Cергей Сухарев. Три встречи (О Т.Г.Гнедич)

СЕРГЕЙ СУХАРЕВ
ИЗ МОЕЙ ХРОНИКИ

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ:
МОЙ ЛЕНИНГРАД

ОТРЫВОК ПЯТЫЙ:
Т Р И В С Т Р Е Ч И

Прежде чем решиться в январе 1987-го выступить на вечере в Доме писателя, посвящённом 80-летию со дня рождения Т.Г.Гнедич (по приглашению Галины Сергеевны Усовой, глубоко преданной памяти своей главной наставницы), я призадумался: а есть ли у меня на это право? Разбирать достоинства трудов одной из лучших наших переводчиц – не время и не место; примазываться к когорте близких учеников – самозванство чистой воды. Ведь в семинаре у Татьяны Григорьевны я никогда не состоял, в Доме писателя ни разу её не видел, по телефону говорил редко и коротко. Вплотную судьба свела меня с Татьяной Григорьевной, по существу, лишь однажды – за её рабочим столом, в Пушкине. И встреча запомнилась прочно.

Было это осенью 1972-го, во время моего третьего за полтора года приезда в Ленинград (я тогда надеялся попасть в аспирантуру Герценовского), - и весь ленинградский мир представал носу, глазам и ушам внове. Переводами я только начинал заниматься всерьёз – и робко искал оценок и советов со стороны старших, знающих. Особенно ценил, конечно, безошибочную проницательность Ефима Григорьевича Эткинда, который, казалось, вслепую мог ткнуть остриём карандашика в самое уязвимое место, но зато, не сдерживая энтузиазма, готов был сыпать неумеренными восторгами по поводу нравящегося. Довольно неожиданно мне передали от Татьяны Григорьевны приглашение приехать к ней и показать свои пробы. Не помню точно, каким образом это произошло: уж не сам ли я, заезжий гастролёр, навязался на визит по чистой наглости? Во всяком случае, Ефим Григорьевич post factum нескрываемо был раздосадован: он намеревался лично меня рекомендовать и направить в Пушкин в компании достославной Марины Алексеевны Новиковой, которой только-только меня представил. А я совершил двойное faux pas: даже не почесался немедленно известить его о состоявшемся в обход знакомстве. Вот она, провинциальность! – или обыкновенная бестактность?
Новость застала меня несколько врасплох: экземпляра рукописи заготовлено не было, машинки под рукой не оказалось, и потому я спешно переписал незадолго до того - саулкрастским сентябрём - сделанные переводы, какие помнил наизусть (в основном, из английских романтиков – Байрона, впрочем, там и близко не было), в две школьные ученические тетрадки «в линейку» (храню их и до сих пор).
И вот с этими тетрадками в пакете ясным октябрьским утром я, пробормотав неизбежное «Поедем в Царское Село!», отправился с угла Полтавской и Невского в Пушкин (впервые), что само по себе уже было для меня тогда событием.

