Ах, Постум! Годы (ты свидетель)

Уходят прочь; ни добродетель,

          Ни мощь мольбы

Не могут нам разгладить лбы.

          Но мы идти

Должны – Судьба ведёт в пути;

На свете, Постум, нет мужчины,

Кто был спасён от Прозерпины.

В могилу не возьмёшь с собою

Жену, жилище, скот с землёю;

          Ни кедр, ни тис

Там не нужны – лишь кипарис.

          Смотри вперёд!

Душа ещё веселий ждёт

И новых радостных мгновений –

Так будем жить средь наслаждений!

Мы раньше веселились вволю –

То время не вернётся боле.

          Моря, луна,

Убыв, восполнятся сполна;

          Но смертный, всё ж,

С увянувшей лилеей схож,

У коей шанса нет второго

Свою весну увидеть снова.

Там будем, где, могилой взяты,

Смешались Анк и Тулл богатый:

          Судьбы замес

Определяет нам Зевес;

          Удел людей –

Стать тенью в царствии теней.

Да, наша жизнь недолго длится;

Давай же, друг мой, веселиться!

Помазаны бальзамом тирским,

В венках из роз мы с другом близким

          Украсим пир;

Смерть с нами заберёт наш мир;

          Пришёл нам срок

Пожить легко, как ветерок;

Отметим (по канонам давним)

День белым и счастливым камнем.

В достатке мы отнюдь не щедром:

Нет крыш у нас, покрытых кедром;

          Купален нет;

И мало золотых монет;

          Худы быки,

Стада овец невелики;

Не станем мы, в диете строги,

Вкушать, как Поллион, миноги.

Зато для встреч и для общенья

У нас есть стол и угощенье;

          И от дождей

Спасает кров, что без затей;

          Есть жар в печи,

И чисто пламя от свечи;

Бобы мы в радости великой

Едим, как всей земли владыки.

Порой нам жизнь не будет раем,

Но мы себя не потеряем.

          Назло штормам

Наш барк промчится по волнам;

          Мы на плаву

Благодаря не удальству,

А постоянству; нам ошибки

Прощает в море барк наш зыбкий.

Возможно, разлучимся вскоре

(В пустыне, на войне иль в море);

          Ужель, мой друг,

Разрушим нашей дружбы круг?

          Нет, нет, одно

С тобою стали мы давно:

Сердцами клялись мы своими –

Нет силы сделать нас чужими.

Живи, Уикс, пока живётся!

А я, когда признать придётся,

          Что постарел,

И волос мой, как иней, бел;

          И боль в ногах,

И кашель вдруг такой, что страх, -

Тогда, терпя свои невзгоды,

Воспомню я былые годы

И с ними эту жизнь худую

Сравню, пустив слезу скупую;

          Но усмирит

Меня моей Бавкиды вид.

          Вдвоём с женой

Предскажем дождь, и снег, и зной:

У стариков болят суставы

Всегда к ненастью. Иль не правы?

Так, если кошка моет ушки,

То дождь польёт, как из кадушки.

          Я, чтоб опять

Спинную боль свою унять,

          Звать буду впредь

Младого Юла песню спеть,

Что к пиру сочинил я в мае,

На груди Юлии взирая.

Ещё пусть он прочтёт о маке,

О лилии в хрустальной раке

          И много строф

Моих возвышенных стихов,

          Дабы меня

Пыл охватил того огня,

Что выше пламени, в котором

Любой старик сгорал, ведь взором

Глаз колдовских Елены каждый

Мечтал плениться хоть однажды.

          Почуяв жар,

Я с кресла поднимусь, хоть стар;

          Нет, я вскочу

И, взволновавшись, закричу:

"Поэзия – да, без сомнений –

Сильнейшее средь вожделений!"

Я буду, как шальной, порою

Под вечер вспоминать былое:

          Свои стихи,

Полузабытые грехи…

          В слезах, скорбя

И кудри Юла теребя,

Скажу Бавкиде, что, бывало,

В те годы я грешил немало.

Я парня попрошу (нелишне

Очаг украсить веткой вишни):

          Пусть сходит в сад –

И Лар повеселиться рад.

          В кувшин потом

Мы пряный тёмный эль нальём;

Поднимем полны кружки дружно –

За Гения всем выпить нужно.

Тост за друзей провозглашу я,

Что пьют бургунское, смакуя;

          И в эти дни

Их дух высок! Увы, они

          Сейчас вдали,

А прежде вместе мы несли

Златую ветвь, и все кружили

Вкруг тирса, и поэтов чтили.

Мы будем пить за них с любовью

И за твоё, Уикс, здоровье,

          Покуда, пьян,

Не станешь ты, как вишня, рдян;

          И мы, ей-ей,

Сверчка печного веселей,

Не захотим себе признаться,

Что стали младше лет на двадцать.

Покуда пламя струйкой тонкой

Мерцает ярче глаз котёнка,

          Пить будем эль

И юность вспоминать сквозь хмель,

          Тот пьедестал,

Где стих мой славой воссиял.

Истлеет угль – и мы (нет мочи)

Уснём, устав сильнее ночи.

Robert Herrick

336. His Age, Dedicated to His Peculiar Friend, M. John Wickes, Under the Name of Posthumus

Ah Posthumus! our years hence fly,

And leave no sound; nor piety,

          Or prayers, or vow

Can keep the wrinkle from the brow;

          But we must on,

As fate does lead or draw us; none,

None, Posthumus, could ere decline

The doom of cruel Proserpine.

The pleasing wife, the house, the ground,

Must all be left, no one plant found

          To follow thee,

Save only the curs’d cypress tree;

          A merry mind

Looks forward, scorns what’s left behind;

Let’s live, my Wickes, then, while we may,

And here enjoy our holiday.

W’ave seen the past best times, and these

Will ne’er return; we see the seas

          And moons to wane

But they fill up their ebbs again;

          But vanish’d man,

Like to a lily lost, ne’er can,

Ne’er can repullulate, or bring

His days to see a second spring.

But on we must, and thither tend,

Where Anchus and rich Tullus blend

          Their sacred seed:

Thus has infernal Jove decreed;

          We must be made,

Ere long a song, ere long a shade.

Why then, since life to us is short,

Let’s make it full up by our sport.

Crown we our heads with roses then,

And ‘noint with Tyrian balm; for when

          We two are dead,

The world with us is buried.

          Then live we free

As is the air, and let us be

Our own fair wind, and mark each one

Day with the white and lucky stone.

We are not poor, although we have

No roofs of cedar, nor our brave

          Bai;, nor keep

Account of such a flock of sheep;

          Nor bullocks fed

To lard the shambles: barbels bred

To kiss our hands; nor do we wish

For Pollio’s lampreys in our dish.

If we can meet and so confer

Both by a shining salt-cellar,

          And have our roof,

Although not arch’d, yet weather-proof,

          And ceiling free

From that cheap candle bawdery;

We’ll eat our bean with that full mirth

As we were lords of all the earth.

Well then, on what seas we are toss’d,

Our comfort is, we can’t be lost.

          Let the winds drive

Our barque, yet she will keep alive

          Amidst the deeps.

’Tis constancy, my Wickes, which keeps

The pinnace up; which, though she errs

I’ th’ seas, she saves her passengers.

Say, we must part (sweet mercy bless

Us both i’ th’ sea, camp, wilderness),

          Can we so far

Stray to become less circular

          Than we are now?

No, no, that self-same heart, that vow

Which made us one, shall ne’er undo,

Or ravel so to make us two.

Live in thy peace; as for myself,

When I am bruised on the shelf

          Of time, and show

My locks behung with frost and snow;

          When with the rheum,

The cough, the ptisick, I consume

Unto an almost nothing; then

The ages fled I’ll call again,

And with a tear compare these last

Lame and bad times with those are past;

          While Baucis by,

My old lean wife, shall kiss it dry.

          And so we’ll sit

By th’ fire, foretelling snow and sleet,

And weather by our aches, grown

Now old enough to be our own

True calendars, as puss’s ear

Washed o’er’s, to tell what change is near:

          Then to assuage

The gripings of the chine by age,

          I’ll call my young

I;lus to sing such a song

I made upon my Julia’s breast;

And of her blush at such a feast.

Then shall he read that flower of mine,

Enclos’d within a crystal shrine;

          A primrose next;

A piece, then, of a higher text,

          For to beget

In me a more transcendent heat

Than that insinuating fire,

Which crept into each aged sire,

When the fair Helen, from her eyes,

Shot forth her loving sorceries;

          At which I’ll rear

Mine aged limbs above my chair,

          And, hearing it,

Flutter and crow as in a fit

Of fresh concupiscence, and cry:

No lust there’s like to poetry.

Thus, frantic-crazy man, God wot,

I’ll call to mind things half-forgot,

          And oft between

Repeat the times that I have seen!

          Thus ripe with tears,

And twisting my I;lus’ hairs,

Doting, I’ll weep and say, in truth,

Baucis, these were my sins of youth.

Then next I’ll cause my hopeful lad,

If a wild apple can be had,

          To crown the hearth,

Lar thus conspiring with our mirth;

          Then to infuse

Our browner ale into the cruse,

Which sweetly spic’d, we’ll first carouse

Unto the Genius of the house.

Then the next health to friends of mine,

Loving the brave Burgundian wine,

          High sons of pith,

Whose fortunes I have frolicked with;

          Such as could well

Bear up the magic bough and spell;

And dancing ‘bout the mystic thyrse,

Give up the just applause to verse:

To those, and then again to thee,

We’ll drink, my Wickes, until we be

          Plump as the cherry,

Though not so fresh, yet full as merry

          As the cricket,

The untam’d heifer, or the pricket,

Until our tongues shall tell our ears

We’re younger by a score of years.

Thus, till we see the fire less shine

From th’ embers than the kitling’s eyne

          We’ll still sit up,

Sphering about the wassail-cup

          To all those times

Which gave me honour for my rhymes.

The coal once spent, we’ll then to bed,

Far more than night-bewearied.