Дело начетчика

Как следовало из заметки в московской газете «Раннее утро» от 28 августа 1911 года, визит паломников ко праху своего учителя был омрачен трагическим обстоятельством: сынишка Павла Ивановича Бирюкова – преданного биографа Л.Н.Толстого – был подло укушен гадюкой, когда поправлял цветы на могилке писателя. С чего вдруг в свежей еще могилке свила гнездо сия гадина, не известно. Поскольку гадюки и змеи вообще в том регионе не водятся, было даже проведено расследование, которое света на это странное обстоятельство не пролило.

Как следует из даты происшествия, паломники таким неудачным образом отметили день рождения своего духовного наставника, который покинул их за несколько месяцев до того.

Воспоминания об изощренном писательском привете, переданном своим последователям с того света, заставили и в XXI веке поволноваться людей, небезразличных к отечественной культуре. Еще бы: неугомонное писательское сообщество России снова собиралось в скорбный день – 100 лет со дня смерти – на могилке великого Льва.

Великий Лев почетный род свой ведет от крестоносца Анри де Монса (Фландрия). Балбес и неуч: из Казанского университета выгнали, в Санкт-Петербургский не приняли. Граф. К общественно полезной работе не способен. Неряха. Склонен к рассуждениям: с пятнадцати лет убежденно не носит крестик. В зрелом возрасте приходил в бешенство, если бестактный собеседник имел неаккуратность восхищаться Сикстинской, скажем, мадонной. Черного коня своего назвал Бесом.

Женится в 35 лет; будущий тесть почему-то не хочет в качестве будущего зятя такого графа. Тем не менее женится. Впрочем – с оригиналинкой: поехал свататься к одной, приехав, посватался к другой, но тесть тот же. Моралист. Перетрахавши все вокруг, впоследствии своих же детишек обучает грамоте в сельской школе (общественность пускает пузыри умиления). Гуманист. Пишет рассказы для детей: Ваня съел сливу без спросу и горел в геене огненной.

Еще бабка его, Пелагея Николаевна, была замечена в извращениях – в том числе и любознательным внуком. Несмотря на яснополянских девок и парижских проституток, закоренелый педераст: в зрелом возрасте даже вешает на гвоздик фотографию гр.Черткова и завещает оному права на издания своего графоманского наследия. Ночные голоса требуют от него разоблачения мира. Разоблачает. Ночной же голос науськивает его и на создание новой религии.

По убеждениям – бунтарь-нигилист, по сути – масон-подпевало, по Шпенглеру – отец большевизма, по Ильичу – зеркало Русской революции. Назойливый богохульник (даже крестьяне делают ему замечания), лжевегетарианец. Пахать не пахал, не умел, но с плугом фотографировался. Глыба, насильник, педофил, врун, кривляка, тьфу.

…Так, суетливо перескакивая с биографических фактов на личные оценки, думал Е.Антипов 19 мая. 19 мая, в день пионерии по-старому, в зале Дома писателей разбиралось дело пасквилянта и литературного начетчика – Е.Антипова. Е.Антипов сидел на отдельном стуле в самом последнем ряду и вел себя неестественно смирно. Уста его, и без того скорбные, были сомкнуты в унылую загогулю, вследствие чего лицо Антипова напоминало птичку. Нервные пальцы теребили визитку, которую Антипову вручил у метро незнакомый негр. Позвонив по указанному номеру, можно было получить срочную компьютерную помощь, но Антипов, благодарно взяв визитку, на номер даже не взглянул. Мысли его были в другом месте. Он не знал определенно, кто такой начетчик, но внутренние голоса подсказывали, что это нечто скверное. Дело о начетчике возникло не абы как, здравствуйте, тетя, но в связи с публикацией в альманахе «Молодой Петербург» гнусного эссе. Спровоцировал ничего не подозревавшего Антипова на публикацию этой мерзости Алексей Ахматов, главный редактор альманаха, который отличается умом и сообразительностью. Антипов же, человек простодушный и доверчивый, на своем отдаленном стуле осознав всю, так сказать, степень, склонен был каяться, обещать, и на всякий случай приготовился все самое неотвратимое валить на Ахматова. Ибо ситуация серьезно усугублялась тем, что эссе затрагивало – о, люди! – писателя Толстого, причем, о люди, Льва Николаевича лично.

В первом отделении писательского собрания с настораживающей принципиальностью обсуждались очень растянутые и очень непонятные аспекты насущного бытия сплоченного коллектива. Декларировали предельно прямые вещи и с воодушевлением хлопали. От густой принципиальности становилось все тревожнее, поэтому Антипов, апеллируя к остаткам совести, еще и еще раз задавался строгим вопросом о справедливости своих взглядов на творчество необъятного писателя. Ведь, как было заявлено с высокой трибуны, Антипов просто не способен понять всей глубины. И это было сущей правдой.

Сущую правду еще в повестке дня озвучил председательствующий – импозантный гражданин с патетическими наклонностями, человек с виду не очень умный, но и не очень глупый. Антипов не сопротивлялся.

Ну, вот о чем, спрашивается, «Кавказский пленник»? – пользуясь процессуальной волокитой, задавался судорожным каким-то вопросом Антипов и виновато поглядывал из своего угла на боеспособные затылки. Ответа, понятно, не находил.

Может он, «Кавказский пленник», о подвиге солдата? Так нет же. О любви, которая сильнее межнациональной розни? Тоже нет. О простых боевых буднях? И снова нет. Приключения, психологические лабиринты, метафизика войны или притча о добре, которое неминуемо побеждает зло? Ничего похожего. Тогда о чем? А ни о чем: изловили Жилина чечены и посадили в яму. А тот – дын-дын-дын, – сбежал, шайтан. Не сразу. Сперва не получилось, потом получилось. И все? И все.

Конечно, какое-то суровое обстоятельство судьбы подтолкнуло писателя излить накипевшее, а мы тут с лорнетом, – как бы стараясь быть объективным и полемизируя с собой же, приподнимал справедливой дугой левую бровь Антипов. В эти смутные минуты чудилося Антипову, что прототипчиком офицера Жилина был самолично поручик Толстой, и чудилося оно Антипову, похоже, не зря. 23 июня 1853 года, кляня дурного коня, кавказскую кампанию, и все на свете, поручик Толстой, дико оглядевшись и утерев рукавом запыхавшееся лицо, обмакнул перо в чернильницу: «Едва не попался в плен, но в этом случае вел себя хорошо, хотя и слишком чувствительно».

Ну, допустим, рассказ про Жилина получился ни о чем. Бывает. Человек дал волю импульсам, и как оно изверглось, так и было записано. Но, если честно, самые серьезные вопросы к этому любомудрому писателю у прагматичного читателя возникают именно по содержанию.

«Собачка и лев» – душевный рассказ для правильного воспитания. Лев подружился с собачкой и дружил самым трогательным образом. Но собачка околела, а лев загрустил. Да так грустил, что следующую собачку разорвал, ни слова не говоря. Уважаемый Лев Николаевич, Вы о чем хотели детишкам сообщить? О том, что в этой жизни все зависит от симпатий львов?

И ведь в притчах своих – а Лев Николаевич реализовал свой ум и в этом жанре, – мысль об исключительности львов звучит с предельной отчетливостью. По крайней мере, другие мысли не выявляются: «Стал лев стар, и пришла ему смерть. Пришли все звери и стали вокруг льва. Зверям было жутко и жалко, они стояли все молча. Пришел, глупая голова, осел и стал плевать на льва, он сказал: “Я тебя прежде боялся, а теперь не боюсь, плюю на тебя”. Звери взяли и убили осла».

Возможно, мы, люди европейской традиции, слишком жаждем какого-то смысла, а смысла искать не надо. Набоковский «Подвиг» тоже ведь не ответит на вопрос «о чем». Правда, ответит на вопрос «зачем». Самого Набокова при этом можно не принимать идеологически и категорически, он настолько живет в своей профессии, что, как бы и не против любых реакций. Он, извините, вообще не местный, у него на прилавке подмигивание чеширского кота, филологические дозы иронии, детальки персидских миниатюр, изощренная ткань повествования, неспешные узоры которой можно рассматривать и рассматривать, словно кучевые облака в беспечной вышине.

А тут слон в сборочном цеху, и чистосердечно радоваться этим лепешкам сможет только патологический Брейвик, нарцисс-нацист, либо, наоборот, рядовой срочной службы Хабибуллин, надломленный холодами, дедовщиной и тоскующий о чем-то смутном – он радуется всему. Можно, конечно, вглядываясь в даль, протяжно выдохнуть с чувством ответственности перед грядущими братьями: Толстой! В общем-то, этого принципиального поступка достаточно.

Но если не достаточно, тогда как?

Тогда нужно самым настоятельным образом вспомнить, что Лев Николаевич Толстой – один из столпов российской духовности. Сейчас столпы раскачивают со злым умыслом. И мы такого позволять не допустим. Ведь Лев Николаевич – еще и властитель дум. Правда, собственно Лев Николаевич был оригинальным малым и поколобродил-то всяко. И возникает человеческий вопрос: как отделить фюрера от шулера и нужно ли в таких случаях копаться в грязном белье?

Окей, – встанем мы в пионерскую позу, – не нужно.

Окей же ж: пусть в нем копаются неприятные червяки, а мы, люди возвышенные, призываем читать возвышенное. Но, пионер ты, пионер, если какой-нибудь ОПГБанк приглашает вкладчиков, то четыре ходки от звонка до звонка и две условные судимости в биографии управляющего очень даже пригодятся нормальному вкладчику, и спасибо червякам. Ну а что же за синьор светлоокий – властитель-то наших-то дум-то? На ком таком держится российская духовность?

«Противна Россия, просто не люблю ее». Не узнаем почерк? Так это дневник писателя от 6.08.1857. Впрочем, кто чего с бодуна не чирканет. Может, хандра навалилась или какая иная грудная жаба. Жбан с ней, с жабой, читаем дневник писателя дальше: «Приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к родине» (8.08.1857). Это он, отведавший Парижа, предался философским раздумьям о родине. Ну да, симптоматика на лицо, но по молодости лет, чего уж, после Парижа и не такое писали. И что есть дневник? Несерьезное баловство, да с обязательным душком подросткового нигилизма.

Ан нет, не баловство. Вот, что пишет о патриотизме через полвека российский писатель, простирая к внемлющим народам светящуюся длань: «…поймите, что всякое ваше разжигание патриотизма будет только ухудшать ваше положение, потому что, то порабощение, в котором находится ваша народность, произошло только от борьбы патриотизмов, и всякое проявление патриотизма в одном народе увеличивает реакцию против него в другом».

А что, тут у него все ловко. Ему бы министром пропаганды в Южную Родезию. Или в Индию – сипаев усмирять. Или гауляйтером – в Польшу, в Чехословакию. Могучий получился бы старик.

Естественно, на ум приходит и заезженный афоризм «патриотизм – последнее прибежище негодяя». Но удобно ли вспоминать этот афоризм в связи со Львом Николаевичем, ведь смысл, который вкладывал в него автор (Сэмюэль Джонсон, английский поэт XVIII века) ругательный, но наоборот: о спасительной доктрине патриотизма ну самый изворотливый негодяй вспоминает ну в самую последнюю очередь. Почему-то эту банальную мысль либеральная общественность XXI века вывернула наизнанку, а сам-то Джонсон был патриотом, и реплика его клеймила циников.

Нет, Лев Николаевич не был изворотливым негодяем, и за патриотизм не прятался, он ломал его решительно – и через колено. Ломал с хрустом, чтоб и детишки призадумались.

«Пришли неприятельские солдаты в чужую землю. Народ стал разбегаться. Один мужик побежал в поле за своею лошадью и стал ловить ее. Лошадь не давалась мужику. Мужик и говорит ей: “Глупая, не дашься мне, так тебя неприятели возьмут”. А лошадь говорит: “А что неприятели со мною делать будут?” Мужик говорит: “Известно, возить заставят”. А лошадь говорит: “А у тебя разве я не вожу? Стало быть, мне все одно, что на тебя, что на неприятелей твоих работать”».

