nights
We would watch and watch the silver dance of the mystic Northern Lights.
And soft they danced from the Polar sky and swept in primrose haze;
And swift they pranced with their silver feet, and pierced with a blinding blaze.
They danced a cotillion in the sky; they were rose and silver shod;
It was not good for the eyes of man - 'twas a sight for the eyes of God.
It made us mad and strange and sad, and the gold whereof we dreamed
Was all forgot, and our only thought was of the lights that gleamed.

Oh, the tundra sponge it was golden brown, and some was a bright blood-red;
And the reindeer moss gleamed here and there like the tombstones of the dead.
And in and out and around about the little trail ran clear,
And we hated it with a deadly hate and we feared with a deadly fear.
And the skies of night were alive with light, with a throbbing, thrilling flame;
Amber and rose and violet, opal and gold it came.
It swept the sky like a giant scythe, it quivered back to a wedge;
Argently bright, it cleft the night with a wavy golden edge.
Pennants of silver waved and streamed, lazy banners unfurled;
Sudden splendors of sabres gleamed, lightning javelins were hurled.
There in our awe we crouched and saw with our wild, uplifted eyes
Charge and retire the hosts of fire in the battlefield of the skies.

But all things come to an end at last, and the muskeg melted away,
And frowning down to bar our path a muddle of mountains lay.
And a gorge sheered up in granite walls, and the moose trail crept betwixt;
'Twas as if the earth had gaped too far and her stony jaws were fixt.
Then the winter fell with a sudden swoop, and the heavy clouds sagged low,
And earth and sky were blotted out in a whirl of driving snow.

We were climbing up a glacier in the neck of a mountain pass,
When the Dago Kid slipped down and fell into a deep crevasse.
When we got him out one leg hung limp, and his brow was wreathed with pain,
And he says: "'Tis badly broken, boys, and I'll never walk again.
It's death for all if ye linger here, and that's no cursed lie;
Go on, go on while the trail is good, and leave me down to die."
He raved and swore, but we tended him with our uncouth, clumsy care.
The camp-fire gleamed and he gazed and dreamed with a fixed and curious stare.
Then all at once he grabbed my gun and he put it to his head,
And he says: "I'll fix it for you, boys" - them are the words he said.

So we sewed him up in a canvas sack and we slung him to a tree;
And the stars like needles stabbed our eyes, and woeful men were we.
And on we went on our woeful way, wrapped in a daze of dream,
And the Northern Lights in the crystal nights came forth with a mystic gleam.
They danced and they danced the devil-dance over the naked snow;
And soft they rolled like a tide upshoaled with a ceaseless ebb and flow.
They rippled green with a wondrous sheen, they fluttered out like a fan;
They spread with a blaze of rose-pink rays never yet seen of man.
They writhed like a brood of angry snakes, hissing and sulphur pale;
Then swift they changed to a dragon vast, lashing a cloven tail.
It seemed to us, as we gazed aloft with an everlasting stare,
The sky was a pit of bale and dread, and a monster revelled there.

We climbed the rise of a hog-back range that was desolate and drear,
When the Sailor Swede had a crazy fit, and he got to talking queer.
He talked of his home in Oregon and the peach trees all in bloom,
And the fern head-high, and the topaz sky, and the forest's scented gloom.
He talked of the sins of his misspent life, and then he seemed to brood,
And I watched him there like a fox a hare, for I knew it was not good.
And sure enough in the dim dawn-light I missed him from the tent,
And a fresh trail broke through the crusted snow, and I knew not where it went.
But I followed it o'er the seamless waste, and I found him at shut of day,
Naked there as a new-born babe - so I left him where he lay.

Day after day was sinister, and I fought fierce-eyed despair,
And I clung to life, and I struggled on, I knew not why nor where.
I packed my grub in short relays, and I cowered down in my tent,
And the world around was purged of sound like a frozen continent.
Day after day was dark as death, but ever and ever at nights,
With a brilliancy that grew and grew, blazed up the Northern Lights.

They rolled around with a soundless sound like softly bruised silk;
They poured into the bowl of the sky with the gentle flow of milk.
In eager, pulsing violet their wheeling chariots came,
Or they poised above the Polar rim like a coronal of flame.
From depths of darkness fathomless their lancing rays were hurled,
Like the all-combining search-lights of the navies of the world.
There on the roof-pole of the world as one bewitched I gazed,
And howled and grovelled like a beast as the awful splendors blazed.
My eyes were seared, yet thralled I peered through the parka hood nigh blind;
But I staggered on to the lights that shone, and never I looked behind.

There is a mountain round and low that lies by the Polar rim,
And I climbed its height in a whirl of light, and I peered o'er its jagged brim;
And there in a crater deep and vast, ungained, unguessed of men,
The mystery of the Arctic world was flashed into my ken.
For there these poor dim eyes of mine beheld the sight of sights -
That hollow ring was the source and spring of the mystic Northern Lights.
Then I staked that place from crown to base, and I hit the homeward trail.
Ah, God! it was good, though my eyes were blurred, and I crawled like a sickly snail.
In that vast white world where the silent sky communes with the silent snow,
In hunger and cold and misery I wandered to and fro.
But the Lord took pity on my pain, and He led me to the sea,
And some ice-bound whalers heard my moan, and they fed and sheltered me.
They fed the feeble scarecrow thing that stumbled out of the wild
With the ravaged face of a mask of death and the wandering wits of a child -
A craven, cowering bag of bones that once had been a man.
They tended me and they brought me back to the world, and here I am.

Some say that the Northern Lights are the glare of the Arctic ice and snow;
And some that it's electricity, and nobody seems to know.
But I'll tell you now - and if I lie, may my lips be stricken dumb -
It's a mine, a mine of the precious stuff that men call radium.
I'ts a million dollars a pound, they say, and there's tons and tons in sight.
You can see it gleam in a golden stream in the solitudes of night.
And it's mine, all mine - and say! if you have a hundred plunks to spare,
I'll let you have the chance of your life, I'll sell you a quarter share.
You turn it down? Well, I'll make it ten, seeing as you are my friend.
Nothing doing? Say! don't be hard - have you got a dollar to lend?
Just a dollar to help me out, I know you'll treat me white;
I'll do as much for you some day . . . God bless you, sir; good-night.

Ник. Винокуров, поэтический перевод, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 1058 № 55672 от 24.09.2007

0 | 9 | 5822 | 21.11.2024. 17:37:54

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []