Пишу тебе, дорогая, из этого порта,

из мерзлой позолоченной глухомани,

где линия горизонта скорее стерта,

чем просто скрыта заснеженными холмами.

Зачем-то здесь мы пролили столько крови,

зачем-то бились, милая, с супостатом.

Не сделаешь бреши в свинцовом тучепокрове

ни взглядом, ни сверлом, ни аэростатом.

Зачем-то отбили у шведов, не дали ливам

болотистый клок земли, ничего в пределе.

Пространство, которое здесь нарекли заливом,

темнее, чем форма, которую мы надели.

Мы вряд ли могущество флота собой утроим

и вряд ли послужим примером иным салагам.

Мы ходим по выцветшим палубам или строем

по насквозь промерзшему плацу под серым флагом.

Холодными днями, покуда худое солнце

склоняет тебя не к загару, но к перегару,

выискиваешь среди моряков эстонца,

а можно и финна, выпрашиваешь сигару.

Эстонец, не глядя в глаза, отвечает: «keine»,

поэтому вновь, довольствуясь папиросой,

застегиваешь пальто и бредешь к окраине

по скользким пустым тротуарам, презрев белесый,

беспомощный день. Позади остаются стоны

натянутых тросов и лестницы на причале.

Стрелять папиросы и открывать кингстоны,

любимая, вот чему нас тут обучали!

Я знаю, что мы, как прежде, непобедимы,

я знаю, что даже если не отражала б

сутулая морось звук, неисповедимы

дороги Его, и Ему не услышать жалоб.

Но им не сломать нас, и не согнуть, куда им,

покуда мы нарушаем приказ «Не верьте!»,

а письма, которые в ящики мы кидаем,

разнятся, по сути, лишь надписью на конверте.

 Отличный текст. Ничего не скажешь. И захочешь – не придерешься. А если учесть, что написано это 20-летним поэтом, тогда останется покачать головой и протянуть «да-а-а». И только кто-то очень завистливый отметит вполоборота, что свое «Письмо с флота» М.Александр написал почерком И.Бродского. Но больше-то завистнику сказать нечего.

Всякий уважающий себя поэт испытал безоговорочное влияние (воздействие, яркое впечатление от) поэзии Бродского. Все это испытал в свое время и я. Мое «свое время» было в начале 1980-х, когда за одно только имя Бродского, нечаянно произнесенное вслух, можно было получить пулю в затылок и даже без права переписки. Тем не менее еще свеженький сборник «Часть речи», как П.Корчагин, я носил под своим прекрасным сердцем, маскируя его, сборник, под материалы не то XVII, не то XIX исторического пленума Партии. Благодаря далеко продвинутому другу, держал я в руках и самиздатовский трехтомник, из-за которого, между прочим, сотни тысяч были расстреляны, а миллионы заживо сожжены в лагерях. Одним пальцем, чтобы не оставлять лишних отпечатков, что-то и сам из Бродского перепечатывал. Вот такие дела.

До знакомства с поэзией Бродского, но уже после знакомства с поэзией Сосноры, я был убежден, что ничего с точными рифмами читать не смогу. Ну не смогу.

А таки смог.

Потом пришла перестройка, в связи с чем Бродскому дали Нобелевскую премию, мы перестали прятаться по углам и вышли на улицу. А там продают толстенькую книгу в толстеньком переплете, на котором написано: Бродский. Цена так и стоит перед глазами – 3.20. Но я не купил. Не от скупости, нет, поскольку много разного было тогда понакуплено. И Бхагавадгита, и Ницше, и целые стеллажи каких-то там блистательных мыслителей. Не купив за 3.20, я часто в ночной тишине задавал себе этот вопрос: почему? Ответа не находил, но мучительно понимал, что какое-то объяснение должно быть. Как-то на литконференции мы сидели с Арсеном Мирзаевым плечом к плечу, и пока неугомонные писатели двигали стулья, я поделился с Арсеном своей болью. И какие-то нужные слова он тогда нашел. Какие, не воспроизведу из-за давности лет, но через те слова сознание мое прояснилось и, вообще, мне значительно полегчало, поскольку понял я, что в своих ёрзаньях не одинок.

…Арсенал художественных средств каждого крупного мастера индивидуален, но редко кому удается обойтись без риторики. В чем ея суть. Автор затягивается папироской и, сощурившись, выдыхает длинный горизонтальный дым. Потом смотрит на папироску и, не спеша, говорит: ветер еще подует в обратную сторону, но облака уже никогда не примут прежнюю форму, никогда. Философской глубиной своей фраза поражает современников, хотя ни информации, ни какого-то образа и вообще ничего она не содержит. Впрочем, интонация, печальная улыбка, драматургия контекста наполняют эту ерунду неким смыслом. Читателю не удастся раскрыть этот периферийный смысл своими словами, что и необязательно, поскольку понятен смысл самих переживаний.

In life такие фразы про облака произносятся, когда не очень умный человек пытается намекнуть, что он-то как раз умный. Либо из иных корыстных побуждений. Вот, например, приходит сосед и после продолжительного на кухне молчания произносит фразу про ветер и облака – становится понятно: у соседа что-то произошло, и ему, наверное, надо налить стопочку. Когда на следующий день приходит сосед и после продолжительного на кухне молчания произносит идентичную фразу, становится понятно: у соседа что-то по-прежнему произошло, и ему, наверное, надо налить стопочку. На тридцать восьмой раз мы вдруг понимаем, что ничего у соседа не произошло, просто ему надо налить стопочку, но ради бога, без этих дурацких фраз. И вообще, все хорошо в меру. Особенно загадочное лицо.

В незатейливой компании за изречение натурфилософских сентенций про облака уже на пятой фразе можно и по харе схлопотать. Другое дело – поэзия. Там запрокинутые глаза, изломанный жест и привкус горечи на устах. И вообще, «Поэт» статус уважительный. Как милицейская форма, он сразу делает человека особенным.

Человек, от скуки или по инвалидности плетущий корзины, для высокомерных сограждан, в общем-то, никто. И другое дело, если по тем же причинам тот же человек и с тем же профессиональным успехом сочиняет стихи. Но у него, поэта, есть своя беда, – он должен соответствовать статусу, то есть должен писать стихи. А если все уже написал? Тогда что, обратно к корзинам? Нет уж. Тем более что он уже знает, как и для какого Сороса растут стихи. Люди ждут следующего урожая с его плантаций и обязательно дождутся. Проблем-то нет, в записной книжечке на четырех страницах записаны глубокомысленные фразы типа: если у тебя 42-й размер, не надевай, дружище, ботинки 41-го, намучаешься. Эти фразы скоро станут крылатыми, несмотря на весь технологический цинизм. Да и сам читатель, однажды испытав потрясение от волшебства, уже не хочет замечать, что у мага из рукава что-то торчит.

Находя отклик в душе читателя, поэт получает аплодисменты и, реагируя на них бессознательно или сознательно, продолжает в том же духе. Читатель же не замечает и уже не хочет замечать растущего количества и качества каких-то пустячков, потому что прекрасно видит: поэт старается для него, для читателя. У них альянс, соитие душ. А ради этого можно жертвовать всем, любыми пустячками. «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» Да, вместо зверя может войти каждый, но ведь понятно же, что автор непоколебим. «Мы, оглядываясь, видим лишь руины…» И хотя на самом деле мы видим разное, только простодушный человек станет тут спорить и рассуждать. Феномен поэзии Бродского в том, что Бродский не произносит ничего радикального (ничего радикального по форме и ничего радикального по смыслу), с чем можно было бы не соглашаться. Эдакий транспарант «Цели партии – цели народа». Если пристальней присмотреться к плакатной фразе, конечно, вопрос возникнет – а какие еще цели могут быть у партии? Но присматриваться и рассуждать как раз не надо. Во-первых, потому, что плакат он и есть плакат, а во-вторых, сами эти рассуждения уже ересь. И что же тогда получается? Тогда получается дивное: поэтический метод, который суть авторские рассуждения, исключает рассуждения читательские. Декларируя рациональное по форме, по сути рациональное автор упраздняет как поэтический атавизм. А народная любовь и аплодисменты только стимулируют эту нездоровую тенденцию.

