Я ненавижу свет однообразных звезд

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года

Все потеряли мы, любя;

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя...

Когда-нибудь в столице шалой

На скифском празднике, на берегу Невы

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

Но, если жизнь — необходимость бреда

И корабельный лес — высокие дома, —

Я полюбил тебя, безрукая победа

И зачумленная зима.

На площади с броневиками

Я вижу человека — он

Волков горящими пугает головнями:

Свобода, равенство, закон.

Больная, тихая Кассандра,

Я больше не могу — зачем

Сияло солнце Александра,

Сто лет тому назад сияло всем?

 

Первое, что вызывает вопрос, почему в стихотворении отсутствует ритмическая сетка. Если автор из принципа, концептуально не сделал двух ритмически идентичных строф, то как этот решительный эксперимент отличить от беспомощной графомании?

Что такое «цветущие мгновенья» и «торжественные бденья»? Мгновения имеют разные фазы, в том числе и фазу цветения? Тут надо бы определиться с вопросами дискретности пространства, или допустить, что мгновения могут быть любыми. Совсем любыми, какими хошь. А бдеть — это бодрствовать, или следить. Видимо, и то и другое можно делать торжественно. Допустим. Но кто же «ограблен волею народа», и «кто ограбил сам себя» (Кассандра, лирический герой, или тут вообще речь о других, не обозначенных, персонажах?) Из текста как-то не следует, почему «когда-нибудь сорвут платок с прекрасной головы», но автор настаивает на таком развитии событий. Впрочем, согласно теории вероятностей, когда-нибудь, возможно — почему нет? — этот платок, будь он не ладен, с прекрасной головы и сорвут. Кстати, с чьей? Как связана любовь к безрукой победе с необходимостью бреда? И с какого боку тут зачумленная зима — автор ее тоже полюбил? «Но, если… корабельный лес — высокие дома, — я полюбил тебя, безрукая победа…» То есть, если корабельный лес — невысокие дома, или вообще что-то другое, то извини, безрукая победа, автор тебя не полюбил. И кто этот забавный человек, которого автор видит на площади с броневиками? Судя по всему, человек хороший, ведь он пугает каких-то волков. (Каких?) В чем суть коллизии "волки и броневики", или волки на автостоянку забрели случайно, претензий к броневикам не имеют, а человек с факелом гоняет волков, потому что работа такая, сторож? И вот автор, поналепив как вздумается и чего ни попадая, «больше не может». Или «больше не может» по иным причинам? В финальной коде автор ставит вопрос ребром: «зачем солнце Александра сто лет тому назад сияло всем?» Но хотя бы на этот единственный и сакраментальный вопрос «зачем», ответить все-таки можно: затем!

Гораздо труднее понять, почему слово «классик», идущее в наборе с какой-нибудь фамилией, парализует мозг читателя. Разве не бросаются в глаза очевидные косяки Мандельштама даже в хрестоматийных текстах?

 

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых кровей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

 

Если Мандельштама рассматривать без излома рук и радужных пузырей, то и грязца с рифмованным песцом бросается в глаза, и прочая патетичная неразбериха. Но больше всего в этом произведении интригует знаменитая авторская теза, ведь если не волк он, Мандельштам, по крови своей, то что из этого следует? Ну, чисто физический аспект — крупнее Мандельштам от этого, или мельче? Если мельче, то равным ему получается какой-нибудь песец, который Мандельштама-то и убьет, но к чему тогда мужественная поза? А если же он явно крупнее, то есть, плевать хотел на волкодава, то к чему причитания про шапку?

И еще. Из текста совсем не явствует, как автор видит гремучую доблесть грядущих веков, из-за которой он всего лишился. А понять/почувствовать хотелось бы, чтобы сформулировать свое отношение к его жертве.

Регулярно цитируемый век-волкодав — что за характеристика? Положительная, или отрицательная? Определиться тоже хотелось бы, ведь если функция у века правильная, почему Мандельштама приняли за вредного хищника? Обознались? А в случае негативной оценки и неприятия века во всем его уродстве, неизбежен вопрос, почему Мандельштам обозначил ситуацию так выспренне и героически — век все-таки давит волков. И, в конце-то концов, кто ж эти волки? С Мандельштамом, понятно, ошибочка, Мандельштам не в счет.

«Запихай меня лучше, как шапку, в рукав» просит Мандельштам кого-то. Кого? Волкодава, который на него набросился? А больше-то вокруг никого. Или он риторически просит кого-то абстрактного? Избранницу, соратника по борьбе, судьбу? Можно предположить каждого из трех, но совершенно недостаточно информации — хотя бы в виде импульсов, эмоционально окрашенных жестов, интонационных намеков.

И в каком же месте у степи рукав, тоже хотелось бы знать. «Рукав жаркой шубы сибирских степей». Понятно, автор воспринимает сибирскую степь, как шубу. Ну, хорошо, пусть воспринимает. А рукав в этом контексте что? Ладно, не пришей степи рукав.

