Cуинбёрн-19 Гесперия

Суинбёрн Гесперия
(С английского).

Весь Запад - будто золотой. Уходит в даль морской предел.
В избытке радости - грустишь, что не нашёл пути для бегства.
Осенний ветер к нам летит из дивной области новелл,
приносит песни юных лет - напоминает нам о детстве;
летит от мысов прошлых эр до бойких бухт текущих дней;
наполнен пульсом скрытых ног - живая поступь их упруга;
несёт нас к будущим векам, путём - то легче, то трудней.
Не мчатся ль крылья ветра к нам ? О милая моя подруга !
То ветер скачет за волной ! Спешит - (И не один !) - с тобой.
Ты с Запада пришла сюда на радость здешним зорям.
Ты - вроде птицы: чудо-дочь с твоей особенной судьбой.
Тебя Венера родила, тогда весь мир был тихим морем.
Ты к нам пришла сюда из грёз, во тьме. Видением из сна
оторвалась от стаи дочь, когда Луна уж убывала.
Там в высоте небес, в тиши, без звёзд, мутнела глубина:
те все затухли, вроде ламп, когда зажёгших их не стало...
Вернись ко мне и будь со мной, баюкай, приласкай и нежь.
В меня вселяет бодрый жар вся прелесть твоего аллюра.
Я рад смотреть в твоё лицо. Прошу: утешь меня, потешь.
Мне нужен звук твоих шагов и ветерок от шевелюры.
А грудь твоя так горяча ! - Цветок рождающий экстаз.
В твоих речах горит сандал, в молчанье музыка родится.
В мечтах - твой страстный поцелуй. Когда наступит щедрый час,
при чём тут "грех", когда Любовь - не стыд, а радость без границы.
Ты глянешь, руки обоймут, прильнут твои уста,
взбодришь, а после охладишь, как росы в лунном мленье.
И сердце вечно, без конца, к тебе влечётся  неспроста,
как травы тянутся в морях, куда их понесёт теченье.
Красуясь, как розан в саду, как роза, что гнетут, презло томя,
в подводной тягостной тюрьме, где пульс морской в лихом биенье,
где та без Солнца, но жива - как призрак высится стоймя,
так и моя Любовь всегда, ожить готова - будто привиденье.
От Запада, что вечно щедр, до памятных счастливых мест,
где величав и горд покой людей, схороненных когда-то,
на всех блаженных островах, свет всем нам памятный окрест.
Там в море нет шальных ветров, там радуют нас красные закаты.
Вернись, спаси от той Любви, что злей, чем даже вражья власть
и плоть сжигает, как огонь, пока не утолит змеиной жажды;
что обольщает по ночам, лаская в трансе, как напасть;
стремится юности лишить, покуда в плен не заберёт однажды.
Нет смеха и в глазах нет слёз, ты - вроде бледного цветка;
чуть-чуть нежнее лепестков, что окружают завязь.
Ты сострадательна порой и можешь пожалеть слегка,
но жалость - это не Любовь, чем страстно дышат, не забавясь.
Монахини хранят кресты, пока не ранят их груди.
Так может ранить нас Любовь, она нас жжёт, как пламя.
Я очень много раз любил, когда всё было впереди.
Остались слёзы и зола с постыдным грузом за плечами.
Как рвётся сердце от тоски, так рвётся пополам бутон,
а кровь самоубийц подчас - как ливни листопада,
все ароматы - это яд, вино для мозга, колдовской бурбон...
Шипы - что мука для юнца, для взрослых мелкая досада.
Я устрашился тех шипов, хоть это не к моей чести.
Цветы отрады и репьи меня тогда венчали, ссорясь...
Как ты могла подчас бледнеть, то притягательно цвести ?
Твоя гирлянда - мирт и мак, моя прекрасная Долорес.
Желанья - подступы к любви; их топливо - не сердце - наша плоть.
Она благоволила мне, но тяжко было жить в неволе.
Страшил пример дугих дружков, и я, себя не в силах побороть,
скорей сбежал от пившей кровь возлюбленной Царицы Боли.
Вокруг неё полно шипов, намного больше, чем листвы,
в кустах свеченье чьих-то глаз, шипят и злят меня поныне
десятки длинных змей её - над ней их пасти, выше головы.
И пена на её губах; они влажны, как от росы пустыни.
Ей не житьё без плотских ласк, и губы горькие манят.
Холодной мерзкой пеной змей они омыты и смеются.
Жадней стал плотоядный рот. Глаза - враспах,  в них яд.
Смеётся, крови напилась, в лице - коварство и беспутство.
Cмеясь, всё льнёт ко мне опять, и волосы летят потоком струй
ко мне - и вьются на ветру, пока не вспрыгнут кверху, как волна.
Пусть больше не навяжет мне её небезопасный поцелуй:
чтоб душу вновь забрать в свой плен. Так норовит Царица Сна...
О Дочь Заката с Забытьём ! Когда ты вновь вернёшь меня в тюрьму,
так кто ж меня освободит ? Захочешь - вновь начнём полёты:
увидим близкую Луну, умчимся в небо, в кутерьму.
Пусть кони страха и Любви летят и не кончают с жизнью счёты.
Быстрей мечты, сильней чем Смерть, они несут отважных седоков,
и им не нужно скучных троп. Помчим отчаянным галопом:
высокогорьями надежд, лугами памяти - до скрытых берегов,
туда, где жизнь в громах сметает всё сплошным потопом.
Пройдём сквозь грустные пески, сквозь мертвенность солончаков,
вдоль грозных скальных гряд в морях, по разным тропам всей эпохи.
Пусть кони подомнут всю ночь с победным цокотом подков.
Не сдержишь прыти жеребцов: с их жарким пылом шутки плохи.
Звук топота рассёк всю тьму; летел стрелой, разбил в куски.
Он - реже у песчаных дюн и чаще у подножья, в луговине.
Копыта музыкой звучат, прибиты прочно и крепки -
вовсю слышны у нас в ушах в час резвой скачки по равнине.
Визжащий крик нас бьёт в лицо, но воздух по-девичьи нем.
И в нашей буре скоростей нас не замучали тревоги.
В обеих душах был огонь, в твоей - святой. Мой выгорел совсем.
Любовь моя ! Летим - горим. Как торжествуется в итоге ?