Нащупав свой узнаваемый метод, поэт часто становится заложником своего узнаваемого метода. И творчество Бродского очень хорошо этот тезис иллюстрирует. А локально метод Бродского сводится к генерации умных фраз. Если «красивая фраза» в поэтике всегда предполагалась, «умная мысль» иногда допускалась, то «умная фраза» – это своеобразное know how в поэтике. Хороши такие фразы тем, что они высокоинтеллектуальны и общедоступны одновременно. Эта универсальность и делает сам метод привлекательным для пишущих масс. Но у прелестного такого метода в ходе эксплуатации очень скоро обнаруживаются два близко расположенных полюса прелести: первая прелесть, в которую пренепременно впадает пользователь (Бродский ли, безымянное производное ли) – это описание мелочей бытового характера в состоянии интеллектуальной экзальтации, всякие там рассуждения о лыжных палках, которые нынче делают из алюминия, поскольку удобнее, но они, к сожалению, не горят, как бамбуковые; а второй полюс, это фаза полного семантического коллапса. Простые люди называют это бредом. Все бы ничего – творчество есть сублимация различных состояний психики, – если б не претензия на ум. Вот и возникает смутное недоверие к тексту: «…был треугольник перпендикуляром, восставленным знакомыми стоймя над слившимися точками двумя».

Хотя откровенно примитивных сентенций на поверхности вроде бы и нет, но, достигнув какой-то критической массы, текст вместе с поэтическим миром автора вдруг кристаллизуется в нечто психологически недостоверное, а то и банальное. Любопытная закономерность: чем больше «умных фраз», тем ближе они по художественному воздействию к «розам-морозам».

И еще. Есть в искусстве такой существенный нюанс – интровертность. То есть когда автор настроен на свою профессиональную, психо-этическую проблематику, а мне, перципиенту, разрешается ознакомиться с результатами. Или, говоря прекрасными словами, – заглянуть в его внутренний мир. Другое дело, когда поэт изначально пишет для меня, для читателя. Конечно, мне это льстит, я отвечаю аплодисментами, у нас соитие душ и все такое. Постепенно я почему-то начинаю подозревать, что он, оценив мои духовные потребности и просчитав мои эмоциональные возможности, приносит, в обмен на восхищение, желанное, но знакомое блюдо. И не сосиску в тесте, отнюдь, но «блюдо гурмана». Все же мне становится обидно, что он меня держит за собаку Павлова, и вместо восхищения я отвечаю скепсисом. Любовь закончилась. По крайней мере, моя. Как быть остальным – вопрос решительности и убеждений. Ведь предлагается роль достойная – собаки, в общем-то, породистой. Тем не менее произведение искусства, утратившее интровертность, а то и созданное с главной задачей смоделировать реакцию, на сленге называется попсой. Не касаясь вопроса качества, можно смело утверждать, что водораздел между попсой и не попсой проходит именно здесь, в сфере мотивации. Сущностный принцип попсы лаконично сформулировал один яркий мыслитель. И сделал это, что характерно, в гастрономических терминах: пипл схавает.

После того, как все это сфокусировалось в моем сознании, спасибо Арсену, открыл я Бродского, так сказать, по-новому. Открыл и стал рассматривать, словно передо мной простой студент Тюкин. А открылся Бродский как нельзя кстати.

Л. В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба – игра. (что ж, неожиданное начало)

Что зачем нам рыба, раз есть икра. (эта мысль оказалась для меня недоступной)

Что готический стиль победит, как школа,

как способность торчать, избежав укола. (мутный довод в пользу готики)

Я сижу у окна. За окном осина.

Я любил немногих. Однако сильно.

Я считал, что лес – только часть полена. (смело, однако не верю, что он так считал)

Что зачем вся дева, раз есть колено. (а вот тут, кажется, перебор)

Что, устав от поднятой веком пыли,

русский глаз отдохнет на эстонском шпиле. (геополитические прогнозы – право автора)

Я сижу у окна. Я помыл посуду.

Я был счастлив здесь и уже не буду.

Я писал, что в лампочке – ужас пола. (ну и зачем писал?)

Что любовь, как акт, лишена глагола. (а тут что имел ввиду? Глагол от слова «любовь» вполне образуется, для других любовных актов глаголы тоже есть)

Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,

вещь обретает не ноль, но Хронос. (весьма полемичный тезис, но интригующий)

Я сижу у окна. Вспоминаю юность.

Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку. (тут все правильно, только пафос зачем?)

И что семя, упавши в дурную почву,

не дает побега: что луг с поляной

есть пример рукоблудья, в Природе данный. (про упавшее семя, не дающее побега, говорили и раньше, а вот про рукоблудье, про поляну – очень сложный образ)

Я сижу у окна, обхватив колени,

в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,

но зато ее хором не спеть. (аргумент инфантильный; меня, мол, не взяли в хор из-за слуха, а я им: не больно-то и хотелось) Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладет на плечи. (не диво, впрочем, если б и положили)

Я сижу у окна в темноте; как скорый,

море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли и дням грядущим

я дарю их как опыт борьбы с удушьем. (тут суть в следующем: автор тоже сомневается в ценности своих лучших мыслей, но почему-то предлагает их потомкам, как образец свободомыслия)

Я сижу в темноте. И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.

Трудно доказывать, что посвящение Лифшицу открылось само, а не после въедливых поисков. Мы прекрасно знаем, у любого автора, у какого-нибудь Сверхпушкина, можно выискать некие стихи и некие строки, можно исследовать их ядовитым образом и – никакой поэзии в жизни и не останется. И все-таки: «Одиночество есть человек в квадрате». Красиво. Раз 15-20 – красиво. А после тридцать восьмого раза вдруг хочется спросить: почему, в каком таком квадрате? А человек, стало быть, это корень квадратный из одиночества. А что, ну-ка, Сократ, возрази. А может, тут не алгебра, а геометрия? А ведь тоже красиво получается. А может, тут вообще искусствоведение? «Да и что вообще есть пространство, если не отсутствие в каждой точке тела?» Такое мог бы и Малевич оставить в своем теоретическом завещании.

Все эти супрематизмы пополам с астрофизикой, конечно, хороши, но в какой-то момент могут вызвать и раздражение. А может, не надо выдергивать из контекста, надо спокойно читать и наслаждаться.

К УРАНИИ

У всего есть предел; в том числе, у печали.

Взгляд застревает в окне, точно лист – в ограде.

Можно налить воды. Позвенеть ключами.

Одиночество есть человек в квадрате.

Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.

Пустота раздвигается, как портьера.

Да и что вообще есть пространство, если

не отсутствие в каждой точке тела?

Оттого-то Урания старше Клио.

Днем, и при свете слепых коптилок,

видишь: она ничего не скрыла

и, глядя на глобус, глядишь в затылок.

Вон они, те леса, где полно черники,

реки, где ловят рукой белугу,

либо – город, в чьей телефонной книге

ты уже не числишься. Дальше, к югу,

то есть, к юго-востоку, коричневеют горы,

бродят в осоке лошади-пржевали;

лица желтеют. А дальше – плывут линкоры,

и простор голубеет, как белье с кружевами.

Бродский – это Хайдеггер в поэзии, что, наверное, хорошо. Плохо, что поэзия Бродского порою походит на современную философскую эссеистику. Снобистскую, неконкретную и, порою, без обозначения предмета исследования:

С точки зрения времени, нет «тогда»:

есть только «там». И «там», напрягая взор,

память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,

шаря в шкафах, роняя на пол роман,

запуская руку к себе в карман.

Можно кивнуть и признать, что простой урок

лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,

что Финляндия спит, затаив в груди

нелюбовь к лыжным палкам – теперь, поди,

из алюминия: лучше, видать, для рук.

Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,

не представить пальму, муху це-це, фокстрот,

монолог попугая – вернее, тот

вид параллелей, где голым, поскольку – край

света, гулял, как дикарь, Маклай.