Это тот редкий и радостный случай, когда авторский замысел произведения прочитывается ясно.

И тут самое время признаться, что не все произведения великого писателя непонятно о чем. Очень даже понятно, о чем и «Крейцерова соната». О том, что промежду мужчиной и женщиной истинное предпочтение одного человека другому, как проявление духовного сродства, невозможно, поелику возможно токмо лживое похотливое жеманство, глупая цель которого – половой блуд; а ханжеский институт семьи придуман властными женщинами для истязания безвольных рогоносцев. Повесть имеет характер монолога, и могла бы называться без всяких там сонат: «Проповедь Толстого о семье и браке». Но отличается она от исповеди и проповеди тем, что в преамбуле стоит некое необязательное уведомление, типа: как рассказал один прохожий...

Странные коннотации повести, тем не менее, цензура оценила, и публикация была запрещена. И не только в России. Де-юре рабство в США недавно отменили, но ведь это не повод, чтобы разрешать «Крейцерову сонату». И была «Соната» запрещена там вплоть до появления феномена феминизма, который почему-то спонсировался из фонда Рокфеллера. Разумеется, в первую очередь Рокфеллера интересовала экономическая производная новой доктрины, но идеи, популярные в эпоху фашизма, оказались эффективными и после: за ХХ век число внебрачных детей в США достигло 50%, а в семьях афроамериканских негров – 90%. Вряд ли Толстой действовал согласно тайной программе, но и глаз рыбак рыбаку не выклюет.

К российскому же царю по поводу «Крейцеровой сонаты» приходила Софья Андреевна, убивалась: мол, теперь в Ясной Поляне житья никому не будет, шантажировала, давила на жалость, рыдала, сотрясаясь всем корпусом, прическу вот скособочила, и публикацию разрешили.

Чехов с докторской чопорностью констатировал: «Суждения Толстого о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами».

Свои наблюдения женских реакций на близость в виде отвращения Лев Николаевич экстраполировал на весь женский род. Да и медицинских университетов (и никаких иных) он не кончал, ибо стал мыслителем еще в ранней юности, а такие не обучаемы. Ой же, и шатало Льва Николаевича, ой же, путался барин – шибко путался. Накрутил духовной баланды, вот у нас интеллигенция и прихрамывает. В Штатах, к примеру, все строго: вредного говна не печатаем. А нашему читателю как? До сюда читаем, отсюда не читаем?

Ну, допустим, перегнул писатель свой супружеский посох, хотел подостовернее и психологично, а получилось цинично и с грязнотцой. Пришлось такие изощренные мысли какому-то случайному злодею присваивать. И уж совсем некстати напрашиваются слова мужского сочувствия к самому Льву Николаевичу. Может, случайно у него такое выскочило. Хотя, по всему видно, об институте семьи беспросветную думу-то вынашивал.

Да взять все ту же «Анну Каренину».

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему». А что, разве не гениально? Поджарая учителка, ротик узелком, так и утверждает. Но, перемотав как портянку сию мудрость в обратном направлении, получим ничуть не хуже: все несчастные семьи похожи друг на друга, каждая счастливая семья счастлива по-своему. Лингвистический тяни-толкай – это явное открытие Толстого в области литературы и натурфилософии. Сюжетная неразбериха – тоже толстовский конек. Кстати, о чем она, «Анна»? Точно ли, что о браке? Даже так: кто главный герой? (Вроде, понятно, на обложке же написано.) А вот и нет, вот и нет: Левин Константин Дмитриевич. Но, как прием, это очень даже нормально – когда читатель (на Анну) смотрит глазами главного героя (Левина). Нормально-то нормально, но только Левин с Анной не знакомы, живут каждый в своем направлении, в густом же сюжетном бульоне пересекаются однажды и не обязательным образом.

Левин с детства влюблен в дом Щербацких, дом наполнен поэзией. Левин приехал делать предложение Кити – сестре Долли. Муж Долли – Стива – работает начальником присутственного места в Москве и жене своей изменяет с гувернанткой. Кити же – необыкновенная девушка, ей восемнадцать лет. За Кити ухаживает офицер Вронский. Мать его, светская женщина, детьми не занималась, отца Вронский вовсе не помнит. Офицер питает нежные чувства к Кити. Кити отказывает Левину. Но Анна, сестра Стивы, покоряет Вронского с первого взгляда. Прямо на вокзале. «Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы». Там же, на вокзале, пока оживленность Анны порхала между блестящими глазами и румяными губами, пьяный обходчик падает под поезд, а Вронский дает двести рублей вдове, чем покоряет Анну к обоюдному удовольствию.

Старик Каренин, муж Анны, вместо того, чтоб следить за женой, следит за политикой, литературой, философией, богословием, поэзией, музыкой, и неприятен всем, особенно автору: Каренин служит царю.

Анна и Вронский регулярно встречаются у Бетси (это вообще неважно кто). Но Кити, узнав об этом, заболела туберкулезом и уезжает на лечение за границу. Левин уезжает в деревню, где сосредоточенно думает о народе и ковыряет почву.

А в Петербурге связь с Анной мешает карьере Вронского, помехи в карьере Вронского мешают матери Вронского, самому Вронскому мешает сын Анны, связь Анны с Вронским мешают карьере Каренина, Каренин обещает не мешать связи Анны с Вронским при условии, что все они со своим мышиным шумом не будут мешаться, шушукаться и мельтешить.

По ландшафту – стремглав – скачет офицер Вронский, у лошади в самый неподходящий момент ломается хребет, Анна вслух жалеет Вронского, подлый старик забирает ребенка, но Анна ждет следующего.

Это не все.

За границей больная Кити знакомится со здоровой Варенькой, Варенька ухаживает за мадам Шталь, которая тоже здоровая, но десять лет перемещается в коляске, поскольку ноги у нее совсем некрасивые. Варенька подучила Кити ухаживать за больным Петровым, жене Петрова это не нравится, а сам Петров – художник. Кити выздоравливает и возвращается из-за границы.

А в деревню к Левину приезжает какой-то Сергей Иванович Кознышев, который к тому же брат Левина, и они говорят о народе. Но если Кознышев только языком ля-ля-ля, то Левин умеет косить косой. Отложив косу, Левин помогает многодетной Долли, которая жена Стивы, который брат Анны, которая все еще жена Каренина, который по-прежнему служит царю.

За Левина на радостях сватают дочь Свияжского, они с Левиным говорят о народе, Левин излагает Свияжскому новую теорию, как надо косить. Консервативные крестьяне теорию чавота не одобряют. Зато Кити оказывается сообразительной. По тайным знакам, которые они с Левиным пишут мелом на столе, вдруг понимают, что беззаветно любят друг друга.

Тем временем вся эта потеха – с Доллями, Китями, Стивами, Бетсями (просто «Дом-2» какой-то, им бы всем по татуировке) – начинает утомлять самого Толстого, и он решается на убийство поднадоевшей Анны. Черной-черной ночью, в черном-черном сне к ней – а для пущего ужаса и к Вронскому – является бородатый мужик с известием, что Анна помрет при родах. Анна телеграммой извещает о предстоящем мужа. Взволнованный Каренин приезжает, но, родив дочь, Анна мечется в белой горячке, а помирать-то вовсе не собирается, вовсе. Ужасный метафизический мужик с позором изгоняется из сюжета: видимо, редактор журнала попросил растянуть успешный коммерческий проект еще на пару номеров.

Вронский, поняв благородство Каренина, стреляет себе в грудь, но пуля задевает только мягкие ткани. Поскольку «рана миновала сердце», «одна Варя, жена брата, была в его комнате.

– Варя! – сказал он, строго глядя на нее, – я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда не говори про это и так скажи всем». А пока одна Варя соображала, сказать всем или не говорить никому, «он, молча сжав свои широкие скулы, смотрел на нее».

Надобно отметить, что со скулами Лев Толстой частенько совершает всякие художественные манипуляции. То скулы его героев сами трясутся, то его герои скулы как-то там сжимают. Возможно, Лев Николаевич под скулами понимал челюсти, но представить трясущимися обе челюсти – нижнюю и верхнюю – неподготовленному читателю тоже трудно. Впрочем, сцены с такими специфическими героями существенно оживляют ткань повествования.

После того как Анна и Вронский развели, словно фраера ушастого, метафизического мужика, у них происходит сцена, полная высоких и сильных чувств-с.

«Да, ты овладел мною, и я твоя, – выговорила она наконец, прижимая к своей груди его руку.

– Так должно было быть! – сказал он. – Пока мы живы, это должно быть. Я это знаю теперь.

– Это правда, – говорила она, бледнея все более и более и обнимая его голову. – Все-таки что-то ужасное есть в этом после всего, что было.

– Все пройдет, все пройдет, мы будем так счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней есть что-то ужасное, – сказал он, поднимая голову и открывая улыбкою свои крепкие зубы».

Вронский, а зачем тебе такие крепкие зубы? – спросила бы Красная Шапочка, а старик Фрейд ей бы все объяснил. К сорока годам Лев Николаевич утратил собственные зубы – от чего, вероятно, и возник ореол вегетарианства, – а для некоторых людей творчество является сферой сублимации и даже подпитывается комплексами. Впрочем, так рассуждал бы Фрейд.

И вот, счастливые, с крепкими зубами, Вронский и Анна уезжают в Европу выполнять задание редактора, где и покупают картину у художника Михайлова (не путать с художником Петровым, творческий путь которого нашел свое невнятное окончание в ближайшем сюжетном закутке). А у Левина обнаруживается еще один брат, на этот раз Николай. Умеет ли он косить, неизвестно, поскольку не до того – Николай и так при смерти.

Но не забывают читатели и подлеца Каренина, который «не мог никак примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду за все это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый». Ему выделяют графиню Лидию Ивановну. Лидия Ивановна та еще гусыня и нагло врет Сереже, сыну подлеца Каренина, что мать его Анна героически погибла при выполнении редакторского задания.

Действительно, муки Анны достигают критической отметки: в театре вся такая Картасова не хочет сидеть рядом с Анной. И хотя все сходятся на том, что Картасова дура набитая, Анне становится все очевидней вина Вронского.

А Долли гостит у Кити. Приезжает Варенька, чтобы заботиться о Кити. Один из братьев Левина, который Сергей Иванович Кознышев, начинает заботиться о Вареньке. Все остальные начинают заботиться о Кознышеве, но приезжает погостить Стива с Весловским, и Весловский тоже начинает заботиться – о Кити. Возмущенный Левин не намерен более заботиться о Весловском и выдворяет его вон отсюдова, Долли тоже уезжает, но не затем, чтобы позаботиться о Весловском, а чтобы позаботиться об Анне, которая в это время заботится о дочке в другом месте. Анна больше не сможет рожать и пишет для детей книгу. Начинает писать и Вронский.

Потом к Анне с Вронским приезжают Кити с Левиным. Происходит недолгая встреча двух реперных фигурантов романа. Эдакая встреча на Эльбе. Но – как-то совсем уж по касательной и весьма безответственно. Анна делает глазки Левину, Левин делает глазки Анне. Глазки ничем не заканчиваются, но их количество не может не заметить Кити – у Кити начинаются роды.

Увлекшись писательским делом, Анна пишет Вронскому письма, записки и вообще подсаживается на морфий. Вронский смысла записок не понимает, и тогда Анна начинает его шантажировать проверенной формулой: «Как жаль, что я не умерла».

Однажды между ними происходит напряженный диалог примерно следующего содержания.

– Ты меня больше не любишь?

– Люблю.

– Почему таким тоном?

– Каким?

– Что за манера отвечать вопросом на вопрос.

– Люблю-люблю.

– Только не надо тут мне этих самых.

– Хорошо, не буду.

– Что у тебя с ней?

– С кем?

– Ты нарочно отвечаешь вопросом на вопрос?