Но Мандельштам просит, чтобы его запихнули в рукав, «чтоб не видеть труса». А где место трусу? Не в рукаве? Нет, в рукаве, понятное дело, хлопцы другого калибра. Поэтому Мандельштам (лишенный чести), трусов видеть не хочет. Трусы отдельно, Мандельштам отдельно.

И, кстати, как Мандельштам чести лишился? Да и голубые песцы в своей первобытной красе — всю ночь ему сияющие — тоже настораживают.

…Когда Мандельштам получил наконец отдельную квартиру в Москве (словно государственное лицо, с телефоном, но с поганым каким-то, застывшим, как лягушка), Осип Эмильевич сел за стол и написал благодарное стихотворение. За какие заслуги он получил квартиру, знает только сам Осип Эмильевич, а вот коннотации текста любопытны.

 

Квартира тиха как бумага —

Пустая, без всяких затей, —

И слышно, как булькает влага

По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке,

Лягушкой застыл телефон,

Видавшие виды манатки

На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,

И некуда больше бежать,

А я как дурак на гребенке

Обязан кому-то играть.

Наглей комсомольской ячейки

И вузовской песни бойчей,

Присевших на школьной скамейке

Учить щебетать палачей.

Какой-нибудь изобразитель,

Чесатель колхозного льна,

Чернила и крови смеситель,

Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,

Проваренный в чистках, как соль,

Жены и детей содержатель,

Такую ухлопает моль.

Пайковые книги читаю,

Пеньковые речи ловлю

И грозное баюшки-баю

Колхозному баю пою.

И столько мучительной злости

Таит в себе каждый намек,

Как будто вколачивал гвозди

Некрасова здесь молоток.

Давай же с тобой, как на плахе,

За семьдесят лет начинать,

Тебе, старику и неряхе,

Пора сапогами стучать.

И вместо ключа Ипокрены

Давнишнего страха струя

Ворвется в халтурные стены

Московского злого жилья.

 

А поскольку в благодарственном стихотворении Мандельштам собрал всех — и комсомольскую ячейку, и палачей, и коктейль из чернил с кровью, и честного предателя, и даже какого-то фантастического колхозного бая, явно дистанцируясь от всего этого, стоит в очередную годовщину смерти самого измученного советского поэта вспомнить некоторые факты его скорбной биографии.

 

…Весь — откровенность, весь — признанья медь

И зоркий слух, не терпящий сурдинки.

На всех, готовых жить и умереть,

Бегут густые хмурые морщинки.

 

Вот таким величественным, с морщинками, вошел Иосиф В. Сталин в душу и в творчество Мандельштама.

 

Он свесился с трибуны, как с горы.

Бугры голов. Должник сильнее иска.

Могучие глаза решительно добры,

Густая бровь кому-то светит близко.

И я хотел бы стрелкой указать

На твердость рта отца речей упрямых,

Лепное, сложное крутое веко — знать,

Работает из миллиона рамок.

 

Однако, посветив густой бровью, Сталин сам указал Мандельштаму стрелкой — аккурат на Дальний Восток. Впрочем, Дальний Восток был не сразу, отношения двух гениев имели определенную эволюцию. Однажды, написав свой знаменитый — диссидентский! — стих про горца, Мандельштам стал с выражением читать этого «Горца» везде и всем. Почитал. Арестовали. «Кто посмел арестовать Мандельштама?» написал на докладной Сталин. После того, как онемевший в телефоне Пастернак собрата не защитил, Мандельштаму дали бумагу и попросили составить список слушателей. Попросили «стрелкой указать» тех, кто реагировал как-то особенно.

Тоже арестовали. Особо опасным слушателем оказался юный Лев Гумилев (спасибо, Осип Эмильевич). От самых радикальных последствий Гумилева спасла резолюция Сталина «освободить и доложить». И хотя «Горца» принято считать роковым произведением О.Мандельштама, как раз тогда, в 1934 году, все более-менее обошлось.

А именно.

Мандельштама после ареста выслали в Приуралье, в Чердынь, что на Каме. Подумав, разрешили с женой. Еще подумав, разрешили выезжать куда угодно, и Мандельштам, лично ткнув пальчиком в Воронеж, перебирается в Воронеж. Проблем с билетами нет, зато есть какая-то бумажка от «самой влиятельной организации». Покупают билеты, на зависть остальным, в привилегированных кассах. Едут на пароходе, Осип в тишине читает Пушкина.

В Воронеже Мандельштам выступает по радио, а ссыльные, общаясь с Мандельштамом, тщательно подбирают слова и, вообще, стараются говорить меньше. Чуток погодя, дабы оптимизировать процедуру поездок в Ленинград и Москву, Мандельштам переезжает в Калинин. Через год после рокового «Горца» у Мандельштама выступление в ленинградской Капелле. Чтобы восполнить творческую энергию, Мандельштам ездит по путевке на курорт.

Драматург Александр Гладков пишет в своем дневнике: «Мандельштам имел прямые контакты с Дзержинским, Бухариным, Гусевым. (Гусев С.И. в 1919 году возглавлял разведку. — прим. А.Е.). Ему помогали Молотов, Киров, Енукидзе. Он имел персональную пенсию чуть ли не с 30-летнего возраста. Когда он ехал на Кавказ, туда звонили из ЦК и просили о нем позаботиться. Вернувшись, он ходил снова на прием.... Его посылали в привилегированные санатории и дома отдыха».