Swinburne Hesperia

Out of the golden remote wild west where the sea without shore is,
Full of the sunset, and sad, if at all, with the fulness of joy,
As a wind sets in with the autumn that blows from the region of stories,
Blows with a perfume of songs and of memories beloved from a boy,
Blows from the capes of the past oversea to the bays of the present,
Filled as with shadow of sound with the pulse of invisible feet,
Far out to the shallows and straits of the future, by rough ways or pleasant,
Is it thither the wind’s wings beat? is it hither to me, O my sweet?
For thee, in the stream of the deep tide-wind blowing in with the water,
Thee I behold as a bird borne in with the wind from the west,
Straight from the sunset, across white waves whence rose as a daughter
Venus thy mother, in years when the world was a water at rest.
Out of the distance of dreams, as a dream that abides after slumber,
Strayed from the fugitive flock of the night, when the moon overhead
Wanes in the wan waste heights of the heaven, and stars without number
Die without sound, and are spent like lamps that are burnt by the dead,
Comes back to me, stays by me, lulls me with touch оf forgotten caresses,
One warm dream clad about with a fire as of life that endures;
The delight of thy face, and the sound of thy feet, and the wind of thy tresses,
And all of a man that regrets, and all of a maid that allures.
But thy bosom is warm for my face and profound as a manifold flower,
Thy silence as music, thy voice as an odour that fades in a flame;
Not a dream, not a dream is the kiss of thy mouth, and the bountiful hour
That makes me forget what was sin, and would make me forget were it shame.
Thine eyes that are quiet, thine hands that are tender, thy lips that are loving,
Comfort and cool me as dew in the dawn of a moon like a dream;
And my heart yearns baffled and blind, moved vainly toward thee, and moving
As the refluent seaweed moves in the languid exuberant stream,
Fair as a rose is on earth, as a rose under water in prison,
That stretches and swings to the slow passionate pulse of the sea,
Closed up from the air and the sun, but alive, as a ghost rearisen,
Pale as the love that revives as a ghost rearisen in me.
From the bountiful infinite west, from the happy memorial places
Full of the stately repose and the lordly delight of the dead,
Where the fortunate islands are lit with the light of ineffable faces,
And the sound of a sea without wind is about them, and sunset is red,
Come back to redeem and release me from love that recalls and represses,
That cleaves to my flesh as a flame, till the serpent has eaten his fill;
From the bitter delights of the dark, and the feverish, the furtive caresses
That murder the youth in a man or ever his heart have its will.
Thy lips cannot laugh and thine eyes cannot weep; thou art pale as a rose is,
Paler and sweeter than leaves that cover the blush of the bud;
And the heart of the flower is compassion, and pity the core it encloses,
Pity, not love, that is born of the breath and decays with the blood.
As the cross that a wild nun clasps till the edge of it bruises her bosom,
So love wounds as we grasp it, and blackens and burns as a flame;
I have loved overmuch in my life; when the live bud bursts with the blossom,
Bitter as ashes or tears is the fruit, and the wine thereof shame.
As a heart that its anguish divides is the green bud cloven asunder;
As the blood of a man self-slain is the flush of the leaves that allure;
And the perfume as poison and wine to the brain, a delight and a wonder;
And the thorns are too sharp for a boy, too slight for a man, to endure.
Too soon did I love it, and lost love’s rose; and I cared not for glory’s;
Only the blossoms of sleep and of pleasure were mixed in my hair.
Was it myrtle or poppy thy garland was woven with, O my Dolores?
Was it pallor of slumber, or blush as of blood, that I found in thee fair?
For desire is a respite from love, and the flesh not the heart is her fuel;
She was sweet to me once, who am fled and escaped from the rage of her reign;
Who behold as of old time at hand as I turn, with her mouth growing cruel,
And flushed as with wine with the blood of her lovers, Our Lady of Pain.
Low down where the thicket is thicker with thorns than with leaves in the summer,
In the brake is a gleaming of eyes and a hissing of tongues that I knew;
And the lithe long throats of her snakes reach round her, their mouths overcome her,
And her lips grow cool with their foam, made moist as a desert with dew.
With the thirst and the hunger of lust though her beautiful lips be so bitter,
With the cold foul foam of the snakes they soften and redden and smile;
And her fierce mouth sweetens, her eyes wax wide and her eyelashes glitter,
And she laughs with a savour of blood in her face, and a savour of guile.
She laughs, and her hands reach hither, her hair blows hither and hisses,
As a low-lit flame in a wind, back-blown till it shudder and leap;
Let her lips not again lay hold on my soul, nor her poisonous kisses,
To consume it alive and divide from thy bosom, Our Lady of Sleep.
Ah daughter of sunset and slumber, if now it return into prison,
Who shall redeem it anew? but we, if thou wilt, let us fly;
Let us take to us, now that the white skies thrill with a moon unarisen,
Swift horses of fear or of love, take flight and depart and not die.
They are swifter than dreams, they are stronger than death; there is none that hath ridden,
None that shall ride in the dim strange ways of his life as we ride;
By the meadows of memory, the highlands of hope, and the shore that is hidden,
Where life breaks loud and unseen, a sonorous invisible tide;
By the sands where sorrow has trodden, the salt pools bitter and sterile,
By the thundering reef and the low sea-wall and the channel of years,
Our wild steeds press on the night, strain hard through pleasure and peril,
Labour and listen and pant not or pause for the peril that nears;
And the sound of them trampling the way cleaves night as an arrow asunder,
And slow by the sand-hill and swift by the down with its glimpses of grass,
Sudden and steady the music, as eight hoofs trample and thunder,
Rings in the ear of the low blind wind of the night as we pass;
Shrill shrieks in our faces the blind bland air that was mute as a maiden,
Stung into storm by the speed of our passage, and deaf where we past;
And our spirits too burn as we bound, thine holy but mine heavy-laden,
As we burn with the fire of our flight; ah love, shall we win at the last? 

Примечание.
Других переводов этого опуса на русский язык отыскать не удалось.