Вронский уезжает по делам, Анна вослед посылает флюиды, чтоб тот вернулся, но промахивается, и Вронский не возвращается. Тогда Анна едет тоже. А поскольку дел у нее никаких, то и едет она куда ни попадя, а все российские дороги ведут в Обираловку. «Она открыла рот и переместилась в коляске от волнения, возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью». Местные обираловцы – уродливые, наглые и торопливые – наверняка шепчут об Анне что-нибудь гадкое. Та почти надумала куда-то ехать, даже в поезд села, да девочка противная в купе, попутчики отвратительные, а на перроне молодежь мерзкая – нет уж, лучше смерть. Анна более не в состоянии превозмогать все это, «винт свинтился». Да, винт свинтился, а тут еще мужик с бородой – не иначе тот, метафизический.

«Она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда». Выбрала нужный вагон и – шмыг, готово дело.

Теперь все? Книга закончена?

Для школьников и литературоведов отныне и вовеки самым непосильным вопросом будет вопрос о причинах суицида – версии у всех разные, одна решительнее другой, – но зато теперь можно сладко потянуться. Прощай, непостижимая Анна, со своими неопознанными жизненными приоритетами, неустановленными желаниями и безнадежно хлипким винтом. Прощайте перроны-вагоны, Левин, который ничем и ни в чем себя не проявил, прощайте дальние и близкие, родственники и родственницы, прощай, загадочная книга…

Э, какой прощай? Не надо прощай. Неужели читатель полагает, что в какой-то Обираловке огромный писатель – а его великанское мышление завораживает, – готов прервать такую изумительную волынку? Ну, уж нет. Писатель высок и гуманен. Ведь читатель столько терпел, что оставлять его у края платформы, забрызганным кровью, как-то даже не справедливо. Да и редактор, похоже, выклянчил еще пару номеров.

Короче, жизнь продолжается, и по всему выходит так, что без Анны, без ее мучительных сомнений и страстных лобзаний, без ее требований и капризов – остальным действующим лицам романа становится как-то даже уютней. Вронский, Облонский, Болконский, Белинский – все довольны, у всех все путем, все обрели покой и волю. Все воспитывают детей, пишут книги, ковыряют почву, говорят о народе.

В зарослях сюжетных джунглей, среди гейзеров наипрекраснейших чувств, на фоне трухляво-никчемных силуэтов только двое и вызывают здоровые симпатии – старик Каренин и лошадь со сломанным хребтом. 46-летний Каренин всегда в делах, всегда занят, никогда не устраивает скандалов, понимая, что от скандалов лучше не бывает, готов ждать, когда жена перебесится, готов помогать финансово, когда жена начинает жить отдельно, и даже не подает в суд, когда подавать надо. Толстой науськивает читателя, мол, все это Каренин делает из мелкой чиновничьей боязни. Но боязнь, похоже, у Каренина крупная, поскольку он еще усыновляет и дочку Вронского.

А лошадь вообще пострадала ни за что, закрученная в вихорь неуемного таланта.

«Он первый раз в жизни почувствовал себя готовым заплакать», «его страсть охватила ее», «краска выступила ей на лицо» и т.д. Все здорово, все сильно, осталось определить жанр и присоединиться ко всеобщему ликованию. Но, пытаясь определить жанр (дамское чтиво? сага? фэнтези?), современники Толстого, разумеется, не смогли бы подобрать адекватного словосочетания, а просвещенные потомки жанр этот определят с пол-оборота, ибо нарицательное имя ему – «Санта Барбара».

Специально обученные люди, ищущие умыслов и замыслов, везде и всегда что-то обязательно находят – они по-своему умницы. Но если учителка в очках начнет слишком экзальтированно заламывать сухие пальчики и назидательно восклицать о том, как одна возлюбленная пара бросила вызов чванливому обществу, верить ей все-таки не обязательно. Чванливому обществу глубоко наплевать на Каренину и Вронского, а читательский ажиотаж вокруг журнальной публикации «Анны» объясняется просто: жанр семейных сплетен – самый востребованный во все времена.

Жанр «Санта-Барбары» хорош и тем, что, почесывая ногтем в ухе, можно до бесконечности гнать сюжет в любом направлении, изгибая его траекторию навстречу пожеланиям трудящихся и в соответствии с рейтингом публикаций. Внутри произведения субъекты ходят, приходят, уходят, что-то сюжетно передвигают, отчего возникает ощущение смысла всего этого, и, кажется, смысл вот-вот раскроется читателю. Сами действующие лица при этом, словно гоголевская нечисть, вылезают из любых щелей на ровной, вроде, поверхности и, произнеся косноязычный, но выспренний текст, дисциплинированно исчезают, не создавая автору ни малейших помех при управлении многотонным механизмом романа. Поэтому остановить его движение можно в любой момент. Что тоже бесспорный плюс.

«Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясно». И вот она, та мысль, которую тотчас же опять вспомнил Левин, чтобы на философической ноте завершить синайские скитания читателя по тупикам и случайным закоулкам сюжета: «Разве я не знаю, что звезды не ходят? Но я, глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят. И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и возможности решить».

Короче, в финальной коде Левин решает так: не переставая ругать кучера и обвинять жену в непонимании, продолжая молиться, не зная зачем, он теперь каждую минуту жизни будет наполнять добром. Вот. Анна Каренина хоть и оказалась частью антуража, но жертва ее была не напрасна, а читатель, закрывая книгу, испытывает неизъяснимое чувство восторга от того, что дочитал, что совесть его, стало быть, чиста. Читатель не понял, что произошло, что должно было произойти, он с блаженной улыбкой держит перед собой книгу и безотчетно счастлив, он неподдельно благодарен Константину Дмитриевичу, Сергею Ивановичу, Алексею Александровичу, Льву Николаевичу, лично редактору «Русского вестника», корректору Страхову, печатнику Федорову, почтальону Печкину и всем-всем-всем…

 Начетчик Антипов очнулся от своих нерегламентированных мыслей, поскольку в зале образовался повышенный шум и произошло важное голосование. Голосование случилось единогласным, решительным, и Антипов в порыве беспринципности потянул было руку, но вовремя осекся, поскольку не знал, допускает ли его моральный облик гражданские жесты. Деликатненько поправив волосы, руку свою, дабы не привлечь излишнего внимания, Антипов таким же смиренно-плавным образом опустил.

И тихо молчал дальше в думах о Толстом.

…Пафосные фразы какого-то придуманного Левина про каждую минуту жизни, наполняемую добром, хороши и полезны, но насколько разделял убеждения своих героев сам автор? В.Брюсов (июль 1901 г.) пишет: «Когда Н.Н. уезжал, ему поручили отвезти одного больного мальчика в больницу. Отвез. Доктор спрашивает: На какие, однако, средства лечить его? Больница земская, а граф то и дело присылает с записками».

Ну да, Лев Толстой – богатей с дремучими бровями (личное состояние равно городскому бюджету – полмиллиона рублей золотом), и уж не завидовал ли ему Брюсов? Безымянным мальчиком, вишь, попрекает. В конце концов неважно, курит ли докладчик; важно, сколь убедительно он говорит о вреде курения: «Доброе дело совершается с усилием, но когда усилие повторено несколько раз, то же дело становится привычкой».

Для Льва Толстого доброе дело стало привычкой. Но Черногубов (историк, коллекционер, впоследствии сотрудник Третьяковки) говорит о празднике лицемерия в Ясной Поляне, мол, «слуги раболепствуют пред его сиятельством, просителей принимают дурно, посылают им от барского стола объедки». Вступил, было, сей Черногубов с Толстым в дискуссию, как оно водится у российской интеллигенции, «но это было против правил Ясной Поляны, где граф только изрекает». В общем, приглашали Черногубова на все лето – архив разбирать, – дали почитать письма Фета к Толстому и через пять дней отправили восвояси. Возможно, Черногубов и обиделся. Возможно, обиделся граф. Но вот кто обиделся совершенно точно, так это Горький.

Приехал как-то Алексей Максимович в Ясную Поляну, но граф принял его за простого усатого мужика и разговаривал с ним соответственно. А Горький-то судьбу России, поди, обсудить хотел, да так, чтоб за благородным коньячком, по-свойски, по-писательски. Горький долго не мучился, и в «На дне» шелудивый старичок появился. Так что Лука – это он, граф наш величавый. Да, писатели они такие…

Кстати, голосовавшие писатели, свершив свой единодушный акт, прогремели стульями и ушли ходить по лестницам. Лишь один человек из зала никуда не ушел. Этим человеком был поэт Грановский, Антипов не в счет. Антипов вообще не в счет. Поэт Грановский нарочито громко приблизился к месту, где находился Антипов, и твердо встал на демонстративном расстоянии. Антипов, пристально глядя на ботинки поэта Грановского, притаился. И не зря. Указав на голову Антипова колоссальным пальцем, Грановский клятвенным тоном произнес: «Я с ним и рядом не сяду». Поскольку поэт Грановский фигурировал тут, практически, в полном одиночестве, то слова его адресовались не конкретному Антипову, но куда-то вверх – и, похоже даже, самому Льву Николаевичу, чей хмурый образ значился над шифоньером.

Не то что б кто-то ждал от поэта и гражданина Грановского сидячей поддержки, но в этот момент Антипов отчетливо ощутил, как нечто унылое, огромное и несказанно кислое навалилось на все психическое существо его – пасквилянта и начетчика. Антипов как миленький вспомнил и отчаяние Анны, и несправедливые импульсы дуры Картасовой, и всю-всю мудрую правоту великого писателя.

Чувствуя за своею спиной поддержку великого графа, Грановский пообещал написать хлесткую статью, в которой сулил разоблачение всего Антипова.

Антипов, ласковый, как рабыня Изаура, оторвавшись взглядом от обуви Грановского, посмотрел в глаза поэта и гражданина, потом на его принципиальный палец, а потом снова опустил глаза на богатырские ботинки.

Глубоко непьющий, прекрасный человек с открытым забралом, Максим Грановский еще недавно был человеком вполне пьющим. На поэтических слэмах Грановский неизменно обращал на себя внимание тем, что громогласно дразнился над Евгением Макаровым, когда тот с шустрыми прибамбасами исполнял свои безобидно-незатейливые стихи. Но однажды Грановский одержал победу в слэме, что, возможно, радикально повлияло на его судьбу и этические воззрения.

Как-то, не без участия все того же Алексея Ахматова, был организован по реке Нева кораблик, наполненный всевозможными поэтами. И пока плыл, значит, кораблик по реке Нева, поэты занимались своим обычным делом – выясняли, кто лучший. Какой-то поэт, какой-то Юлиан Валерианов, несправедливо выбывший в первом же туре, выпрыгнул за борт и поплыл на край света. Экзальтированная Зоська, она же валерианова муза, оставив на палубе пикантные туфельки, последовала за ним. Некто трезвый им вослед бросил спасательный круг, который потом еще долго, одиноко и недоуменно покачивался на осенней воде. Тем временем на веселой палубе наиболее циничные пассажиры из числа, вероятно, литературных критиков, завладев микрофоном, предались детальному обсуждению PR-последствий такого поступка, в то время как практические последствия такого поступка были совсем еще не очевидны.

Как выяснилось через пару дней, все обошлось. В прибрежной промзоне, в антураже эсхатологических декораций отвергнутых голубков выловил опытный сторож и, выделив оным не совсем соответствующую моменту обувь, доставил граждан в цугундер до выяснения окончательных обстоятельств.

Тем временем на нижней палубе Грановский, не потерявший самообладания и остойчивости, как раз одержал решительную победу в слэме. И как раз над Евгением Макаровым. Сойдя на берег, Грановский выпустил книжку положительных стихов, после чего вступил в Союз писателей, после чего окончательно бросил пить, вследствие чего обрел черты угрюмой, но принципиальной личности, и даже обратился в христианство.

Вероятно, именно в этом сугубо религиозном контексте и презрел Антипова Грановский, ибо Лев Толстой для многих честных россиян высоко духовен и всецело свят. А, возлагая на чашу истории свои произведения, Лев Толстой принципиален и неумолим – летом 1909 года один подобострастный посетитель Ясной Поляны выражал свой бесконечный восторг и наиогромнейшую благодарность титану гусиного пера за создание «Войны и мира» и «Анны Карениной», но титан ответил с подобающей суровостью: «Это все равно, что к Эдисону кто-нибудь пришел и сказал бы: "Я очень уважаю Вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку". Я приписываю значение совсем другим своим книгам, религиозным!»