Несмотря на спорные (даже отталкивающие) мелочи, есть в методе Бродского одна бесспорная привлекательность для пишущей молодежи – взрослая интонация. Впрочем, вся интонационная полифония Бродского укладывается в два аккорда – надменный с долей ностальгии и ностальгический с долей надменности. А фоном – конечно, конечно же, юмор. Юморок. Неспешный такой, почти необязательный. Но подтверждающий высокий стоицизм и что-то такое гражданское. Рильке писал (все литераторы цитируют Рильке), что ирония убивает поэзию. Впрочем, у Рильке ничего не сказано о пренебрежительной иронии. Возможно, она-то как раз генерирует настоящую поэзию, по крайней мере, взрослую интонацию.

Эта взрослая интонация настолько неотъемлема от метода, что является гарантированной при соблюдении несложных условий – сложноподчиненная фраза да «необычный» тонический размер стиха. В таком плюсе есть свой минус: чтобы внести незначительный оттенок в интонацию, придется совершить значительное усилие. Но при условии таланта и вкуса это, разумеется, возможно:

помню: голый гранит, наводнение, старый фонд,

штукатурное облако в трех с половиной метрах,

скрип сухих половиц, с кем-то спаренный телефон,

немотой приглушающий редкие взрывы ветра.

Темнотой до краев переполненный коридор

по периметру прячет присутствие злого волка.

Я люблю разноцветные сны: любопытный вздор,

у меня диатез, голубые глаза и челка.

Знаешь, можно попасть в три десятка чудесных мест.

От беспамятства люди не чувствуют их соседства,

но невольно очнешься от сна ежедневных месс –

и вернешься на родину, словно в чужое детство,

где окалина крыш – на поверку рисунок рун,

а песочница разом вмещает моря и горы,

где забытый ребенок совком ковыряет грунт,

подозрительно схожий с волшебным песком Соноры.

Мы слышим, что в этом фрагменте «коэффициент лиричности» несколько выше, чем обычно у Бродского. И неудивительно, поскольку и фрагмент этот не из Бродского. Дабы расширить интонационный диапазон своими силами, Бродский эпизодически пользует словечки не самые нормативные и вводит в тонкую литературную ткань юмор не самый английский. Конечно, это, в первую очередь, характеризует Бродского, как человека в высшей степени независимого, но во вторую очередь, во вторую… Мы с подозрительным подобострастием улыбаемся и почесываем подбородок над таким поэтическим перчиком, но если б мы не знали, кто перед нами, то решили бы, что это какой-то, извините за выражение, мужик. Ну, пусть не мужик, а младший какой-нибудь лейтенантик, покоритель девчат, заводила и озорник. Конечно, сегодня прямым нашим словом или ловкой скабрезнотцой знатока литературы не удивить, но ведь и главных постулатов – чувство слова, меры, контекста, – никто не отменял. Б.Слуцкий, близкий к Бродскому по интонационному спектру и социальному вектору, как-то обходился без подмигиваний в сторону «простого народа» и только выигрывал.

Ну и почему же в таком тоне приходится говорить о Бродском, некогда мною любимом? А в назидание. Для предостережения. Вдохновленные очевидной мудростью, миллионы студентов-первокурсников пишут под Бродского, дискредитируя и себя в глазах сообразительных однокурсниц, и поэтический метод Бродского, и самого Бродского.

Язык как знаковая система, заточенный под конкретного автора, тянет за собой соответствующие интонации и коннотации, а эти кристаллизуют жест. Но жест Бродского базируется на легенде изгнания – травля, КГБ, каторга. А у студента-первокурсника ни мифа, ни фактов биографии, ни маломальской Нобелевки. А замах, вроде, тот же.

В конечном счете имеем трогательную сцену с поскользнувшимся на паркете щенком, что пытался изобразить боевую стойку с предельно серьезной мордочкой.

Теперь, когда Бродский подзаезжен и затерт до неприличия, внимание вызывает не столько его творчество, сколько факты биографии, и особенно суд, и особенно нюансы.