Тогда-то как-то сами собой и слагаются возвышенные строки, а строки слагаются в огромные стихотворения, в оду.

 

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили.

Он рос в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его не Сталин — Джугашвили!

 

Сталина, похоже, эта высокая поэзия не восхищает. Его зоркий слух, не терпящий сурдинки, кажется, не на шутку оскорблен фонтанирующим пафосом. Все эти бегущие морщинки, светящиеся брови, могучие глаза со сложными веками, все эти узнавания отца и астматическая склонность «задыхаться, почуяв мира близость», умиления у Сталина не вызывают. И особенно раздражают ритмические сбои.

В общем, хочет Мандельштам благодарить холмы — пусть благодарит. Во Владивостоке у нас есть холмы, Лаврентий Палыч?

Строго говоря, поехал Мандельштам к холмам не после диссидентского «Горца», а четыре года спустя, после подобострастной «Оды».

Но еще за двадцать лет то того знаменитый Яков Блюмкин, имевший — хоть и левый эсер, — колоссальный вес в ленинском правительстве, был арестован после кремлевского банкета в связи с доносом (своевременной инициативой) Мандельштама. Мандельштам на том банкете пил мало, налегая на икру и пирожные, Блюмкин же выпил крепко, ну и достал кое-какие документы. Выделывался, говоря языком сегодняшним. А человек Блюмкин был не простой, и документы у него соответствующие. Кстати, расстрельные списки утверждал именно Блюмкин. В общем, на следующий день Феликс Эдмундович тряс руку Осипу Эмильевичу со скупыми словами благодарности за проявленную бдительность. Арестовать-то Якова арестовали, но, к ужасу мандельштамову, отпустили. Ибо для революции Яков Блюмкин был фигурой знаменательной. Но конфликт с Блюмкиным не стал для Мандельштама роковым. Впоследствии даже произошла встреча суперагента с поэтом, но без последствий. Осип только побледнел, как лебедь, а Яков зло потрогал щетину на щеках и протянул руку уважения. Ведь не всегда Блюмкин с Мандельштамом враждовали: еще до конфликта Яков предлагал Осипу работу в одном учреждавшемся учреждении, которое, по словам Блюмкина, станет очень важным учреждением.

Говоря о беззащитности советских поэтов перед властью, уместно вспомнить один эпизодец из жизни самого беззащитного. Как-то брат Мандельштама набедокурил и был арестован. В самое страшное учреждение Осип пришел без особого страха с ходатайством, предлагал взять Женьку на поруки, под свою ответственность. Ему отказали. Вопрос, впрочем, был решен через пару дней, когда включился Бухарин, но любопытна сама формулировка, с которой Мандельштам получил первоначальный отказ: «Нам неудобно будет Вас арестовать, если Ваш брат совершит новое преступление».

А что тут неудобного — взять, да арестовать. Все-таки НКВД.

Из воспоминаний Эммы Герштейн можно узнать о странных предложениях Осипа, от которых Эмма — подруга семьи — отказалась. А предлагал он ей участие в неких перформансах: изображая ужас, она выбегает на улицу с криком «НКВД мучает великого поэта», в то время как Осип изображает сердечный приступ.

О.Ваксель: «Как человек, Мандельштам был слаб и лжив».

А судьба сложная. То в разгар революции, когда население Петрограда с голодухи да от репрессий сокращается в пять раз, Мандельштам по несколько раз на дню принимает ванны в «Англетере» и в номер ему приносят молоко, то белые офицеры — как-то в Коктебеле — его ставят к стенке. То в литературном пайке от Максима Горького не обнаружит штанов, лишь одинокий пиджак, то снова снимает номер в «Англетере», но уже для встреч с любовницей (жена тогда сильно болела). То в Киеве его арестовывают за спекуляцию яичком, то вдруг, моложавый и трудоспособный, самый печатаемый (после Маяковского), но никогда не работавший и при советской власти книг не издавший, он начинает получать пенсию с уникальной формулировкой «за заслуги в русской литературе». (Пенсию назначил Молотов по ходатайству Бухарина, к которому Мандельштам по-дружески захаживал на чай.) А то, из соображений, должно быть, социального равенства, Мандельштам норовит что-нибудь скрасть. Причем, как у посторонних, так и у своих. На зоне же такая хроническая тяга к социальному равенству не оставляет шансов дожить до амнистии. И нет в зоне ни народного комиссара внутренних дел и петроградского главы Зиновьева, с покровительством да ваннами — Григорий Евсеевич к тому времени сам оказался бешеным троцкистом и политической проституткой, — ни Волошина с Кудашевой, с их способностью успокаивать белых офицеров, ни прочего тенниса. Теннис тут помянут к тому, что в теннис — на курорте — Мандельштам играл не просто так, а с Ежовым.

После того как судьба Ежова была решена, и Мандельштам отправился во Владивосток.