И если это так, то позвольте! – думал Антипов, уже без застенчивости глядя на обличающий перст Грановского, – разве не был Лев Николаевич в теологическом аспекте та еще мумырла? Разве не возбухал против христианской Церкви и разве не вел себя при этом, словно ушлый правозащитный шнырь?

И случай, рассказанный секретарем Толстого (В.Ф.Булгаковым), очень даже показателен: «Лев Николаевич, зашедший в “ремингтонную”, стал просматривать лежавшую на столе брошюру, его “Ответ Синоду”. Когда я вернулся, он спросил:

– А что, мне анафему провозглашали?

– Кажется, нет.

– Почему же нет? Надо было провозглашать... Ведь как будто это нужно?

– Возможно, что и провозглашали. Не знаю. А Вы чувствовали это, Лев Николаевич?

– Нет, – ответил он и засмеялся».

И что же такого было в брошюре, что такого звонкого возразил Синоду Толстой, отчего даже ожидал анафемы? О, ответил он в высшей степени хорошо, достойно и вразумительно.

«Оно незаконно или умышленно двусмысленно потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догмата, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято».

«…Если оно хочет быть…» – это ведь о синодальном Определении. И, кабы не жгучая уверенность в том, что писал сию тарабарскую грамоту титан пера, подумал бы непредвзятый читатель, что написано все это беглым якутом под диктовку пьяного в дрова сержанта милиции.

…Из шумного коридора в тихий зал вошел атлетического вида человек, сугубо лысый и с выражением вселенской печали на челе. Антипов его знал. Его знали все. Это такой Либуркин. Писатель, автор недавно нашумевшей книги. Словно подслушав размышления Антипова, Либуркин – весьма отчетливо, но так же обращаясь к шифоньеру, который венчало мохнатое лицо непревзойденного гения, – констатировал: Лев Толстой – великий писатель, крупный мыслитель и за свои убеждения глубоко и морально пострадал, будучи предан анафеме.

Антипов уже заметил, что этот Либуркин, при всем своем экзальтированном отношении к литературе и тонком чувстве слова, при людях обязательно произносил самые заезженные сентенции и затертые штампы. Издевался, что ли?

– Лев Толстой не был предан анафеме, – буркнул Антипов.

– Был.

– Не был.

– Был.

– Не был.

– Был.

– Не был.

– Прочтите рассказ Куприна.

– Не буду.

– Почему? – в голосе Либуркина послышалась педагогическая нота.

– Потому, что рассказы я и сам могу писать, – как школьник, парировал Антипов.

– Вот Вам книга, – чуть смягчился Либуркин.

– Тут написано про отлучение Толстого? – глянул исподлобья Антипов.

– Нет. Это моя книга. Подарок.

– Спасибо, – не понял Антипов.

– Давайте, я ее Вам подпишу.

– Давайте, – опять не понял Антипов.

Либуркин таки, как полагается по регламенту, все надписал и подписал, Антипов же, сути данной акции до конца не поняв, почувствовал спонтанное расположение к этому эффектному человеку с печальными выцветше-голубыми глазами.

И все-таки достоверности ради надо отметить, что от Церкви Толстого так и не отлучили, был он на время, покуда не одумается головой, лишен причастия. В определении Священного Синода сказано: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею». И далее: «Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины». В церквях по поводу Толстого никаких провозглашений не было.

И не могло быть. В то время обряд анафематствования совершался раз в году, в первое воскресенье Великого Поста, а ко дню синодального «Определения» оно прошло, и нужно было ждать. Об отлучении прогрессивное человечество действительно узнало из рассказа Куприна («Анафема», 1913 г.). Рассказ, написанный через двенадцать лет после скандала, хоть и не был достоверным, зато был героическим выпадом против Церкви и властей.

Может, и сама Церковь погорячилась слегка, с творческими людьми-то надо ж понежнее. Ведь Лев Толстой не просто так, ведь искал человек. Искал, понимаешь. Падал, но вставал; сгибался, но разгибался. Правда, читатель, беря трепетными руками очередную книгу, не ведает, на какую фазу убеждений – высоко правильных или глубоко неправильных – нарвется, а уважать писательское творчество обязан перманентно и с полной отдачей.

Ищущий, пытливый ум подталкивал писателя к рискованным порой экспериментам, и случайной жертвой одного из них мыслитель все-таки стал: «Я строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения. И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей…»

Сам момент прозрения, когда Лев Николаевич разоблачил коварную вредную ложь, сын Толстого Дмитрий описывает так: «Помню также стремительное его разочарование в Православии. Раз за обедом (во время поста) все ели вкусные говяжьи котлеты. Отец долго косился на них, потом вдруг сказал брату Илье: “Ну-ка, Илюша, дай мне котлетки”. Илюша вскочил со стула, взял с подоконника блюдо с котлетами и подал отцу. С этого дня уже ни посты, ни Православие больше не соблюдались отцом, а началось писание “Критики догматического богословия”».

И пошла у Льва Николаевича от говяжьих котлет затяжная отрыжка, бурная да с переливами: «все эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства»; «то, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо»; «мы так привыкли к этой религиозной лжи, которая окружает нас, что не замечаем всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми переполнено учение церкви; мы не замечаем, но дети замечают, и души их неисправимо уродуются этим учением»; «сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо».

В приступе теософии Лев Николаевич даже использует цитацию страшной пророческой силы: «Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете». Дидактично. Умно. Нравственно. Однако тот, кто начинает выстраивать логическую конструкцию с хитренького крючка возможного противопоставления никак не обозначенной истины и вполне конкретного христианства, да выстраивает ее по принципу «а если», является типичным софистом и жуликом. Но что же это за мыслитель невероятный, которого взял себе в союзника сам Лев Толстой, для которого ведь никаких авторитетов категорически не существовало, тем более в области философии? У, это ж Кольридж. А Кольридж – это кто? А в общем-то, и никто: из университета выгнали, сочинял баллады, полюбил Французскую революцию, разлюбил Французскую революцию, философ-недоучка, перекати-поле, романтик и наркоман.

…Наркоман-то наркоман, да только над самим Антиповым уже сгущались вороны, ибо писатели, сделав на лестнице необходимое, возвращались в зал и зыркали хищным глазом на превосходную добычу.

Объявили вторую часть. Суть ее состояла в том, что ихний коллега допустил недопустимую оплошность, но ихняя задача не рубить с плеча, а разобраться в мотивах и дать правильные установки.

Человек с ничтожным носиком с места поддержал председательствующего в том плане, что ему – этому начинающему космополиту – учиться бы и учиться, а он не учится и не учится. Это было сигналом. Очень пожилая женщина, покрашенная в очень черный цвет, вышла к председательскому столу и стала сильно негодовать. Судя по всему, женщина, покрашенная в черный цвет, была намерена рубить именно с плеча. А поскольку негодовала она слишком сильно и, видимо, давно, то на момент возмездия ничего сказать не могла и только гневно жестикулировала. Ее поблагодарили за принципиальную позицию и посадили на место.

С первого ряда встал человек с добротной внешностью и назидательно поинтересовался, глядя куда-то в окно, а бывал ли Антипов в родовом имении Толстых, ходил ли по тропинкам и все такое.

– Родовое имение Толстых находилось в тридцати верстах от Ясной Поляны и в 1855 году было благополучно проиграно Львом Николаевичем исключительно в карты. Ясная Поляна, которую приобрел Лев Николаевич, родовым имением не является, и я там не был, – отвечал Антипов из своего угла, проявив таким образом трусливые наклонности, но и показав одновременно интеллектуальный оскал.

Добротный человек снисходительно крякнул, и это означало, что ему теперь все ясно. Но то были междометия самого общего характера, к предмету дискуссии прямого отношения не имеющие. Тогда кто-то неустановленный, провоцируя эскалацию напряженности, абстрактно, но громко воззвал к совести, что тем более не имело отношения к предмету заявленной дискуссии. На такое воззвание коллектив, конечно, откликнулся, и слово «совесть» с различными интонациями прокатилось по залу туда-сюда как минимум трижды.

Но Антипов принципиально не стал угрызаться совестью, решительно пошел ко столу, а подойдя, принял эгоистическую позу. Вдохновленный этим успехом, он перешел в наступление.

– Многоя вреда и горя принесли России творческие люди. Пока стихи слезные пишут, все ничего, а как утрутся да просморкаются, как начнут принципиальности обучать – хоть вон выноси. Вот Репин, Илья Ефимович, ведь прямо из Чугуева пришел, измученный клопами. Его царизм обул-одел-накормил-обучил, обеспечил славой и заказами, а он, как отъелся, давай обличать. «Арест пропагандиста» – мол, руки прочь, сатрапы, от протестного движения! «Протодьякон» – ага, духовенство морду наело! «Бурлаки на Волге» – ах, этим людям в академическом хоре петь бы тенорами, а они баржу волокут. Картина, кстати, написана по заказу Великого князя. Но как свершилась революция народной правды, что-то не сильно Репин стал жить в этой стране грез. А «Иван Грозный»? Скажи кому, что не убивал И.Грозный сына, – граждане в репродукцию тычут, как не убивал, сами видели. Но как любил изобличать царизм писатель Толстой. О, как он любил. Хлебом не корми. Может, действительно, не терпел никакого диктата? В Ясной поляне все перед ним на цырлах бегали, а он, задумчивый, диктата не любил. И свято верил возгласам о всечеловеческой свободе. Но я-то – тю-тю! – не верю. Дорогие товарищи писатели, не верю! Ведь каждый подонок, что разворовывает сегодня свою страну и в то же время у дверей Госдепа США с чувством умиления сосет медную ручку, умудряется во всю грудь ненавидеть государственную власть и объясняет свои наклонности убеждениями. Теми самыми, что через писанину мастеров слова насаждались в российские головы не одно столетие. «Похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло», – написал великий писатель в своем дневнике 29.01.1909; просьбу исполнили частично, в смысле, зарыли в землю без богослужения, но дух толстовщины оказался поразительно устойчивым. Личная жизнь знаменитых грешников из литературного пантеона меня не интересует, хрен с ней. Их робкие оправдания не интересны тем более, но жизнь наша, социальная, сегодняшняя-завтрашняя важна для меня очень даже. А пока не поменяется крошечный шпиндель в умах, ничего не изменится и в огромной стране!

Хорошо сказал Антипов. Страстно. Репина зачем-то приплел, ну да ладно, пусть будет.

После того как реликты антиповской речи потухли за приоткрытой дверью в глубинах коридора, встала бодрого вида женщина. Вылитая подлюка. Ей, понятно, нужно было чем-то ответить на такой внушительный пассаж, и, ядовито сощурившись, она заявила, что Антипов занимается клеветой, пользуясь ненормативным и скабрезным матом.

После этих слов Антипов весь как-то видоизменился. Антипова еще переполняли восклицательные знаки праведных оттенков, и к такому он был не готов. Но, совладав с явной несправедливостью, он девичьим голосом попросил прокомментировать вышеизложенное обстоятельство.

Обстоятельство было такое, что Антипов всуе, точнее, в эссе своем поганом, обозвал Толстого педерастом.

Зал вспучился и стал возмущенно шушукаться. Сверкали искры.

Да, Антипов именно так именовал столпа нашей духовности. И далее он, Антипов, не склонный молчать в тряпочку, решил-таки осуществить справедливость.

– Что касается клеветы, я не согласен. А что касается матерных слов, я не согласен тоже. Во-первых, педерастия – это термин медицинский, а не матерный. А во-вторых, «я никогда не любил женщину, но довольно часто влюблялся в мужчин, я влюбился в мужчину, еще не зная, что такое педерастия».

Поскольку тут все хором посмотрели на Антипова, он менторским тоном пояснил: дневник писателя, 29.11.1851.

– Ну и что? – не унималась подлюка. – Будучи восторженной натурой, молодой писатель влюблялся в героев, причем, чисто романтическим путем.

– Но написал про педерастию. Это ведь его слова, уж матерные они там или не матерные.

– Он не знал смысла этого нерусского слова и пытался использовать его в красивом значении, – прокомментировал из-за колонны кто-то ехидный.

Антипов сжал мужественные зубы, затем медленно прикрыл глаза и, словно чревовещатель, произнес: «Она пополнела и поширела (…) Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка» (…) «В обществе молодую графиню Безухову видели мало, и те, которые видели, остались ею недовольны. Она не была ни мила, ни любезна» (...) «Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала все противное этим правилам».

Зал опустил головы, задумался.

– Графине Безуховой не хватает только лихой беломоринки и золотой коронки на верхней троечке справа. Вот какую уродливую судьбу, господа, определил писатель для нашей прелестной Наташи Ростовой, – явно давя на жалость, говорил Антипов уже с душевными модуляциями. – А ведь так описывает писатель Наташу Ростову после семи лет брака с Пьером Безуховым. За это время у нее родилось четверо детей, но сама она жестоким образом утратила обаяние и привлекательность для читателей. Когда Лев Толстой завершил «Войну и мир», его жена была обременена тремя малыми детками, но при этом переписывала черновики мужа каждую свободную минуту. А рожала она непрерывно и 25 лет кряду. У них родилось 13 детей, из которых пятеро умерло на месте. И за все за это – сии уничижающие аллюзии? Согласитесь, доверчивая девушка из эдакой литературы может вывести неутешительную или совсем вредную формулу бытия.

Антипов даже совершил диагональное движение рукой. Типа, вот.

– Толстой – писатель-реалист! – снова прозвучало из-за колонны.

Эта хамская реплика ничуть не сбила ответчика, и Антипов продолжал: «Никакой надобности нет придумывать исход для отрожавшихся и не нашедших мужа женщин: на этих женщин без контор, кафедр и телеграфов всегда есть и было требование, превышающее предложение. Повивальные бабки, няньки, экономки, распутные женщины». Это он в письме H.H.Страхову, 1870 год.

Судя по дневникам, куда Толстой записывал свои похождения, в распутных женщинах толк он знал. Более того, он обязал и свою невесту тщательно прочесть эти дневники с этими похождениями.

Возникла пауза, в которой Антипов успел почувствовать себя Плевакой. Ярким адвокатом. И чтобы не тратить тишины попусту, Антипов давил на цитаты: «...Женщины большей частью столь дурны, что едва ли существует разница между хорошей и дурной женщиной»; «воспринимать женское общество как неизбежное зло общественной жизни, и избегать его по мере возможности»; «если я читаю письмо и вижу под ним женскую подпись, оно меня больше не интересует».

А потом неспешно, мягко, почти вкрадчиво, добавил цитату иного, так сказать, рода: «Я ищу друга среди мужчин. Женщина не может заменить мне друга».

Женская часть писателей, хоть и была немногочисленна, стала психологически смещаться в сторону ответчика-начетчика. То был шаг ко спасению.

– Товарищи, товарищи! Мы как-то уклонились от повестки, – взял бразды спикер собрания.

– Отчего же уклонились? Меня обвинили в клевете, я привожу доводы. Гендерный аспект в творчестве гигантского титана вполне прочитывается. Заметьте, господа, таких асексуальных и безнадежных характеристик мужчинам Толстой не дает. Наоборот. Вспомним «Хаджи-Мурата». (Зал неохотно начал вспоминать «Хаджи-Мурата».) С каким трепетом описывает Толстой молодых абреков: «Элдар лежал на спине, раскинув широко свои сильные, молодые члены, так что высокая грудь его с черными хозырями на белой черкеске была выше откинувшейся свежебритой, синей головы, свалившейся с подушки. Оттопыренная, как у детей, с чуть покрывавшим ее пушком верхняя губа его точно прихлебывала, сжимаясь и распускаясь».

– И что? – с нарочитой беспристрастностью вопрошал спикер.

– А вот тут совсем нежно, особенно про юношеский таз, – почувствовав заинтересованность зала, уже разрезвился ответчик. – «Румяное, молодое, красивое лицо Юсуфа и вся высокая, тонкая фигура его дышали отвагой молодости и радостью жизни. Широкие, несмотря на молодость, плечи, очень широкий юношеский таз и тонкий, длинный стан, длинные сильные руки и сила, гибкость, ловкость во всех движениях…»

Спикер уныло почесал подбородок: этот абзац, считаете Вы, предполагает у лиц с наклонностями особую реакцию?

– Реакцию – эрекцию.

– И Ваша версия?

– Версия – перверсия.

Спикер опять почесал подбородок.

Женщина, покрашенная черным, видимо, вспомнила, что хотела сказать, и таки сказала: Толстой был мужественный человек, участник двух боевых кампаний, герой, награжденный орденами и медалями.

Зал с некоторой безнадежностью посмотрел в ее сторону, потом снова на Антипова.

Антипов пас принял.

– Он был награжден медалями, которыми награждали всех участников тех событий, – «За защиту Севастополя 1854-1855» и «В память войны 1853-1856». Еще у него была пара юбилейных, одна «В память 50-летия защиты Севастополя», а вторая – за рассказы. Был и орден – самый-самый скромный, таким награждались сотни тысяч. Конечно, на войне одинаково рискуют все, и кто с орденами, и кто без. Впрочем, не факт. – Антипов задумался, теребя мочку уха, и перешел на цитирование. – «Сегодня, 4 числа, было большое сражение. Я там был, но мало участвовал. Я жив и здоров, но (…) лучшие наши генералы и офицеры почти все ранены или убиты. Прощайте, дорогая тетенька, целую тысячу раз ваши ручки. Ваш Лев. 4 августа 1855 года».

Антипов хотел добавить, что литературная деятельность Толстого на брустверах Севастополя совсем не одобрялась начальством. Точнее, интенция этой деятельности. Написал Толстой, значит, частушку «Как четвертого числа нас нелегкая несла» – как раз про трагедию 4 августа – и хотел, чтоб солдаты ее пели. Солдаты петь ее не стали, а Толстого отправили курьером в тыл, где через год его военная карьера и закончилась.

Антипов почему-то всего этого не упомянул, решив, вероятно, не размазывать и без того затянувшуюся процедуру. Но пас вернул лаконичной репликой: участник двух боевых кампаний, в действующей армии Лев Толстой не поднялся выше поручика. Николай Гумилев, к примеру, кроме ордена св. Станислава, имел два Георгиевских креста, которыми награждали за личные заслуги.

– Он не устраивал власть предержащих своим правдоискательством, – гордо воскликнула черная женщина и отвернулась, как бы давая понять, что ответ она слушать не станет. Но Антипов ответ предоставил.

– Это Вы про какое такое правдоискательство, тетенька? Что мы знаем ото Льва-то Толстого о Крымской войне? И что вообще знаем?

«Водвориться Англии в Константинополе я не позволю. Но и сам не водворюсь там собственником. Как охранитель – другое дело». Несмотря на это прямое заявление Николая Первого английскому послу, Англия начинает боевые действия в Крыму. Еще бы. На тот момент Англия контролирует Америку, Азию, Африку, Австралию. Половина Земли – Британская колония, а уж выход России из Черного моря в Средиземное Великая Британия тем более не допустит. Англия и Франция, эти непримиримые партнеры, ради такого благородного дела вступают в альянс. Кроме Французской, Британской и, понятное дело, Османской империи, в войну – разумеется, против России, – ввязываются и политические шакалы, вроде Сардинского королевства. Еще один европейский гегемон – Австрия-Пруссия – требуют от России отодвинуть войска от Молдавии, ибо не позволят обижать турецкую территорию; а Дунай тогда контролировался турками.

Театр боевых действий «Крымской» войны, мягко говоря, широк: это Балканы (Олтенитца), Кавказ (Ахалцих, Грузия), Северный Кавказ (Карс, Турция), Закавказье (Кюрюк-Дара, Армения), Крым (Севастополь, Синоп, Евпатория, Балаклава), Российские порты (Таганрог, Свиаборг, Санкт-Петербург), русский север (Соловки), Дальний Восток (Петропавловск-Камчатский).

Действия велись на Черном море, на Белом море, на Азовском, на Балтийском – непосредственно в Финском заливе – и на Тихом океане. По размаху и составу участников можно догадаться, что это не «территориальный конфликт», это масштабная геополитика.

У Петропавловска британцы выбросили десант, который, несмотря на численное превосходство, был очень грамотно отбит русским гарнизоном. Если бы не тот подвиг, который до сих пор обходит писательское внимание, была бы у Британии еще одна колония – Камчатка. На Соловках монахи смогли даже подбить английский корабль. А если бы удался десант англо-французских миротворцев у Петербурга, России не было бы вообще. Так что в Крымскую кампанию решалась судьба России – ни больше, ни меньше.

Да и потери русских в боях троекратно превышают 1812 год. В Крыму гибнет адмирал Нахимов, вице-адмирал Корнилов, контр-адмирал Истомин. А поручик Толстой обучает солдат крамольным частушкам. И уходит в отставку в почетном звании егермейстер, то есть старший егерь.

О профессиональном же долге военных Толстой отзывается странно: «Все они, эти офицеры, генералы, чиновники, поставлены своей нуждой, своими слабостями, всем своим прошедшим в такое положение, в каком находится запряженная лошадь, которую сзади стегают и которой правят вожжами, или в положение голодной собаки, которую заманивают в конуру и ошейник кусочком сала, водя ей перед носом».

Такие свои наблюдения он излагает в брошюре для народа – «Единое на потребу» (1905г), – задача которой призвать народ к решительному «нет военщине!» и «прекратить бессмысленное кровопролитие!».

Если же присмотреться с пристрастием, можно заметить, что армия у Толстого – не столько щит для отечества, сколько рама для его парадного автопортрета.

В той же брошюре Толстой размышляет про Николая Второго и дает четкую характеристику очередному царю: «Я знаю, что это самый обыкновенный, стоящий ниже среднего уровня, грубо суеверный и непросвещенный человек, который поэтому никак не мог быть причиной тех огромных по своему объему и последствиям событий, которые совершаются теперь на Дальнем Востоке. Разве может быть то, чтобы деятельность миллионов людей была направлена противно их воле и интересам только потому, что этого хочет один человек, во всех отношениях стоящий ниже умственного и нравственного среднего уровня всех тех людей, которые гибнут как будто по его воле?».

Характеристика эта, включающая нравственную оценку и оценку образованности царя, особо ценна, если учесть, что сам-то Толстой, имевший в своем биографическом активе педофилические срывы и венерическую болезнь, классический неуч. Провалив восемь предметов при поступлении в Казанский университет и будучи зачисленным туда на следующий год за бабки, проучился в университете один курс. Так что и с умственной оценкой царя у Толстого получилось здорово.

Но личные неудачи не мешают ему учить других, а брошюру для русского народа с удовольствием перепечатывают и западные СМИ, опуская почему-то лишь одну фразу: «То же происходит и в Австрии, Италии, Пруссии. Такие же глупые безнравственные властители и такие жестокие, губительные для народа дела их».

Но о каких же событиях, что по воле одного человека свершались тогда на Дальнем Востоке, говорит глашатай правды и народный учитель? Понятно о каких – о бездарно, «в сухую» проигранной войне 1904-1905 годов. И откуда мы знаем, что война была проиграна, к тому же бездарно? От творческой интеллигенции, журналистов, поэтов, писателей, всосавших протестный вектор с книжной юности – во всей его толстовской напряженности.

Русь, забудь былую славу.

Орел двуглавый посрамлен,

И желтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен.

Этот бравурный стих не Толстой написал. У Толстого так складно не получалось. Это другой писатель – В.Соловьев.

А что, неужели русско-японская кампания 1904 – 1905 годов не была позорной и бездарной?

Исторический антураж имел массу деталей.

Еще в 1885 году правительство Кореи обращалось к России с просьбой о защите от агрессора, от Японии. В 1904 году война началась с нападения японского флота на русские корабли в Порт-Артуре и Чемульпо. По логике прогрессивных писателей бессмысленное кровопролитие можно было бы прекратить сразу, не заметив произошедшего, или согласившись на все условия японцев. А глупый царь совета у них и даже у Толстого не спросил, и война разгорелась. Но вполне себе героическая и успешная. Поначалу, как и положено, что-то не клеилось, но потом пошли ломить стеною. Потери при Порт-Артуре 110.000 к 15.000. Общая численность потерь в войне 3:1 в пользу России. А потери Японии-то – под миллион.

При этом граф Витте «всеподданнейшим письмом» от 28 февраля 1905 года откровенно стращает Российского императора катастрофами, расстройством финансовой системы, «озлоблением и помрачением народного духа».

Но как следует из докладной записки, та же гнида (Витте) сетует другой гниде (Великому князю Николаю Николаевичу) по поводу состояния армии на Дальнем Востоке следующим образом: «Наша армия ныне находится в таком состоянии, что ожидать тех отступлений и поражений, которые мы претерпевали с самого начала войны, невозможно».

Итак, в российской победе сомнений нет ни у кого, песни повествуют о героизме солдат и матросов. Но вот инвариантное предательство «в высшем командном эшелоне» явно имеет место: то самый свеженький, самый быстроходный корабль загружается углем так, что становится неповоротливым, как баржа, то следуют парадоксальные приказы о сдаче позиций, только что захваченных. Ну, просто как в Чечне в 1995-м.

Конечно, любая война, даже победоносная, выхолащивает экономику. Но гнида-министр в мемуарах своих отмечает, что российская финансовая система располагала внутренними резервами, в то время как японцы вели войну исключительно на кредиты, предоставленные банками США и Великобритании.

При этом сама Япония выделяет представителям российской внесистемной оппозиции 153.000 английских фунтов стерлингов. Выделяет, несмотря на экономические трудности, просто так, им не жалко. Тем более что фунты эти в свою очередь получены от Англии.

Лидер радикального крыла эсеров Савинков вспоминал: «В центральный комитет поступило на русскую революцию пожертвование от американских миллионеров в размере миллиона швейцарских франков».

США одной рукой подкармливают японский милитаризм, другой – русскую революцию, а ногой подталкивает правительство России к мирному соглашению с Японией. 23 мая 1905 года американский посол в Петербурге получает телеграмму Теодора Рузвельта, в которой тот требует довести до сведения Российского царя «просьбу президента о встрече представителей России с представителями Японии на предмет заключения мира». Глава кабинета министров Франции Рувье объясняет председателю совета министров России (все тому же Витте), что России необходимо скорее заключить мир с Японией. При этом Запад приводит один неопровержимый довод: это убережет Россию от назревающей революции.

И для развития революционного процесса Запад вливает в Россию $20 миллиардов – по нынешнему курсу.

(Несмотря на аргументы доброжелателей, именно после заключения Портсмутского мира революция стала набирать обороты, ибо политические гиены очень чутки к проявлениям слабости государственной власти.)

Свободолюбивые россияне, ощутив прилив энергии, убивают трех министров, московского губернатора, уфимского губернатора и др. Российская интеллигенция рукоплещет отчаянным смельчакам.

На высочайшем совещании в Царском Селе 24 мая 1905 года самые влиятельные члены двора настаивают не на усилении мер по борьбе с терроризмом, а как раз на немедленном заключении мира с Японией. В протоколах совещания сохранились парадоксальные высказывания Великого князя Владимира Александровича («Мы зарвались в поспешном движении к Порт-Артуру и на Квантун. Мы должны остановиться!») и Великого князя Алексея Александровича («Пока нам не нанесен решительный удар, надо зондировать почву в отношении условий мира, пусть даже придется пойти на территориальные уступки»).

На съезде эсеров в Женеве принимается доктрина «массового аграрного террора». ЦК принял резолюцию, смысл которой – в подрыве военной мощи России: «Необходимо повсеместное выставление крестьянами политических требований и поддержание их отказом от исполнения правительственных распоряжений, в особенности отказом от дачи рекрутов и запасных». Не отставали и либералы. Милюков, словно соревнуясь с Толстым, пишет в 1905 году воззвание «К обществу и народу».

Таким образом, в 1905 году глупый русский царь находился под прессингом японской военщины, финансовых кругов Запада, отечественной властной элиты и отечественной же прогрессивной интеллигенции с обостренной совестью. А главный делегат от прогрессивных, да с мандатом на самую обостренную совесть – оно, матерое человечище.

Очевидно, что при таком-то единодушии русско-японская война проиграна. 7 июля 1905 года председатель совета министров выехал для ведения переговоров с Японией, имея четкий приказ глупого царя не принимать никаких унизительных для чести России условий. Тем не менее, некоторые пункты унизительного для России договора не были даже согласованы с Императорским двором.

Максим Горький, захлебываясь от эмоций, поздравляет японского императора телеграммой.

– Друзья, – прервал мысленные зигзаги Антипова председательствующий, – мне кажется, мы в достаточной мере обсудили ситуацию, возникшую в связи с нашим коллегой Антиповым и его странной публикацией. Давайте единогласно посмотрим ему в глаза и спросим еще раз, как он после всего относится к шедеврам нашего выдающегося писателя Льва Толстого.

– Какие произведения Вы имеете в виду? – поинтересовался все еще начетчик Антипов.

– Я имею в виду краеугольные камни русской словесности, вроде «Войны и мира».

– Так мы же о «Войне и мире» даже не упомянули, – уже начиная утомлять, выгнулся Антипов.

– Упомянули, упомянули, – недовольно проговорил спикер собрания и сделал быстро лицом, что на языке глухонемых, вероятно, означало «ладно, ладно, надоел». – Итак, Ваша позиция.

Антипов, одними глазами обведя зал, вдруг тихо – но отчетливо – произнес: я солидарен со Львом, знаете ли, Толстым в оценке этих шедевров.

Спикер сделал лицом, что на языке глухонемых, вероятно, означало «ну вот и ладненько», но Антипов на этом месте не смолк, хотя драматургический контур всего действа того требовал.

– В январе 1871 года, то есть вскоре после окончания «Войны и мира», Толстой отправил Фету письмо: «Как я счастлив (...), что писать дребедени многословной вроде "Войны" я больше никогда не стану». – С радостной непосредственностью сообщил невероятный этот Антипов и, достав из нагрудного кармана бумажку, резюмировал: «Толстой Л.Н. ПСС. т.61, стр.247».

А, перевернув бумажку сначала так, а потом эдак, добавил: 6 декабря 1908 года Толстой записал в дневнике: «Люди, любят меня за те пустяки – "Война и мир" и т.п., которые им кажутся очень важными»; Толстой Л.Н. ПСС. т.56, стр.162.

Председательствующий беззвучно выругался.

– Вы хотите что-то еще сказать под занавес? – медленно и холодно предложил он.

– Хочу. Жаждю. Под занавес. Еще, – повернул бескомпромиссное лицо к залу Антипов. – Представим, граждане, что некий писатель всецело против российской государственности, против патриотизма, против Церкви и семьи. А стилистические достоинства в его творчестве отсутствуют изначально. Граждане, как же нам любить такого? Допустим, любовь зла, но мне лично на что сдался такой козел? Если некий писатель мог запросто рассуждать аж о российском императоре, о базовых религиозных основах российской ментальности, почему я, тоже писатель, не могу слегка порассуждать о таком славном человеке? У меня же к нему ничего личного. Просто восхищаться за компанию, извините, друзья мои, я уже не умею.

Что ж. Кода получилась неплохая. Молодец, собака.

Председательствующий объявил Льва Толстого великим писателем, собрание объявили закрытым, всех объявили свободными. Зашумели стулья. Кто-то на Антипова оглядывался, кто-то на Антипова не оглядывался принципиально. Пожилая женщина, покрашенная черным, принялась было гневно жестикулировать, но ее увели.

Кто-то деловито покашливал, кто-то звонил Нюше, кто-то приглашал Петра Семеновича на выходные в баньку, сулил несметные соленья и рыбу в собственных испражнениях. Отгремели стульями, обменялись гласными буквами, разошлись. «Это моя книга. Подарок», – прозвучал финальный Либуркин в коридоре, и хлопнула входная дверь.

Тихо.

Некий дедок, кротко дремавший как первую, так и вторую часть заседания, правильно отреагировав на внезапную тишину, встрепенулся, засуетился, долго не мог попасть в рукав, попал, а потом застыл в страшной позе, глядя на куртку Антипова, понуро висевшую на дальнем стуле. Заметив самого Антипова, так и стоявшего у председательского стола, дедок снова встрепенулся и ушел-ушел по коридору, припадая на укороченную ногу. Снова хлопнула входная дверь.

– И почему мне должен нравиться Толстой, если он мне не нравится? – Сделал смелый жест, но уже в полном одиночестве, непобедимый Антипов. – Писателю Толстому было позволительно не любить классиков, а писателю Антипову никак нет? Даже к нашему всему у этого отставного егеря были претензии, а претензии эти имели определенную эволюцию.

В дневнике 1853 года: «Я читал Капитанскую дочку и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара – не слогом – но манерой изложения (…) Повести Пушкина голы как-то».

В дневнике 60-х годов: «Я окончательно отказался от Пушкина, повести которого мне прежде, по предположениям, казались самыми правильно построенными».

В письме Страхову в 1872 году: «Другая линия пошла в изучение народа и выплывет, бог даст, а Пушкинский период умер совсем, сошел на нет...»

– Ну и что? – снова спрашивал себя вслух Антипов, и не знал, что ответить. Действительно, и что?

Постояв с минуту, Антипов поскоблил председательский стол ногтем и стал безразлично смотреть в окно, за которым где-то внизу продолжалась писательская сумятица.

 

ЧАСТЬ III

 

В зал заглянула остроумная голова Алексея Ахматова.

– Ну и что? – задала все тот же вопрос голова.

– В смысле? – вопросом на вопрос отреагировал Антипов.

– Так и будешь стоять?

– Нет, не буду. Не так.

– Тогда пошли?

– Куда?

– Какая разница, там разберемся.

На улице небольшая группа молодых людей, ловко сплевывая, курила душистый табачок. Поэты, талантливые не по годам, ЛИТО «Молодой Петербург», им жить да жить. После кратких наставлений Ахматова пошли в ближайшее кафе. Кафе оказалось не очень-то ближайшим. Поэт Грановский, верный своим идеалам, в кафе не пошел. Хотя звали. Его непоколебимая фигура удалилась совсем в ином направлении.

В кафе Ахматов приобрел всем по чашке чая с сиротским пирожком, но то был отработанный маневр, поскольку очень даже скоренько коллектив перешел на коньяк, который с дирижерским изяществом разливал Либуркин, неведомо когда примкнувший к молодежной команде. Либуркин был популярен в любой возрастной среде литераторов, вот и теперь, словно Гудини, он извлек из неких недр бутылку и разливал, разливал. Когда закончится эта, он извлечет следующую. Периферийными зонами ума Антипов заинтересовался этим локальным чудом и даже намеревался отследить механику фокуса, но сил, по большому счету, не было. На столе появились две плитки шоколада, и посиделки перешли в светскую фазу.

Антипов же хотел напиться по-рабоче-крестьянски, с волевыми проявлениями, с рычанием, стучанием кулаком по столу и зверским глядением на присутствующих. Учитывая очень вероятную бутылку Ахматова и плюс что-нибудь неучтенное с последующим развитием, такие планы представлялись вполне осуществимыми. Впрочем, само желание было абстрактным, а вспомнив про непьющего Грановского, Антипов гордо решил не уступать. К тому же, сидевший напротив изящный юноша обратился к нему по имени-отчеству, да с вопросом касаемо Льва Толстого. Юноша, почти подросток, со всеми признаками отличника, говорил деепричастно, складно и умно. Он дал развернутую характеристику творчеству писателя Толстого, точно указал евонный вклад и сдержанно отметил, что благодаря Толстому мы – россияне – и знаем-то о войне 1812-го года. Отсутствие же главного героя литературным грехом не является, а на сверхзадачу может работать сама фабула произведения.

Антипов окончательно решил не напиваться.

– Ты почему не пьешь и даже не закусываешь? – покровительственно обратился Антипов к умному пареньку.

– Не пью, потому что считаю это недостойным литератора, а не ем, – тут юноша чуть сбился, – потому что дома меня ждет обильный ужин.

Врешь. Не ждет тебя дома никакой ужин, – подумал Антипов и предложил безвозмездно свой пирожок. Юноша, после паузы, завернул пирожок в салфетку и положил оное куда-то за пазуху.

– Да, Лев Толстой мог писать о чем угодно и сколько угодно. Такое невозможно не заметить. – Пространно согласился Антипов. – Я вот удивляюсь работоспособности гусеницы. Ведь она весь божий день бродит по листочкам и жрет, как бульдозер. Весь божий день. У нее нет задачи насытиться, поскольку нет и понятия насыщения, у нее нет пределов желудка, или что там у нее внутри, нет усталости и нет никакой конкретной цели. А на трудовой подвиг все это очень похоже. По крайней мере, я бы так не смог. В этом смысле я тоже восхищаюсь Толстым, ибо столько всякого наворотить – это ого. Но больше всего восхищает, что все – без цели. Взять его дневники, публицистику, эссеистику, так называемые мысли, рассказы для детей и народов – это ж бред какой-то! Косноязычный бред!

Тут Антипов осекся, поскольку молодые писатели, знавшие про Толстого только то, что у него был брат-близнец Алексей, тоже писатель, коллективно притихли и насторожились.

– Нет, читать Толстого надо, хотя бы чтоб иметь представление, – предался вдруг назиданиям Антипов, – он даже бывает психологически точен, что, наверное, по тем литературным понятиям считалось пронзительной искренностью. Но он только срисовывал и, как бывалый акын, излагал напропалую, не заботясь о фабуле и стилистике. Максимум, на что хватало его творческой фантазии, – поменять реальные имена и названия. И его психологичность – не от экзистенции, а от объема сканированной информации. Однажды Суриков – художник такой – выставил Толстого пендалями и обозвал злым старикашкой. У Сурикова умирала мать, а Толстой повадился приходить и сидеть у кроватки. Суриков поначалу думал: обнаженная душа толкает писателя к состраданию. А когда сообразил, что тот, не спеша и по-деловому, терпеливо, словно гриф, этюды с натуры пишет и плевать хотел на этику с прочими чувствами, Суриков его и выставил.

– Любая профессиональная деятельность предполагает определенный прагматизм, который остальные люди трактуют, как цинизм, – заметил умный паренек.

– Тебя, парнишка, как звать-то? – совсем с отеческой интонацией поинтересовался Антипов.

– Андрюша Чивиков, – отвечал, чуть смутившись, юноша.

– Так вот, Андрюша, – продолжал Антипов, – прагматическая составляющая вполне приемлема при наличии составляющей профессиональной. Есть разница, если лягушку режет студент-медик или мальчишка во дворе. Потому что от студента-медика ждут каких-то бонусов. Вот ты говоришь, от Толстого мы знаем о войне 1812 года. И что знаем? А многие ведь убеждены, что «Война и мир» – это вообще книга о той войне. Хотя Отечественная война проклевывается только в третьем томе, а хронологические границы – семь лет до и еще больше после. То есть временной диапазон весьма широк. Сюда укладывается русско-персидская война (1804-1813), война «третьей коалиции» (1805), война «четвертой коалиции» или «первая Польская война Наполеона» (1806-1807), русско-турецкая война (1806-1812), война с Англией (1807-1812), война со Швецией (1808-1809), война «пятой коалиции» (1809), война «шестой коалиции» (1813-1814), Кавказская война (1817 и далее). Это к тому, что сегмент войны в «Войне и мире» можно бы подать ясно, системно, концептуально. Но война, выходит, тут до кучи, а главного героя, как обычно, нет. Отечественная война-1812, конечно, отражена. Но по какому принципу попали сюда эпизоды двух войн из десятка других?

– Толстому достаточно двух войн, чтобы заявить весь ареал. Он нарочито не выстраивает детерминированную систему, чтобы показать всю стихийность таких социальных процессов, как война. Главного героя в таком композиционном контексте нет и быть не может, это многоуровневое произведение, в котором и герои, и силовые линии повествования переплетены вроде бы хаотично, но очень виртуозно и с дальним прицелом. Он, как бог, складывает пазлы крупного панно, и чтобы понять его замысел, нужно самому быть тонким, интуитивно развитым читателем, – юноша с вызовом посмотрел на Антипова.

Зря Антипов отдал ему свой пирожок.

– Ну, сложил он эти пазлы, – Антипов демонстрировал терпение. – И что получилось? Отсутствие главного героя при виртуозной фабуле грехом, понятно, не является. Но фабула в этом случае должна работать на сверхзадачу, которой, извини, дружок, тоже нет. Страстные толстоведы с этим категорически не согласны и, выходя на пламенную трибуну, излагают литературному миру правильную версию этой сверхзадачи. Каждый – свою. Так что к чему в действительности все эти титанические чернила, неизвестно. Можно говорить о том, что он непостижимый мастер крупных форм, но ведь и в малых формах он столь же не постижим, ибо никогда не выявляет того, что называется «тема», «фабула», «композиция». О том, что никакой композиции при написании «Войны и мира» Толстой не имел, говорят и его прямые высказывания, и сами названия романа, которые менялись по ходу написания, а было-то их несколько: «Декабристы», «Три поры», «1805 год», «Все хорошо, что хорошо кончается». Хрестоматийную версию название обрело лишь за год-два до окончания, а писался роман семь лет. И не надо выдумывать за автора невероятных шахматных партий. Одно из названий – «1805 год», – проясняет и недоумение, почему из длинного перечня войн в роман включены эпизоды двух. Правильный ответ: потому. В художественном конструировании Толстой честно полагается на авось, и в вопросах сюжета, информационного наполнения ни на йоту не уклоняется от выбранного принципа.

Да, о войне 1812 года россияне знают по роману Толстого, но весь военно-исторический пласт романа изъеден молью неточностей и ошибок. А ведь в произведении могла бы появиться полезная интрига. И предпосылка для этого даже мелькнула: описывая эпизод заключения Тильзитского мира, автор задается неким риторическим вопросом, но дальше тему не развивает. Светская тусовка и бытовая возня привлекают крупного писателя (и мелкого читателя) куда больше темной стороны истории.

А история с войной 1812 года темна и поныне.

Толстой, с умыслом или без, описывает сцену Тильзитского мира. Наполеона и Александра чуть было не связали родственные узы, отсюда объятья на «Тильзитском» плоту. Но почему плот посреди Немана, а не обычный шатер на берегу, к чему такая сверхсекретность? А ведь тогда, в 1807 году сторонами был подписан мирный и, действительно, секретный договор о наступательном и оборонительном союзе. Через год состоялась ещё одна встреча Александра и Наполеона в Эрфурте, где подписана еще одна секретная конвенция. Как все эти договоренности сработали позднее и сработали ли?

Отечественная война 1812 года изобилует неясностями, некоторые видны всем, поскольку лежат на поверхности.

Ну, например. В июне войска Наполеона прибывают на Неман, часть войск Александра прибывает в Вильно из Петербурга водным путем. Почему величайший в истории стратег не пошел тем же кратчайшим путем на Петербург – столицу России, вообще-то, – которую защищает единственный пехотный корпус? Ну да, с начала войны в Балтийском море успешно действует отряд Тулубьева, который захватывает французские суда, которые используются как плавучие госпитали. Но когда войска Александра, уйдя на юг, открыли пеший путь на Петербург, величайший стратег опять не воспользовался. Даже не захватил на халяву Тверь – «третью столицу», между прочим. Руководствуясь какими такими стратегическими идеями, Наполеон пошел на Смоленск и Москву, а не на столичный Петербург? И вообще, зачем Наполеон пошел в Россию? Что ему там было нужно, неужели мед и пенька, или он решал иную – геополитическую – задачу? Какую именно? Наполеон слепо ходит за русскими войсками, теряя свои, словно ищет боя за титул чемпиона, и ничто другое его не интересует. В соответствии с хитроумным планом, французская армия во время переходов теряла колоссальные проценты состава. Русская армия, стало быть, в это время в численности росла и крепчала духом.

А ведь синхронно с войной в России началась война в Северной Америке – может, стоит и тут покопаться?

О несомненном успехе Кутузова при Бородино знают все, но Бородинским стал хлеб, а Кутузов получил титул Светлейшего князя Смоленского. Получил, естественно, за Смоленское сражение, хотя руководил в это время – по официальной версии – комплектацией народного ополчения. Внимания Смоленскому сражению в учебниках почти не уделяют, но именно после Смоленска Кутузов становится главной фигурой войны 1812 года. И как уж там проявил себя этот странный полководец, если оборонительные бои произошли преимущественно в предместьях – поскольку укрепления не имели необходимых фортификаций? По крайней мере, в чистом поле при Бородино соорудили «Багратионовы флеши», а под Смоленском даже древнюю крепость не адаптировали.

И битва при Бородино традиционно вызывает вопросы. Кроме того, что войска сражались «самостоятельно», без участия главнокомандующих, зачем все-таки отдали Москву? Ведь Наполеон явно декларировал, что города ему не нужны, и особенно не нужна столица. Ну да, подступала зима, и в сожженной Москве Наполеон зиму не перенес бы. А в чистом поле перенес бы? Жесткий отпор русской армии и огромное число французских раненых парализовали действия Наполеона. Ведь если и был у русских стратегический выигрыш при Бородино, то однозначно в том, что Наполеон расстался с иллюзией блицкрига – Москву силой не взять. Москву ждали осада и голод? Но, учитывая партизанскую составляющую, осада и голод ждали Наполеона.

Накануне Бородино русским флотом была проведена демонстративная операция в районе Данцига, который являлся тыловой базой снабжения Наполеона. Здесь же находились и его войсковые резервы. Две недели Данциг был блокирован и ежедневно обстреливался. Или Кутузов не знал об этой успешной операции? С учетом логистических аспектов русская армия в тот период обрела максимальные преимущества. И тут же от них отказалась. И если до пожара Москвы на смерть были обречены раненые французы, то после пожара своих раненых на стопроцентную смерть обрекала русская армия. Кстати, какова судьба этих 23 тысяч?

Александр после Бородино ждет военных сводок, фельдмаршал молчит, как двоечник.

А в чем военный талант масона Кутузова? Михаил Илларионович, естественно, один из величайших полководцев России, но основные карьерные прорывы он совершал на другом поприще. Особенно восхищает его взлет после того, как князь – извольте откушать – носит в утреннюю постель фавориту Екатерины еще булькающий кофе. Что за странная стратегия в войне с Наполеоном этого «Зеленеющего лавра» из ложи «К трем ключам» (филиалы в Петербурге, Москве, Берлине), но достигшего высочайшего градуса в шведской ветви. Кто все-таки победил, если Бородино каждая сторона приписала себе? Что за настойчивое решение Кутузова сдать (и героически сжечь) Москву, поперек мнению генштаба? Кутузов и сам этого ой как не желает, а узнав, что Наполеон – просидев без дела в Москве месяц, – в сожженной Москве не остался, рыдает от счастья одним глазом. И если его правота оказалась исторически подтвержденной, почему памятник Кутузову появился – как бы со скрипом – спустя треть века после его кончины? И сколько памятников Кутузову смогут назвать знатоки из «Что? Где? Когда?» Почему царь отказал, когда дочери Кутузова попросили пенсион? Может, Лев Толстой отнюдь не был беспомощной литературной тетехой, как пытаются представить тут некоторые, и освобождение Пьера Безухова от расстрела (по причине масонского братства) есть тонкий намек на подводную специфику этой войны?

Надпись на обелиске под Тарутино – высотой с 8-этажный дом – гласит: «На сем месте Российское воинство под предводительством фельдмаршала Кутузова, укрепясь, спасло Россию и Европу». Длинно, отвлеченно, и ни слова о битве. А почему – ни слова? Да и по поводу спасения Европы Кутузовым, тоже натянуто – он был категорически против похода на Париж. Каков его реальный вклад, если по всенародному мнению кампанию выиграл Дед Мороз, подогретый партизанским энтузиазмом. Бонапарт даже просил Александра пресечь эти беспардонные выходки партизан и требовал вести боевые действия в соответствии с международным правом.