Судебный процесс над Бродским – почему-то выездной, типа особая коллегия – был обставлен киносъемкой, магнитофонной записью и стенографией. (На самом деле не стенография, а запись в блокноте, в котором Ф.А.Вигдорова записывает имена заседателей и их реплики). Но кто такое разрешил – в бесправные-то времена – и как удавалось обвиняемому, если верить фото и кинохронике, вызывающе улыбаться под ножом гильотины? В деле есть даже протокол заседания секретариата Союза писателей под председательством А.А.Прокофьева – а какой в нем юридический смысл, если Бродский членом Союза писателей не был? Может, секретариат правления СП собрали, чтобы дать экспертную оценку творчеству молодого человека, пишущего стихи? Ну и часто по таким поводам собирался секретариат? И, главное, кто такое заседание инициировал? К тому же, в качестве экспертов на суде выступили со стороны защиты старший научный сотрудник Института языкознания Академии наук и доцент Педагогического института им. Герцена. Словно по сценарию Рязанова-Брагинского, со стороны обвинения выступили трубоукладчик УНР-20 Денисов, пенсионер Николаев и начальник какого-то дома Обороны Смирнов. Они дружно вменяли Бродскому «тлетворное влияние его виршей на молодежь». Но о каком влиянии речь, если Бродский толком не публиковался? А если где-то и публикнулся настолько тлетворным образом, что возмутились трубоукладчики с УНР-20, то почему бы не задать принципиальные вопросы редактору – публикации-то на его совести полностью. Но к редактору вопросов не было, зато на процессе при переполненном зале выступили и заведующая кафедрой Высшего художественно-промышленного училища им. Мухиной, и даже замдиректора Эрмитажа. На вопрос адвоката к трубоукладчику, по чьей инициативе он стал свидетелем против Бродского и кто его пригласил, трубоукладчик с пролетарской прямотой заявил: «Меня никто не приглашал, а прочитав в газете о Бродском и прочитав его стихи, я сам пришел и попросил высказаться по поводу Бродского».

И весь этот карнавал с фейерверками вокруг юноши, который преступным образом сменил за семь лет 13 мест работы?

Почему Ленинградский обком партии дал «добро» на газетную раскрутку полумиллионным тиражом банального дела о тунеядстве? И как это Запад так согласованно публикует репортаж с судебного заседания? Для кого западные издания печатают тлетворные стихи на русском языке? И уж тем более в переводах – на английский, итальянский и, что особо пикантно, на польский? Или польская печать не была под контролем – как и советская – партийных органов? Или им, полякам, в 1960-е помощь соцлагеря была уже не нужна? Мог ли Бродский, попавший в жернова тоталитарной системы, лично организовывать такой калейдоскоп? А если нет, то почему его выставляют из страны, зачем выставляют, да и выставляют ли? Ведь отъезд за границу был его давней мечтой: они даже с Олегом Шахматовым – бывшим летчиком – разрабатывали план захвата самолета. И другой его сотоварищ – Игорь Ефимов, принявший активнейшее участие в раскрутке газетного скандала, по пятам Бродского покидает страну, хотя его никто не травил и никуда не выставлял.

Несмотря на запиленную вдоль и поперек историю, главный вопрос остается открытым: за что судили Бродского? Ну, да, за тунеядство. Но тунеядцем он не был. Ни по каким параметрам. Бродский не был ни диссидентом, ни хулиганом, ни злостным алиментщиком. Может, традиционно – за пятую графу? Но резонансная статья в «Вечернем Ленинграде» написана Я.Лернером. Да и другим поэтам злосчастная графа в паспорте не мешала получать государственные премии вместо уголовного преследования. Так, может, Бродского высекли для острастки, в назидание, чтобы другим неповадно? Но кому другим и что неповадно? Если Бродский, как не член Литфонда, не имел права получать заказы в Гослите, то кого из Гослита уволили в связи со скандалом? Никого не уволили. Параграф же о тунеядстве натягивали, раздуваясь и краснея, а юриспруденция неприлично потрескивала. Бродский почему-то хамил, понимающе улыбался, судьи понимающе поджимали губы.

