В День работников культуры надобно говорить о поэтах. И, лучше всего, о репрессированных.

Вот, несколько лет назад резонировала история с молодой учительницей литературы, что была уволена из Петербургского лицея как раз за чтение репрессированных поэтов. Потом, правда, оказалась, что за это ее не уволили вовсе. И никаких фраз директора, мол, «враги народа», «пособники фашистов» — на которые ссылалась правозащитная учителка, — не было. Просто в тот день в школе проходили мероприятия, связанные с Великой Отечественной войной. Учителка самостоятельно, без согласования изменила тему на репрессированных поэтов. Но и это было только триггером. Началась склока. Посмотрели внимательнее на личное дело, выяснилось, что в биографии скандалистки есть два года за пьяную поножовщину, а поскольку судимость исключает преподавательскую деятельность, правозащитница, изменив имя и сообразительно выйдя замуж — то есть, с новым паспортом, — в нарушение установленных норм стала преподавать.

Теперь о репрессированных поэтах. Например, о Корнилове, который был расстрелян за антисоветские, сиречь, кулацкие стихи. Но за какие же «кулацкие», если он остался в истории именно со стихами очень даже советскими, сиречь, комсомольскими: «от Москвы до самых до окраин», «Нас утро встречает прохладой…». Даже на дидактическом поприще он попал в классики: «Как от меда у медведя зубы начали болеть». Поэмы «Триполье» и «Моя Африка» стали событием, народ заучивал «Соловьиху» и «Качку на Каспийском море». На Первом Всесоюзном Съезде писателей СССР товарищ Бухарин с трибуны лично хвалил товарища Корнилова. Его приветствуют и Горький, и Ромен, так сказать, Роллан.

Корнилов был правильным автором правильных стихов про советскую жизнь. Негодовал на кулака, воспевал овчарок, что «границу нашу берегут», скорбел с нужной интонацией о комсомольцах, павших смертью на Гражданской на войне. Тем не менее, был некоторым образом исключен из комсомола — за неуплату взносов.

Возможно, у него не было денег на взносы. Возможно. Но, вероятнее всего, это уже была форма взыскания, желтая карточка ярко-красного цвета.

За свою тридцатилетнюю жизнь, то есть, за семь лет публикаций, он выпустил 10 книг с суммарным объемом в тысячу страниц. Не считая публикаций в журналах («Нева», «Новый мир», «Литературный современник») и в официальнейших газетах, вроде «Известии». А это гонорары, на которые можно жить с размахом. Собственно, с размахом в те годы Корнилов и живет.

А в 1932-м на экраны вообще выходит фильм «Встречный», и в свои 25 лет Борис Корнилов — абсолютная звезда, поскольку страна поет его песни на музыку Шостаковича.

Но денег на членские взносы по-прежнему не хватало. Членства его лишили, исключив из стройных рядов. А по тем временам с таким-то пятном лучше и на свет не рождаться. Но нет, ничего, прокатило.

Биографии наших пролетарских поэтов, будь то Сергей Есенин, будь то, Борис Корнилов, будь то Павел Васильев, написаны словно под копирку. Вот Васильев свою первую жену бросил глубоко беременной, сошелся с сестрой редактора «Нового мира». От сестры устремился к московской красавице Натальи Кончаловской. Да, той самой, что станет женой Сергея Михалкова.

Конечно-конечно, многочисленные увлечения для поэта не криминал, а норма жизни. Но Павел Васильев (уже имея судимость за хулиганство) стал фигурантом громкого скандала летом 1934 года, когда Максим Горький в статье «Литературные забавы» выступил с назиданиями по поводу пьяных выкрутасов Васильева. Ведь если несознательный сапожник пьет в солнечной стране, это ладно, но если звонкий поэт, родоначальник «эпохи побеждающего коммунизма в душе человеческой» бухает — да с барскими-то коннотациями, — это, считай, уже политика. Непокорный Васильев — у которого, вообще-то, более сотни публикаций в десятках журналов, — ответил на статью Горького вихрастой частушкой в духе «мы не рабы»:

Эй, жена, завесь-ка шторки:

Нас увидят, может быть.

Алексей Максимыч Горький

Приказали дома пить!

Горький, что ж, устыдился. Стал Васильева выгораживать.

Той же зимой и Корнилов показал свои непокорные зубы. Накануне Нового года пришел он в Дом писателей весьма нетрезвый да с гармошкой, да и спел в лицо литкритикессе оскорбительную частушку. Пролетарские поэты той поры мыслили в частушечной стилистике. Замяли. На следующий день, уже во время праздника, он написал пальцем, мокнутым в чернила, на обнаженной спине дамы (уже другой дамы) лаконичное слово, на которое был способен только поэт. Сугубо пролетарский поэт. Поскольку писатель, сопровождавший даму, был покруче всех этих поэтов с гармошками, руководство почесало кадык, и Корнилова лишили права посещать Дом писателей. Аж на полгода лишили.

Лишенный права выражать себя прилюдно, поэт Корнилов бил свою Берггольц в домашней обстановке. Впрочем, бил справедливо, ибо имел согласно Фридриху Энгельсу регулярное намерение выполнять супружеские обязанности. Когда надоело, ушел к юной Ципе Борнштейн. И вот, как богемная Ципа вспоминает время с Корниловым: «Плохо было тогда с продуктами, да и от чрезмерной занятости поэзией не хотелось готовить. Тогда сдавали продуктовые карточки в столовые, мы же сдали свои в пивную. И по утрам помню себя сонную, сидевшую за ледяным мраморным столиком пивной, жующую холодный бутерброд с яйцом и килькой и запивающую это холодным пивом. Корнилова же такой завтрак вполне устраивал. Особенно нравилось “прикрепление” к пивной».

И ледяной мраморный столик, и холодное пиво по утрам, и эта килька с яйцом не могли разжалобить принципиальных соратников по литературной борьбе, и за «антиобщественные поступки» Корнилов неоднократно подвергается критике в газетах. Корнилову многое прощается, однако в январе 1935 года президиум Ленинградского отделения Союза писателей выносит ему строгий выговор с предупреждением, что тот будет исключен из стройных рядов соратников, если не изменит свою линию.

Соответственно, перестали печатать. Правда, смягчились после того, как он подписал письмо против Павла Васильева в связи с очередным хулиганством оного. Васильев в столице нашей родины избил популярного комсомольского поэта, вследствие чего стало очевидно: поэт категорически чужд насущному моменту. Группа комсомольских поэтов написала цидулю, которую и подписал протрезвевший к тому времени Корнилов. Семен Кирсанов, кстати, тоже подписал.

Корнилов подписал письмо против пьяницы-дебошира и, протрезвевший, был возвращен в лоно. А Васильева из лона исключили, фактически перекрыв возможность печататься и, соответственно, оставив без средств к достойному существованию. Куда он теперь, обратно в грузчики? Или в родной Казахстан? Изверги. Теперь Васильев бухает принципиально, обоснованно бьет неприятных людей всех полов, рвет женские платья и получает срок для исправительных работ. У Корнилова же, отнюдь, существование снова достойное. Поэтому он тоже бухает. Приходит к бывшей жене Берггольц и бьет ее смертным боем, несмотря на предупреждение об исключении из рядов писателей. Корнилов бьет, пьет, блюя и плюя на стройные ряды. Так как Васильев в трудовой изоляции, Корнилов все это делает в неподражаемом одиночестве — тушит бычки о лоб швейцаров, рвет ресторанные счета, то есть, ведет себя, как и положено тому, кто, согласно высоким тезисам, стал всем из ничего.

Что ж, его тоже исключают из Союза писателей. Но исключение еще не повод для расстрела. Для ареста — вполне. И дело даже не в каких-то там побоях. Он на виду и, значит, идейно опасен. Поскольку может нанести моральный вред обществу. Являясь представителем советской элиты и примером того, как сельский мальчуган, корнями уходящий в отсталую Россию, способен вырасти в литературную звезду первой величины, Корнилов подает очень дурной пример неуправляемости, ибо сорвался с катушек, как способен только истинный люмпен. Корнилов был компасом молодежи, транслятором времени, поэтому его, чуть погодя, но очень логично посадили не хуже Васильева. А Павел Васильев как раз протрезвел, выходит с чистой совестью, пишет «Патриотическую поэму», стихи «Красная армия», «Живи, Испания!», снова пьет и, соответственно, снова дебоширит. Потом все смешалось в доме Облонских, и Облонским все надоело.

Не берусь утверждать, что Корнилов и Васильев были врагами народа, но и друзьями они точно не были.

Ольга Бергольц, узнав об аресте Корнилова, записала в дневник: «Борька арестован. Арестован за жизнь. Не жалко». Написала честно, не предполагая, что расстреляют. Кстати, что в приговоре? В приговоре статья 58-8 и 58-11. Смотрим. 58-8: «Совершение террористических актов, направленных против <…> деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, <…> хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации». 58-11: «Организационная деятельность, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений...» Короче, если кто с группой лиц удумал поджечь дверь Дома писателей, или был взят с поличным, когда в индивидуальном порядке дергал водопроводную трубу в том же Доме тех же писателей, то таковой даже в момент подготовки злодеяния попадает под действия вышеупомянутых статей. И это будет действительно политическое преследование. Разве нет? Чем не диверсия против рабочих и крестьянских организаций, которые всецело ведут народ в будущее?

И если сегодняшних сограждан можно развести телефонным звонком на террористический акт, то непросыхающего человека, ощущающего себя Аллой Пугачевой и Филиппом Киркоровым в одном лице, на какую-нибудь выходку, типа, «я знаменитый поэт, а вы ватники» спровоцировать запросто. Особенно во имя справедливости. Тем более, что и стихи у Корнилова пошли какие-то с акцентом:

Как прибился я к вам, чекистам?
Что позоришь бумаги лист?
Ох, как веет душком нечистым
От тебя, гражданин чекист!
Я плюю на твои наветы,
На помойную яму лжи.
Есть поэты, будут поэты,
Ты, паскуда, живи, дрожи!

Ну, что ж. Отомстил. В общем, дали этим работникам культуры все: возможности творческой самореализации, финансовое благополучие, дисциплинарные поблажки, славу и зеленую улицу во все стороны, но они по природе своей были скотом. Как со скотом с ними и обошлись. Даже не понятно, надо ли скорбеть. Впрочем, можно и поскорбеть.