Итак, Лев Толстой пишет об исторических событиях совершенно беллетристический роман, при этом как бы говоря: с меня взятки гладки, пишу, что вздумается, а вы можете и не принимать всерьез. Воспеватель народа и причитатель о народе, даже в художественном ракурсе Толстой не заинтересовался тем обстоятельством, что население Гжатска, что под Смоленском, было вырезано под корень. Собственно, усердствовали в этом деле польские части. Но настолько усердствовали, что даже французы пришли в неприятное изумление.

И вообще, поскольку на эту войну миллионы смотрят через толщу толстовских страниц, то за столетия сложился стереотип войны с конницей, пехотой и прочими повозками. Про флот Лев Николаевич не написали, стало быть, флота и не было. Ну и куда же – в такой масштабной войне – подевался флот?

По сведениям разведки Наполеон планировал в Балтийском море – при наступлении на Петербург – флот очень даже использовать. Между Россией и Швецией-Англией был подписан договор о совместных действиях; это при том, что и со Швецией, и с Англией Россия воевала буквально накануне. Теперь совместные действия включали переброску десанта – десятками тысяч человек с лошадьми и грузами. Союзный корпус планировалось перебросить в тыл французам в Прибалтике.

8 линейных кораблей совместно с отрядом транспортов прибыли в Свеаборг накануне войны. Первый отряд из 40 канонерских лодок уже был в Риге. Эскадра в Архангельске и Черноморский флот были готовы тоже. В разгар войны – к началу августа – на Западной Двине было сосредоточено более 120 боевых судов. Впрочем, шведы вели себя так неопределенно, что на следующий день после Бородинского сражения в Ревель пришлось перебрасывать 15-тысячный десантный корпус. Без этого ситуация на петербургском направлении могла бы сложиться непредсказуемо. Российский флот постоянно прикрывает переправы войск и высаживает десанты в тылу французов. Преследуя французов от Риги до Митавы, именно флот взял эту Митаву и особенно был успешен при осаде приморских крепостей, в частности в бою при Флиссингене. Русские и английские корабли создали устойчивую блокаду французских и голландских берегов.

А Толстой про флот не обмолвился. Обычное невежество или хитрый заговор?

А ведь и тут есть о чем понедоумевать. Реконструкция Березинской водной системы закончена аккурат к началу войны, и, получается, все водные пути готовы для вторжения. А ключом к транспортным узлам Московско-Смоленской возвышенности был все тот же Смоленск.

Ничего не понять. Но что как эта водная тема находится под строжайшим запретом?

Действительно, накануне войны создается Министерство полиции с полномочиями «цензурного контроля». В его функции входит надзор за цензурным же комитетом. Иначе говоря, контроль за контролем. Чтобы мышь не скакала.

А если какая мышь и проскочила, то сразу после войны энтузиасты исторического кружка графа Румянцева выходят прочесывать территорию и, словно зондеркоманда, изымают все материалы, касающиеся войны. Впрочем, почему бы, собственно, и не прочесывать: история – дело кропотливое и нужное. Но есть тут один пустяк: граф Румянцев – не просто историк-энтузиаст, он директор водных коммуникаций. Как раз тех самых, что накануне войны в обязательном порядке привлекли пристальное внимание каждого представителя генштаба.

Вот чьими глазами хорошо бы взглянуть на события 1812 года, так это глаза штабистов. А ведь и такой шанс был. Когда Толстой начал писать про войну, ему передали архивы адмирала Шишкова, госсекретаря, а все приказы периода войны были написаны его рукой. Но Лев Толстой писатель, а не читатель. Или нарочито сделал безразличный вид?

Россияне ничего толком о войне 1812 года не узнали, но получилось тоже не плохо.

1805 год. Война с Наполеоном, Андрей Болконский мечтает о славе, но падает в бою и видит высокое небо. Выжил, Лиза же умерла при родах, а Болконский, на это глядя, отменил барщину и стал жить неведомо чем; возможно, сам взялся за мотыгу. Жизнь в 31 год не закончена, и надо, чтобы все его, Андрея Болконского, знали. 1812 год. Снова война с Наполеоном, Болконский снова падает в бою, но слишком хорош и не может жить дальше. Наташа, новая жена его, в депрессии, но постепенно отходит и даже начинает петь. Кроме того: дуэли, карточные долги, супружеские измены, старый князь, юный повеса, дядюшки, тетушки, племянники, кузены-пузены, княжна нежна (да некрасива), нарочный на коне, гренадеры-уланы-драгуны, пуля дура и штык молодец. Полтысячи персонажей – из которых две сотни с собственными именами – живут своей самостоятельной жизнью по принципу «ни пришей, ни пристегни». Но многим снятся сны. Особенно снятся Пьеру Безухову. А многие размышляют, да так длинно и неповоротливо, что можно и по-французски. Те, кто замечен в преданности императору, комичны, ничтожны и трусливы. Включая Багратиона.

Благородно-неуклюжий Пьер (а по святцам-то совсем Петя), желая переломить ход Бородинского сражения, в камзоле и цилиндре суетится возле батареи Раевского, квохчет над ядрами и даже хватает за руку французского, знаете ли, офицера. Мысли о добре и зле, план покушения на Наполеона, а вместо этого четырехнедельный плен, общение с простыми людьми, изучение незнакомых выражений.

Над Николаем Ростовым Толстой зачем-то иронизирует (Николай экзальтирован и комичен, его контузило в обе ягодицы), иронизирует неуклюже, а иронизировать надо, поскольку война – процесс не линейный. Да и про военные страхи Толстой знает не понаслышке. Сколько раз сам, взвизгивая, выскакивал из севастопольского окопа при виде хищных крыс. Да, метафизика войны, она.

Какие-то персонажи встречаются в повествовании единственный раз, чтобы сказать что-то необязательное, но по-французски, какие-то персонажи упоминаются дважды, но могли бы и не упоминаться вовсе. Когда оказывается, что автору нечем заполнить временной отрезок, автор, благодушно зевнув, может запросто перескочить через пяток лет, и это тем более странно, что никакой пунктирной линии, за которой надлежало бы следить читателю, попросту не существует. Как если бы Ерёма Свистунов пошел на охоту, где за полтора часа настрелял дичи (а тогда стреляли фазанов) на полцентнера общим весом; прошло четыре года, Аглая Тихоновна встретила в очереди за керосином Феодору Никитичну с падчерицей и не узнала – ни ту, ни другую. (А в это время кузнец Микула ковал гвоздь.)

«Поделом им, м… и… в г… – вдруг сказал он, подняв голову». Он – это Кутузов. Они – это французы. М… и… в г… – это зашифрованное и упрятанное от цензуры «мордой и в говно». А что, крепко. Это по-нашему, а то совсем французским задолбал. Так в заключительной сцене войны двенадцатого года Кутузов макнул французов мордами и поскакал себе в штаб, улюлюкая по-индейски и размахивая шашкой.

Но война войной, а Наташа Ростова – она же, по ряду признаков, Софья Андреевна Толстая, – уже подурневшая, разъевшаяся, ботающая по фени, с другими персонажами живет дальше, живет очень упорно, а для чего они тут сдались, на что собирались намекнуть, автор с партизанским упорством не раскрывает. Воистину, хорошо все, что хорошо кончается. Чтобы не возникло, ни боже упаси, подозрений в кретинизме усердного автора, надо бы констатировать и акцентировать, что все эти Ростовы да Болконские – переименованные родственники многоуважаемого Льва Николаевича. Все описанное – отнюдь не выдумки, а то, что более-менее с ними происходило. Зато и никаких многоуровневых замыслов городить не надо. Добросовестная мыльная опера, рожденная самой жизнью и неуемным пером уникального графомана. Читатель с неопределенным вздохом перелистывает последнюю страницу последнего тома, в эту минуту и себя ощущая немножко титаном. Еще один табор аутичных субъектов уходит по своим делам за горизонт сюжета. Галдят, выясняют отношения, получают наследство, раздают долги, женятся, пишут письма, рожают троих детей, оставляют службу, шуршат кринолином, а правительство совершает пагубные поступки. (И только нет среди них молодого чечена с длинным станом и широким юношеским тазом.) Такой смутный финал вполне устраивает покорного читателя, поскольку начало он все равно забыл.

К слову, о чеченах. Пока тут слово за слово и Лев Толстой с ядрами да флешами, к содвинутым столам разгулявшихся литераторов подошли два лица с кавказской национальностью и попросили завершать процедуру, поскольку рабочий день у них закончился, а кушать эти, говорящие, все равно не покупают.

Литераторы, смирившись со своей долей, допили недопитое, доели недоетое и вразнобой потянулись к выходу, образовав заодно очередь в санузел. У дверей в кафе, но уже по ту сторону, покуривали они душистый табачок и продолжали разговоры, в которых вдруг выявились и сторонники Антипова.

– А если сам Толстой жанр «Войны и мира» определял весьма приблизительно и признавался, что композиции не имел, тогда что крамольного в позиции Антипова, ведь на этом-то он и настаивал, – говорил молодой умный голос, но не голос Андрюши Чивикова.

Да и настаивал Антипов не из хулиганских побуждений, а с искренним недоумением. Ну, не заботился Толстой о фабуле и стилистике, так, может, он об этом ничего и не знал? Продаются же на аукционах за бешеное бабло каракули животных – и продаются как произведения искусства. Продаются на тех же основаниях и картины идиотов, в смысле, официальных идиотов. А что как Лев Толстой из этой категории гениев? Изложение повести «Отец Сергий» безличное (он присел, она привстала, на улице залаял пес), но однажды автор вдруг персонифицируется и проявляется фразой «я думаю», после чего снова растворяется, то есть возвращается в безличную ипостась. Возможно, это специальный прием Толстого, до понимания которого надо еще дорасти, но прием, на самом деле, распространенный, свойственный писателям начинающим, или – уже безнадежным графоманам. Почему Антипов, весь такой радикальный, открещивается от подозрений Толстого в кретинизме? Зачем отмахиваться от диагнозов Россолимо, Нордау и самого Ломброзо?

Теплый день 19 мая – день пионерии по-старому – заканчивался сиреневым воздухом, запахом ошалевшей листвы и поблескивающим от пробежавшего дождя-шалопая асфальтом. Есть в таком пейзаже что-то жизнеутверждающее. Молодые литераторы из «Молодого Петербурга» куда-то уж подевались, но кое-кто, из особо захмелевших, продолжал полемизировать хоть и беспредметно, но вполне энергично. Постепенно сокращалось и число энергичных. К Антипову с прощальным напутствием приблизился Либуркин и, как-то траурно глянув в глаза, произнес (именно, произнес), чтобы было запомнено: последними словами умирающего Льва Толстого были его высокие слова «я очень люблю истину».

Антипов вновь почувствовал себя виноватым, виноватым в отсутствии душевной тонкости, в бестактной позиции и немножко в смерти писателя. Впрочем, чувствовал он вину не сильно и не долго, а эдак мимолетно. Либуркин не то похлопал, не то потрепал Антипова по плечу и, досадливо цыкнув зубом, развернулся в сторону метро, чтобы уйти туда, где уже сгущалась перспектива синеющего пространства.

Ушел. Антипов, как в сцене сентиментальности, еще долго смотрел ему вослед, но стоял просто так, поскольку не знал, как надо правильно вести себя в таких ситуациях.

Ушли все. Антипов опять остался один на один со своей совестью и только медленно вдыхал запах набиравших размеры листочков.

– Я очень люблю истину. Я очень люблю истину, – повторял про себя Антипов. И, возможно, повторял бы еще долго, однако некая стремительная мысль заставила его сощуриться и мучительно так сглотнуть.

Истину он любил, самовар растопыренный... А если же, правда, был наш Лев Николаевич глубоководный дебил, и все тут?

Антипов стоял посреди улицы, жестоко озираючись, и вглядывался в вечерние силуэты, испугавшись хулительных своих рассуждений. О, к таким выводам Антипов морально совсем не готов и под вышеизложенным не подписывался. А вдруг кто застал его врасплох? За такими-то мыслями? Антипов еще раз посмотрел по сторонам. Посмотрел с тревогой и волнением.

Но нет. Кажется, никто.