И тоталитаризм победил: ссылка. О, ссылка. Впрочем, если партноменклатура так отчаянно боролась с проявлением несоциалистического таланта, то какими судьбами публиковались его стихи – в период ссылки – в местных газетах? К тому же человеку, который ходил и по водам, как матрос торгового флота, ходил в геологические экспедиции, работал и в покойницкой, и разнорабочим, и в психушке положенное отбыл, полтора года в деревне – не слишком обременительно. Тем более, что при необходимости Бродский приезжал в Ленинград. Зато – какой яркий, ключевой штрих в биографии.

Так чего же в принципе добивались некие влиятельные заказчики судебного процесса и чего добились? Или о последствиях, кроме Ахматовой, никто не подумал?

В «Палисандрии» Саша Соколов – тоже творческий эмигрант, понимавший, что там и почем, – вложил в уста полковника КГБ забавный монолог о писателях: «Настоящее реноме обеспечивается громким процессом, предосудительными деяниями, скандалом в прессе. Бросьте взгляд на картину нашего Зарубежья. Кто выехал тихой сапой, сам по себе, без нашей поддержки, тот сам по себе, тихой сапой там и живет, перебивается на подачках. А подопечные наши, то есть те люди, кому мы способствовали, создавали рекламу, оказывали достойное преследование, – они в послании благоденствуют. Иные даже в пророки выбились, рассуждают. И все что-то пишут, пишут, печатают».

Бродский жил не тихой сапой. Поехав из СССР в Израиль, в Израиль не доехал. Вышел в Вене. Но не пошел устраиваться посудомойкой, а получил премию Маккартура. Тем временем в США выходят «Избранные стихотворения» на английском языке. Качество перевода вызвало нарекания критики, в целом же Бродский назван величайшим поэтом поколения. Собственно, эту фразу из «Нью-Йорк таймс» с тех пор повторяет вся Россия.

Потом приглашение в США, в Мичиганский университет. Потом Колумбийский, Нью-Йоркский университеты. Звание профессора, преподавание не только в американских университетах, но и в Кембридже. Для человека, в 15 лет ушедшего на улицу и не окончившего даже среднюю школу, неплохая карьера. А там, глядишь, и Нобелевка подоспела.

Но формула Саши Соколова о КГБшных играх не работает, если игру не подхватывает противоположная сторона. Значит, на противоположной стороне должны быть интересанты.

В США Бродский, «введенный в круги», высокомерно обращался с людьми, которые в СССР шибко ему помогали. Но что это, обязательное поведение согласно протоколу, или хамская неблагодарность? Если неблагодарность, то с чего вдруг? Да и не похож Бродский на человека, принявшего метаморфозы судьбы, словно тамбовская блондинка, вышедшая за местного авторитета. Людмила Штерн в своей книге вспоминает, что Бродский, уже лауреат, просил сообщить оргкомитету какого-то симпозиума об отказе участвовать: «Сама посуди, могу я приехать, если там будет Эткинд?» И в чем же провинился перед Бродским Ефим Григорьевич Эткинд? На процессе он выступил с защитной речью – тот самый, доцент из института Герцена, – а впоследствии даже написал книгу «Процесс Иосифа Бродского». Может, Эткинд не выполнил каких-то договоренностей, или, наоборот, перестарался? Бродский категорично отреагировал на книгу. Еще Штерн вспомнила, как Бродский нагрубил приличному господину в ответ на сочувствие по поводу «пережитых невзгод». Сам Бродский вспоминал полтора года тех невзгод, как лучший период своей жизни. Возможно, впрочем, Бродский резко ответил приличному господину, услышав ехидцу в словах о невзгодах. Но все невзгоды Бродского отныне – из книги Эткинда. И чем же могла так не понравиться книга? Только информацией, которая под пристальным углом начинает звенеть, как пряжка в аэропорту.