Поначалу Татьяна Григорьевна показалась мне совсем старой – даже дряхлой, сгорбленной, грузной. Передвигалась она медленно, с усилием; выглядела сонно и хмуро – по-видимому, была нездорова. Однако, не тратя времени на традиционные при знакомстве расспросы, чуть не с порога предложила взяться за дело. Очень скоро моё первое гнетущее совесть впечатление улетучилось.
Мы сели рядом за обширный круглый стол под старинной лампой, покрытой сверху какой-то цветастой накидкой с бахромой, посредине проходной комнаты. Я примостил с краешка (больше было негде) свои тетрадки. Работа протекала так: я не без трепета в голосе читал вслух всё стихотворение целиком, а потом Татьяна Григорьевна произносила по поводу каждого целый монолог – всякий раз неожиданный, прихотливый и бесконечно содержательный. Неужели, со страхом думал я, текст (хоть и короткий) мгновенно отпечатывается у неё в памяти от начала до конца? Иногда она просила повторить ту или иную строку: мне оставалось только ставить на полях птички, минусы, вопросы, а то, глядишь, и плюсы. За прочими подробностями я элементарно не успевал: кроме того, хотелось, не отвлекаясь, просто слушать и слушать.
Не могу сказать, что я обманулся в тайном ожидании одобрительного слова: вернее, сам эта дилемма «хорошо-плохо» отступила в тень как второстепенная, не слишком существенная. Переводы мои были, полагаю, не Бог весть какими сногсшибательными открытиями: достаточно грамотные и выполненные с юным одушевлением, во многом изобличали неопытность (впрочем, я и раньше, чем в свои 25, отчётливо сознавал: ничто не даётся сразу и без напряга).
На первый план неожиданно вышло другое, меня тогда изумившее: Татьяна Григорьевна внимала (именно внимала!) каждому новому тексту с таким жадным интересом и любопытством, будто всю жизнь только и ждала этой живительной для неё влаги – и вот еле-еле, наконец, дождалась… И тут же, приговаривая «так-так, вроде бы ничего, а посмотрим всё-таки, что там в оригинале», бралась за английскую книгу и принималась с видимым удовольствием бормотать строки (похоже, давно ей известные), а уж потом комментировать моё переложение. Но что это был за комментарий!
Татьяна Григорьевна цитировала самых различных авторов и переводчиков, в том числе и себя не забывала. Так, у меня красовалась строчка что-то вроде следующей: «В объятиях твоих найду покой»: Татьяна Григорьевна живо отозвалась бесспорно резонной цитатой из собственного «Дон Жуана» - «Покой в минуту страсти портит дело». Поминутно Татьяна Григорьевна обращалась к случаям из собственной биографии (не только творческой); проводила ошеломляюще парадоксальные аналогии; попутно отзывалась о состоянии современной отечественной поэзии – оригинальной и переводной: помню, корила действующих стихотворцев за рифмы типа «апельсин – аллилуйя», а слух о заказанном якобы Борису Слуцкому переводе поэм Китса заставлял её «в ужасе лезть под стол». Однако, несмотря на все маргиналии, разбираемый перевод из виду не упускался, и странным образом всё произнесённое начинало как-то соотноситься с подопытным текстом, поскольку высвечивались всякого рода неточности, промашки, упущения, попытки словчить, пойти по лёгкому пути и т.п. В особо вопиющих случаях Татьяна Григорьевна вскипала гневом, надменно и неприступно, почти царственно, выпрямлялась в кресле; грозный орлиный взор (такой, как на её портрете работы Акимова в фойе Театра Комедии) метал молнии, интонации становились по-настоящему опасными… Прорывался, видимо, природный её темперамент.
Но было увлекательно и совсем необидно: диковинным манером наши реальные, будничные личности на этот срок словно куда-то испарились. Мимо нас, в соседнюю комнату, пронесли (кто? кому?) большое блюдо крупной свежей клубники (по-сибирски - "виктории"); у меня в голове даже не промелькнула недоумённая мысль о давно уже минувшем ягодном сезоне. Появилось ощущение, что здесь и сейчас происходит какое-то неотложное, жизненно важное дело, а мы – не наблюдатели его, а самые непосредственные участники. Порой, ужасаясь необдуманно взятой на себя ответственности, я пытался незаметно перелистнуть одну-две странички, но Татьяна Григорьевна не позволяла; минуты летели, и я словно очнулся, когда спустя два с половиной часа Татьяна Григорьевна умолкла – и я понял, что настало время прощания.
Жаль, до второй тетрадки руки так и не дошли… Но что это? Слышу вдруг, поражённый: Татьяна Григорьевна назначает мне новую встречу – назавтра, опять на 10.00 утра. Назавтра ход аудиенции повторился в точности (правда, без промелькнувшей стороной клубники), однако тем дело не окончилось: состоялась и третья беседа – опять назавтра, и так три утра подряд, пока мы не добрались до самой последней странички в моих тетрадках.
Ещё три дня последующие я ходил под впечатлением, и впечатление это осталось надолго.

Что же было главное? Я осознал – уповаю, довольно скоро – что сущность оказанного мне приёма заключалась вовсе не во мне самом как неким чудом-юдом из глубинки, из города, через который в годы войны Татьяна Григорьевна следовала отнюдь не туристкой до вблизи расположенного Мариинского лагеря. Никаким исключением в качестве ученика я не был и быть не мог. Не была исключением в роли взыскательного ментора и Татьяна Григорьевна.
Мне, признаться, с учителями везло. И позднее я встретил людей – мастеров, для которых переводческое призвание было основным смыслом жизни. И самое ценное, чему они учили всех, кому посчастливилось у них учиться, была вот эта характерная черта, присущая в особенности старшему поколению переводчиков ленинградской школы (ныне, боюсь, она стала достоянием истории); да, собственно, и прославленных ленинградских филологов в целом, а именно: не преследующая никакой узкой корысти горячая заинтересованность общим делом, поглощённость профессиональной выгодой – отнюдь не своей лишь собственной (не будем вдаваться в иллюстрации человеческих слабостей - кто их избежал?), а выгодой общего, едва ли не священного Дела обогащения обожаемой русской литературы. Дела, для которого нужна, полезна, необходима любая малая крупица, принесённая со стороны новичком, лепта вдовицы: её нельзя упустить и отвергнуть; долг состоит в том, чтобы своими усилиями способствовать её совершенствованию и умножению.

Основной урок для тех, кто желал бы наследовать и продолжать завещанные старыми мастерами традиции, заключается именно в таком вот ревнивом, пристрастном и страстном служении избранному рационально необъяснимому занятию, которое несбыточная мечта ставит превыше земных благ – денег, славы, даже свободы.


28 января 1987, Ленинград – 11 мая 2002,
Санкт-Петербург

Сергей Сухарев, поэтический перевод, 2006

Сертификат Поэзия.ру: серия 1009 № 46013 от 02.07.2006

0 | 4 | 3144 | 15.11.2024. 11:57:14

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []