На мероприятии первой, в белых гольфиках, выступала девушка с изящнейшей фамилией (Рыболовлева). Читала любовную лирику. Тима обратил внимание, что, как правило, в лирических стихах девушек всегда много кофе — капучино всякое, американо и двойной эспрессо. Строка «Будучи медлительным ребенком, я рвала незримую вожжу» на некоторое время отключила слуховые рецепторы и Тима дальнейшего не услышал. А когда вернулся, ехидно оживился. «Любви жемчужный ручеек» в стихах девушки вызвал самые вульгарные ассоциации, но уточнять Тима не решился, уж очень девушка юна и трогательна. Другая девушка — она была ярким поэтом и дородной личностью с алчными губами — стеснялась просить у неба синевы. Чего стеснялась?

Следом выступил такой-то диковинно одетый субъект. Почему-то он не снимал головного убора в помещении. Таким образом, на нем была кепочка садо-мазо и шарфик, закрученный узлом «век воли не видать»:

наслаждение чистым ритмом верлибра
(отложены барабанные палочки рифмы
с ними хорошо шагать и прыгать
отнюдь не подниматься на воздушном шаре созерцания
до той высоты или просто места
где уже не нужно говорить).

Не смотря на то, что читал он беспросветные верлибры, стихи его проникли народу в душу. Ромочка отреагировал:

— Мне казалось, что на ходьбу влияет не столько рифма, сколько ритм. А вот с прыжками, пожалуй, согласен. Я представил, как вы подпрыгиваете при каждой рифме, получилось убедительно. Но тут нужно оговориться, что мы наблюдаем реакцию сугубо индивидуальную.

— А я со строкой «до той высоты... где уже не нужно говорить», согласен полностью. — Подключился Аграновский. — Мне довелось на строящуюся трубу подниматься, не высокая, метров 50. И в какой-то момент, да, люди начинают молчать. Правда, не от созерцания, по другой причине.

— И мне понравилось. — Поддержал Лодейников. — Ясно и художественно изложена семиотическая цель верлибра: глубокомысленное молчание. Но вот пока необходимая фаза мастерства не достигнута, легионы убогих прикрывают свою беспомощность словами. Семиотика это наука о знаках. Химики описывают процессы в одних знаках, физики в других знаках. Художники (музыканты и поэты) описывают состояние психики в третьих и четвертых. Никто не сформулировал сути верлибра, не обозначил каких-либо бонусов такой системы. А тут вполне отчетливо: отложи палочки, сиди и молчи.

После недолгой и несущественной полемики был доклад по Пастернаку. Какая-то годовщина чего-то. Докладчик неприкрыто Пастернаком восторгалась. А Тиме Пастернак этот был никак. Да, читал он «Доктора Живаго». Читал-читал — ну и? Лучше бы он, Пастернак, для начала «Школу» Гайдара посмотрел. А так — о чем оно, к чему? Много фамилий, запомнились две: Фуфлыгин и Антипов. Когда прозвучало стихотворение, как бы для иллюстрации тезисов, Тима пальцем потянул листочек с текстом, лежавший на столе. Потом что-то стал отмечать карандашом, а потом и вовсе встал.

— Любимая — жуть! Когда любит поэт,

влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

как во времена ископаемых.

Глаза ему тонны туманов слезят.

Он застлан. Он кажется мамонтом.

Он вышел из моды. Он знает — нельзя:

прошли времена и — безграмотно.

Согласитесь, коллеги, не смотря на всю эту невероятную красоту, вопросы возникают. И хоть что-нибудь проанализировать хочется. Итак, «Любимая — жуть!» Ну что ж, как известно любовь зла, полюбишь козла. И это, видимо, тот самый случай. Но что это за бог неприкаянный и почему он влюбляется, когда любит поэт? За компанию? Кстати, в кого влюбляется? Ну да, ни в кого, просто влюбляется. «Глаза ему тонны туманов слезят». Все-таки, кому ему? Поэту? Богу неприкаянному? Хаосу? Этот неустановленный «он» знает — нельзя. Ну, нельзя, так нельзя. Но что нельзя? И почему ему, похожему на мамонта, нельзя? Потому, что застлан? А, пожалуй, да: кем бы «он» там ни был, уж если застлан, то наверняка нельзя. Смотрим дальше.

Он видит, как свадьбы справляют вокруг.

Как спаивают, просыпаются.

Как общелягушечью эту икру

Зовут, обрядив ее — паюсной.

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,

Умеют обнять табакеркою.

И мстят ему может быть только за то,

Что там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт

И трутнями трутся и ползают,

Он вашу сестру, как вакханку с амфор,

Поднимет с земли и использует.

И вот этот многовариантный «он» видит, как справляют свадьбы, как просыпаются (те, кто еще недавно справлял свадьбы), видит, как лягушачью икру обрядили и даже видит, как ее, икру, зовут. От внимательного взгляда этого персонажа не ускользнуло, как умеют шутки обнимать табакерками. А это очень редкое умение. Не удивительно, что ему мстят неустановленные лица. Мстят за то, что он, поднявши с земли вашу сестру, использует ее в неположенном месте — там, где обычно трутся и ползают те, кто обряжал икру и звал ее паюсной. То есть, ситуация не шуточная, но ее спасают тающие Анды (дело-то, оказывается, происходит в Чили). Тающие Анды что-то необозначенное вольют в поцелуй, но только тогда вольют (будущее время), когда ночь по селу тычется (время настоящее). А в селе-то — ба! — как нельзя кстати тюфяк. Правда, у него тоска. Если кто-то не догадался, что или кто этот тоскующий тюфяк из Южной Америки, то и ладно. А вот тифозная тоска — это серьезно. Но все поправимо: уж как пахнёт тьмой ризницы ботанической (в Южной Америке чего только нет), как брызнется хаосом, так и... В общем, блеянье побелеет.

И таянье Андов вольет в поцелуй,

И утро в степи, под владычеством

Пылящихся звезд, когда ночь по селу

Белеющим блеяньем тычется.

И всем, чем дышалось оврагам века,

Всей тьмой ботанической ризницы

Пахнет по тифозной тоске тюфяка,

И хаосом зарослей брызнется.

— А, по-моему, поэзия и должна звучать красиво, пусть даже иногда бессмысленно. — Нарочито миролюбиво прервала лодейниковское святотатство девушка-докладчик. — А если ей придавать приземленный смысл, она превращается в рифмованную прозу.

— Внимать иным тяжелый крест, а вы прекрасны без извилин. — Заводился Тима. — Трудно переоценить красоту строк про лягущачью икру, которую обряжают и зовут, в то время как сограждане кривят да коверкают, трутся да ползают под ухмыление комфорта. И если все наши догадки верны, хотелось бы все-таки уточнить, почему этот любящий поэт (который оказался латиносом) решил использовать вашу сестру. Почему ваша сестра оказалась лежащей (ползающей? трущейся?), и как ее вообще занесло на суровую чилийскую землю. Впрочем, если читатель не полный идиот, сможет сообразить, что она оказалась там по прихоти бога неприкаянного, хаоса, или, на худой конец, по туристической путевке. В общем, смысл не бывает приземленным — либо он есть, либо его нет. В противном случае вся эта невероятная красота называется графоманией, вне зависимости от наличия рифм.

— Не всем дано понимать прекрасное.

— Разумеется, не всем. Только тем, кого крепко обняли табакеркой. Впрочем, есть у Пастернака много стихов, понятных без табакерок и рукоприкладства. Да вот хотя бы это (Тима взят другой листок):

Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно. И это был пруд
И волны. — И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.

И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.

И ночь полоскалась в гортанях запруд,
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.

Согласитесь, совсем другое дело. Тут все ясно. Кормил как-то автор стаю. Кормил клавишей. Встал, значит, на носки и — руки с этой клавишей вытянул. Рукав завернулся, чем воспользовалась ночь — она стала тереться о локоть. И это был пруд. Да, это был пруд. А стая, что до клавиши сама не своя, состояла из разных пород. В связи с чем возник естественный конфликт: черные крикливые клювы имели намерение умертвить птиц из породы «люблю вас» (поскольку сами черные клювы умирать не намерены). А поскольку это был пруд, дно у лодки — автор почувствовал нутром, догадался или заранее знал — было обглодано. В виду того, что место у его локтя заняли жадные до клавиш птицы — они грызлися, — ночь перестала тереться и отправилась полоскаться в гортанях запруд. По счастью, у этого пруда было несколько запруд, и у каждой было по гортани. Но и там, в гортанях, ночь спокойно пополоскаться не могла — самки (не участвующие в борьбе за клавишу) приготовились умертвить рулады в искривленном горле. Что за рулады, чем они не понравились самкам и чье искривленное горло — для истинных ценителей поэзии не важно. И так понятно: ждать, когда эти рулады умрут, самки не собирались. Но все это — покамест птенец не накормлен. А как птенец накормлен, тогда-то другое дело. Тогда-то, товарищи, совсем иной коленкор.

— Вообще-то здесь использована очевидная метафора с белыми и черными клавишами.

— Да, и очень удачно использована. В этой связи у меня к вам, как к знатоку, вопрос: неужели черные клавиши действительно такие плохие? Белые клавиши, хоть белыми и не названы — они добрые, из породы «люблю вас», а черные клавиши злые, крикливые — поэтому хотят умертвить белых. Но великодушный автор, стоя на носках, и белых, и черных кормит еще какой-то — дополнительной — клавишей. Цвет ее не ведом, но весь сыр-бор именно из-за нее. Ритмы Пастернак привнес в поэзию новые, энергичные, это да. Но, чтоб времена не прошли безграмотно, вникать в его текст не стоит — отовсюду выползает какой-нибудь хаос, слезоточащий и неприкаянный. Возможно, Пастернак по заданию партии писал «рыбу» для рок-группы, а там на концертах кричи любое — все равно не разобрать.

— Пастернак жил во времена, когда называть все своими словами было рискованно, и как раз от диктата партийных бонз Пастернак и пострадал.

— И сильно пострадал? Насколько помню, Пастернака Сталин вообще запретил арестовывать, хотя Пастернак, по показаниям Мейерхольда, входил в ту же «террористическую группу», что и Пильняк. И несмотря на то, что родители Пастернака с 1921 года по заграницам живут, и сестра-Лида за Элиота вышла за какого-то, за англичанина, а сестра-Жозефина та вообще с Керенским якшается — Пастернак самый официальный советский поэт. Да и сам Пастернак ездил по заграницам не хуже – и в 20-х годах, и в 30-х, и с первой женой, и со второй. «Уму непостижимо, что я себе позволял?!» – так он выразил свой восторг позднее, в 1954 году, в письме к Фрейденберг.

— Но искренне удивлялся ли Пастернак? — Подключился Ромочка. — Ведь Пастернак был учредителем Всероссийского Профсоюза писателей, членом президиума Профсоюза поэтов. Еще папа его фигурировал на VII съезде Советов в 1919 году и на II конгрессе Коминтерна. В 1920 году папа-Пастернак имел пропуск на все заседания ВЦИКа и съездов Советов. В 1921 году сам Ленин подписал постановление Совнаркома о «выплате денег за работу художнику Л.Пастернаку» — Л.Пастернак делал портреты выдающихся деятелей Октябрьской революции. Когда вдруг для Пастернаков встал уплотнительный вопрос, Луначарский лично посылает телефонограмму помощнику народного комиссара Е.А.Литкенсу: «Леонид Пастернак находится под решительным покровительством Советского правительства, и на его мастерскую посягать нельзя». Несмотря на отсутствие бумаги (голод, разруха, не до стихов) в том же 1921 году Госиздатом заключается договор на издание первой книги Б.Пастернака. Почему Л.О.Пастернак уезжает заграницу, можно только догадываться. Кандинский, например (а с 1928 года он — гражданин Германии), собирал кое-какие материалы для Советов и был осведомителем в Берлине. Сестра Бориса Пастернака (Жозефина) выезжает из страны по визе ЧК, ее выезд курирует сам Борис Леонидович при посредстве О.Брика (участвовавшего в убийстве Есенина). На визе были подписи А.Енукидзе (член Президиума и секретарь Президиума ВЦИК) и А.Луначарского (нарком просвещения).