Итак, громкое дело Бродского, суд, переполненный зал. Со стороны обвинения на знаменитом суде выступал некий Воеводин, и за это одна экзальтированная Вика Блм чуть не дала ему пощечину – в последнее мгновение руку перехватил ее опытный муж Миша. Но с чего такая агрессия? С того: отца Воеводина во время блокады практически спас от смерти отец Бродского, а Воеводин-младший об этом что – забыл? И почему Миша перехватил пощечину? Разве она была не уместна, ведь потрясающая подлость очевидна? Вопрос не праздный, вопрос очень даже по существу.

Воеводин-старший обязан Бродскому-старшему жизнью, а Воеводин-младший на Бродского-младшего дает показаниями в судьбоносном суде. Почему не смог отказаться? Может, потому и не смог, что долги принято отдавать. Ведь свидетельские показания Воеводина-младшего абсолютно невнятны, и уклониться от них проще простого. Но Воеводин с парадоксальной принципиальностью свидетельствовал: «Мой друг поэт Куклин однажды громогласно с эстрады заявил о своем возмущении стихами Бродского». То есть – припечатал стопудовым козырем со стороны обвинения. И как на весь этот процессуальный беспредел – вокруг выеденных яиц – смотрели, сложа руки, родители Иосифа? Не последние вообще-то в Ленинграде люди: отец – декан факультета фотожурналистики, мать работала в НКВД. Впрочем, есть вопросы и к этому Куклину: с чего это он с эстрады громогласно распространяется о Бродском, стихи которого никто и прочесть-то не мог по причине отсутствия публикаций? Зато после судилища за неизвестного пацана впрягся нобелевский лауреат Сартр. Кстати, откуда он обо всем узнал в безинтернетные времена, из «Вечернего Ленинграда»? И что ему, молодому поэту, «Вечерний Ленинград» инкриминировал? Уныние в стихах, кладбищенско-похоронную тематику, то, что его поклонницами были Маша, которая не помогает матери-пенсионерке и разгильдяй Вова, стреляющий у мамы на карманные расходы. То есть – стандартный набор каждого непризнанного гения любых эпох. И почему не возбудили дел против Маши-поклонницы, или Володи-поэта? Иначе говоря, вся шумиха больше похожа на прицельную рекламу. К слову, стихи, написанные Бродским в «одиночке», уже через день попадали к Ахматовой.

В общем, весь суд – как по сценарию Рязанова-Брагинского: одни свидетели, ссылаясь на чье-то мнение, называют Бродского гением, другие, тоже ссылаясь, называют графоманом. Но есть в протоколе заседания и любопытное.

«Бродский в Эрмитаже познакомился с израильтянином Гершем Фридкиным, который проживал в Англии, был миллионером и сказал Бродскому, что он его заберет к себе, так как ему известно, что И. Бродский имеет родственные отношения с бывшим еврейским фабрикантом сладостей в России Бродским, которого знали во всем мире и который был поставщик шоколадных изделий царскому двору». А поскольку информация эта была пересказана со слов Бродского, то на просьбу судьи подтвердить, или опровергнуть, Бродский информацию подтвердил.

Разумеется, полной ясности в картине всемирного скандала на ровной местности не настало, но уже как-то теплее.

Вместо пяти лет Бродский отбыл в своем «Болдино» полтора года из пяти, вынесенных судом. Стихи, связанные с деревней Норенская, оказались лучшими. Мало кто знает, но досрочно освобожден Бродский по ходатайству того же, кто дело инициировал: «No 12/65. Штаб 12-й ДНД рассмотрел вопрос, связанный с осуждением тунеядца и морально запутавшегося гражданина И. Бродского, считает, что в целях воспитательной работы необходимо поставить вопрос о досрочном возвращении из мест отбытия наказания Бродского <…> Необходимо дать возможность И.Бродскому начать работать в одном из наших литературных журналов <…> О Вашем решении просим поставить в известность штаб 12-й ДНД ин-та "Гипрошахт". Командир 12-й ДНД института "Гипрошахт" Я.Лернер». Да, тот самый Лернер, который и статью написал, и дело раздул – то есть, был триггером процесса. Ну и зачем все это? Чтобы прославить Бродского до нобелевских высот и самому геростратовским образом остаться в веках?

Впрочем, получилось. И то, и другое.