— А на всемирном писательском Конгрессе в Париже — снова включился Лодейников — Б.Пастернак, сидя в президиуме, слушает, как Бухарин (глава Коминтерна) с трибуны провозглашает его советским поэтом номер один. Щепетильный Мандельштам убеждал Пастернака, что ой как недостаточно тот любит Сталина. Но почему недостаточно? А кто положил начало поэтической сталиниане, не Пастернак разве? И Ахматова переживала, что и коммунистическую поэму Борис первый написал, а еще и терновый венок ему же достался. Ведь да, к числу мучеников тоталитаризма Пастернака причисляют обязательно — Нобелевского лауреата, крупнейшего чиновника от литературы, наше все, только советское.

А в те же дни на расстоянье,

За древней каменной стеной

Живет не человек — деянье,

Поступок ростом с шар земной.

Так мог бы написать о Пастернаке и сам Сталин, и так написал о Сталине Пастернак.

Вспоминая писательский съезд, чуткий Чуковский вспоминал и тот странный трепет, с которым Пастернак шептал ему слова о Сталине.

Судьба дала ему уделом

Предшествующего пробел:

Он то, что снилось самым смелым,

Но до него никто не смел.

За этим баснословным делом

Уклад вещей остался цел.

Он не взвился небесным телом,

Не исказился, не истлел…

И этим гением поступка

Так поглощен другой поэт,

Что тяжелеет, словно губка,

Любовью из его примет.

Как в этой двухголосой фуге

Он сам ни бесконечно мал,

Он верит в знанье друг о друге

Предельно крайних двух начал.

Написано без суеты, с достоинством и очень откровенно. По крайней мере, про поэта, тяжелеющего любовью, как губка, про баснословное дело, про два крайних начала и про двухголосную фугу — это, практически, на пределе. Хотя кой-какая редактура и здесь была бы не лишней. Но вот о прозе, о докторе, лучше не вспоминать, срам один.

Советский народ всегда делал, не рассуждая, две вещи: осуждал и сострадал. Способность легко осуждать со временем становилась доказательством подлости человеческой, а склонность к состраданию эксплуатировалась как комплекс вины и предлог для запоздалой, но преданной любви до конца. Хоть много талантливых авторов, не имевших государственных дач, не попавших в номенклатурную обойму, так и остались не изданными, о них никто не скорбит — нет предмета. Другое дело, Пастернак.

Да и та леденящая душу история с Нобелевкой в оригинале выглядела попроще, нежели через призму публицистики, призывов к покаянию и хронических угрызений совести за ошибки предыдущих поколений.

Действительно, в двух издательствах рукопись «Доктора», виновато улыбнувшись, Пастернаку вернули, но к моменту, когда она «случайно попала заграницу», Гослитиздат публикацию уже готовил. Поэтому, как только возникла заграница со своими издательскими планами, Гослитиздат заключил с синьором Фельтринелли договор, определившим право первой ночи за Гослитиздатом. Но тот остроумный мужчина слова своего, итальянского, не сдержал. Лапши навешал, макаронник. Вот и скандальчик. Партийным бы органам бы нахмуриться бы, да и оставить бы все, как есть, ведь скандальчик-то семейный, то есть не вышел бы за рамки формальных недоумений, ибо сам Фельтринелли — коммунист, а коммунисты ничего дурного в карманах не держат. Но скандальчик заметило ЦРУ, а уж оно-то знает, как из вялой навозной мухи раздуть что-нибудь идеологическое.

Никто б сии дамские новеллы никогда и не заметил бы, но тайно (тайно) новый тираж «Доктора» печатается в Нидерландах и распространяется среди советских туристов на Всемирной выставке 1958 года в Брюсселе (можно было получить экземпляр в павильоне самого Ватикана).

И тут очень громко возмутился лично Фельтринелли, поскольку о переиздании «Доктора» с ним не договорились, а заграничное право на печать было только у него, у коммуниста. Таким образом обозначился еще один некрасивый фигурант этой истории. А поскольку ЦРУ все равно засветилось, издает оно и следующий тираж, который в 1959 году распространяется в Вене среди делегатов Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Причем, издается книжка специальным форматом — чтобы удобнее прятать.

И тут советские партийные органы налились кровью. У них руководящая роль, и спускать с рук такое негоже. А в СССР перед законом все равны. И вот на фоне транспарантов и единодушного гнева Пастернака исключают из Союза писателей. Уже, глядишь, скандалище. А Запад вынашивает свои змеиные планы. На исключение отвечает Нобелевской премией. Совсем красота: в СССР травят нобелевских лауреатов, поэтов, соль земли. Но, несмотря на травлю, нечлена СП Пастернака Б.Л. писательской дачи не лишили. Эту государственную собственность потом даже родственники пытались унаследовать, что совсем странно. Так что жил Борис Леонидович советским олигархом, советским олигархом и умер. Как поется в горестной песне, умер в своей постели. Высок, независим и по-прежнему талантлив. Ну да, попал немножко под раздачу, но раздавали-то Нобелевскую премию. Которая ни в коем разе не светила официальному поэту страны, советскому чиновнику, чей папа был завсегдатаем партийных съездов и лично состоял в рукопожатиях с крупнейшими большевиками-ленинцами. Ну да, подписывал будущий нобелевский лауреат требования расстрелять бешеных псов, ну переезжал на другую дачу, потому что не хотел жить рядом с дачей расстрелянного Пильняка, зато и вклад его в отечественную поэзию переоценить невозможно — он первым из поэтов назвал Ленина гением...

Увы, и лавровые, и терновые венки раздают одни и те же умные руки из идеологического отдела. Раздают взвешенно, людям проверенным. Какой венок ценнее — вопрос сложный. Анна Ахматова в 1950-м году написала традиционно-сталинский цикл «Слава мира», но лавров на этом поприще не снискала и очень через это переживала. Но более всего переживала из-за тернового венка, что достался Пастернаку: и коммунистическую поэму Борис первый написал, и официально за границу первым поехал, и многое другое, в чем Ахматову опередил. Первый прибежал и под Ленина себя вычистил, а теперь ему еще и терновый венок.

А ведь еще лет за двадцать до этой шумихи Борис Леонидович, уставший от славы, уже благодарил Иосифа Виссарионовича за педагогическую мудрость: «Последнее время меня, под влиянием Запада, страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в строгой тишине…»

Правда, это несколько контрастирует с фразой Пастернака «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен».

Проклюнувшийся в эпоху доступной информации факт договора (7 января 1957 года) между Гослитиздатом и Б.Л.Пастернаком об издании этого чертова «Доктора» стал серьезно противоречить героической легенде. Факт пришлось подгонять под легенду: тут-то и оказалось, что договор подписывался не для того, чтобы Пастернака издать, а для того, чтобы оного не издавать. Дабы погубить Пастернака на корню. Мотивация таких зловещих планов до сих пор держится втайне, хотя понятно: советской власти никаких специальных мотиваций не надо, она всех губит от естества.

Но чего-то не рассчитала. Благодаря беспрецедентному инциденту вышли десятки документальных фильмов о травле поэта советской властью. Имя Пастернака стало синонимом всего талантливого, запрещенного и гонимого. Перепечатанные произведения борца с тоталитаризмом прогрессивная советская интеллигенция — молодая, но непокорная, — передавала только из рук только в руки при полнейшей конспирации и под страхом неминуемой расплаты в случае чего. Если кого-то арестовывали, то обязательно за то, что читал Пастернака. Было это увлекательно и тревожно. У каждого честного гражданина затвердевало убеждение, что Пастернака и при жизни-то не печатали, а уж после смерти подавно. Но сразу после смерти очень даже выходит «Избранное». А в том самом Гослитиздате, где притаились пастернаковские ненавистники и вредители, выходят «Стихотворения и поэмы» 30-тысячным тиражом.

И хотя в журнале «Знамя» (1964), в сборнике «Бег времени» (1965), стихи Ахматовой, посвященные памяти Пастернака, были напечатаны, принято считать, что жесткой цензуре подлежит все, что связано с этим именем. Пастернак становится эдаким мифом, обязательным для двусмысленного употребления, и цитируется в фильмах «Строится мост» (1965), «Степень риска» (1968), «Ирония судьбы» (1975), «Служебный роман» (1977), «Старый новый год» (1980), «Блондинка за углом» (1984). Особо усердствует создатель полутора десятков фильмов, народный артист СССР, лауреат двух Государственных премий Эльдар Рязанов. Заодно выясняется, что и сам Рязанов талантливый поэт: «Жить бы мне в такой стране, чтобы ей гордиться. Только мне в большом говне довелось родиться». В 1971 году со сцены знаменитой Таганки Володя Высоцкий на разрыв аорты читает «Гул затих, я вышел на подмостки» и оцепеневший зал, в едином порыве закусив губу, мудро кивает: да, жизнь прожить — не поле перейти.

А в 1980 году с неба прилетел одноименный астероид.

Да и за годы советской власти книги Пастернака выходили с производительностью 2000 экземпляров в год (в среднем). Это, не считая публикаций в журналах и бесконечных переводов. Книги его издавались даже во время гражданской и Великой отечественной войны. Треть книг Пастернака вышла в том самом Гослитиздате, четверть его книг вышла заграницей. Ничего антисоветского, кроме литературного уровня, в «Докторе Живаго» не было. Особенно с учетом ветров ХХ съезда. Пастернак нос держал по ветру. Единственная сложность, которую слабенькой «безвекторной» книжечкой Пастернак создавал издательству для отказа в публикации — это его высокий чиновничий статус. Вот издательство и ерзало. Публикация же у Фельтринелли не была криминальной, поскольку тираж «Доктора Живаго» а-ля Фельтринелли был как «нелегальный», так и легальный. С интервалом в год. Дело в юридических нюансах, которые могли бы остаться и незамеченными. Туповатому Хрущеву накрутили хвост — возможно, с умыслом, — он раскричался, ЦРУ воспользовалось. Пастернак умер, достигнув высшей точки популярности. Вернее, так: умерев, Пастернак достиг высшей точки популярности.

Очень оперативно творчество Пастернака легло на Южноамериканскую почву, где, как помним, в предгорье Анд пользовали вашу сестру: в 1959 году «Доктор Живаго» был экранизирован в Бразилии. Рассудительно хмыкнувший Голливуд тоже решил оседлать попутную волну и в 1965 году Дэвид Линч, ничтоже сумняшеся, экранизировал «Доктора», за что был поощрен пятью «Оскарами».

Когда-то советские люди, массово осуждавшие Пастернака, массово Пастернака не читали и, скорее всего, о нем и не знали. Резонансная история с декоративным исключением из СП, Нобелевка плюс все остальное создало феерический феномен, который, если коротко, называется «всемирная слава». С кучей политических производных.

P.S. Принципиальные люди очень любят писать, что онкологию в Пастернаке спровоцировал скандал. Поскольку в этом случае вся ответственность за смерть поэта ложится на советскую власть. Но признаки серьезной болезни у бессмертного поэта проявились еще в 1952 году — Пастернак падал в обморок, харкал кровью, лежал в кремлевской больнице. А учитывая невероятную активность таких принципиальных людей, в истории скандала & заболевания можно допустить и иной причинно-следственный порядок.