Лалла Рук Гл III Обожатели огня (Т.МУР)

«И это, - возмутился Фадладдин,-

Поэзия? Монументальность? Вечность?

Фантазии больной непрочный плод!

На фоне гениев литературы –

Не больше, чем златая филигрань

На фоне вечных пирамид Египта!»

Эпиграф этой речи камергер

Заранее, как видно, подготовил,

И, лишь продекламировав его,

Он перешёл к подробному разбору,

Как опытный, безжалостный мясник,

Поэму принародно расчленяя,

Тупым, немилосердным топором

Жестокой и расчётливой цензуры.

«Расхлябанность стиха и лёгкий ритм –

Таков поэмы главный недостаток,

И если сей порок не обуздать,

То вскоре племя бардов наводнится

Бесчисленным количеством певцов,

Талант которых столь же полноводен,

Как тысячи никчемных ручейков,

Наперебой плаксиво верещащих

В предместьях Басры [ 71 ] раннею весной,

Но летним солнцем то́тчас иссушенных.

И те, кто в этом стиле преуспел,

Достойны не похвал, а порицанья,

Подобно бранных баловням побед,

Над доблестью ревнителей свободы

В сражениях неправедной войны!

Что ж говорить о нашем горе-барде,

Дерзнувшем вольностью своих стихов

Сравниться с дерзкими сынами песни,

Чей грациозно-экспрессивный стиль

Достоинством питает и небрежность?

Он дротик вольнодумства в нас метнул!

К несчастью своему он промахнулся.

Хотя, - повысил голос камергер, -

Быть бдительными вас я призываю.

Крамолы опьяняющий обман

В душе у вас оставил отпечаток,

Заворожил и лёгкостью прельстил,

Подобно дивам, блещущим бесстыдством,

Пытавшимся принцессу развлекать

Языческой распущенностью танца

И пошлым легкомыслием одежд.

И это, полагаю, лишь пролог

К серьёзной критике фантазий Пери,

И суетных, меж небом и землёй,

Немыслимых скитаний и полётов».

Не в силах охватить был Фадладдин

Фантазией своею приземлённой,

Как грешными руками чудеса

Легко творить была способна Пери;

Как каплю крови, слёзы или вздох

Она вручала Ангелу у двери

В святой Эдем. «Всё – ложь, - воскликнул он,-

И пальцем пригрозив, сказал: «Не верю!

Я думаю, что славный наш певец

Совсем не заслужил того вниманья,

Которое ему уделено.

Судить столь легкомысленные вирши –

Суть время драгоценное терять!

Он столь ничтожен, столь неизлечим,

Что только лишь Баньянская больница, [ 73 ]

Для насекомых, страждущих душой,

Его от легкомыслия избавит».

Принцесса тщетно делала попытки

Безжалостную критику смягчить.

Она красноречиво, но банально

Внушала камергеру, что певцы

Так робки и обидчивы. Талант

Нельзя равнять с травой в долине Ганга,

Которая, чтоб благовоньем стать,

Должна растоптанною быть и смятой, [ 74 ]

Поэта же не должно унижать,

Так можно растоптать саму возможность

Для самосовершенствованья, ведь

К нему, как будто, страстно побуждает

Поэта строгий критик Фадладдин?

Стремленье к совершенству бесконечно,

Как высоты познанье и глубин.

Не станет очевидней аксиома,

Чем взгляд того, кто истину внушил!

Быть может, это был счастливый случай

Для Фадладдина прелесть углядеть

В отеческом порыве одобренья,

Иль в том, хотя бы, чтобы проявить

Терпимость в отношении к поэту?

Терпимость, к сожаленью, не была

Достоинством учёного болвана,

Поэзии и Вере жизнь отдав,

Он ничего не понимал в прекрасном,

Возвышенном, но очень преуспел

В преследованьях, травле и гоненьях,

Он презирал язычество во всём,

Без разницы в предмете поклоненья –

Эрато? Терпсихора? Всё - одно.

Поэту ли? Танцору? Нет спасенья!

Тем временем роскошный караван

Достиг великолепного Лахора,

Где мавзолеи, храмы и дворцы

Бесчисленны и гордо величавы,

Где спорит Смерть со славою Небес.

Лахор привёл принцессу в восхищенье,

Хотя переживаниям земным

Принцесса отдавала предпочтенье,

Охваченная ими целиком.

В Лахор к ней прибыл вестник из Кашмира,

Поведавший торжественно о том,

Что царь Бухарский, прибывший в долину,

Уже готовит дивный Шалимар

К приёму обожаемой невесты.

И сердце девы таяло в груди

От тайного, тревожного смятенья.

Так, радостно вступая в новый мир,

Принцесса с тенью грусти понимала,

Что прошлый мир уходит навсегда,

Что никогда к ней больше не вернутся

Забавы, игры во дворце отца,

Девичья беззаботная свобода,

Но главное, что навсегда уйдёт

То, в чём самой себе нельзя признаться –

Томительная первая любовь

К прекрасному и юному поэту.

О, как ей больно было сознавать,

Насколько это чувство безысходно!

Как тяжко и мучительно любить,

Но всё ж молчать, любви не зная вкуса…

Не менее страдал и Ферамор,

Лишённый сладостных минут общенья,

Когда стихи и музыка в ладу

С божественными сценами природы

Рождали близость их младых сердец,

Подогревая в них готовность к страсти,

Которая, как страуса птенец,

Для жизни пробуждалась только взглядом. [ 75 ]

Она была невестою и выход

Был в этой ситуации один –

Невинною оставшись, быть несчастной.

Отныне никогда в её шатёр

Поэт не должен больше быть допущен,

Чтоб попусту себя не искушать,

Бродя в потёмках лабиринта страсти,

И сердце жениху своё отдать

Холодным и истерзанным, но чистым.

А Ферамор забудется, как сон,

Мираж в песках безжизненной пустыни,

Сады Ирим – привиделись лишь раз,

Тотча́с же в жарком мареве растаяв…

Прибытие процессии в Лахор

Народ воспринял, как великий праздник.

Осаживая резвых жеребцов,

Раджи, эмиры и князья степенно,

Как требовал придворный этикет,

Сопровождали паланкин принцессы,

И только своевольный Кедер-хан

С могучими гвардейцами охраны,

Пылая спесью, рядом гарцевал.

В ответ на проявления восторга,

Принцесса приказала наградить

Всех жителей достойного Лахора.

И сладости, и тысячи монет[ 76]

В бурлящую толпу летели градом.

Ремёсел всевозможных мастера,

Воспользовавшись праздничным гуляньем,

Устроили на людных площадях

Дешёвую товаров распродажу.

Так красочно и ярко разлилась

Вокруг домов, дворцов и минаретов

Весёлая горластая толпа,

Что будучи ещё под впечатленьем,

Когда настало время продолжать

Свой долгий путь, идя судьбе навстречу,

Принцессе не хотелось покидать

Такой гостеприимный, чудный город.

Прощаясь с ней, у крепостных ворот

Весь цвет Лахора головы склонил.

Прелестные нарядные детишки

Разбрасывали на её пути

Сияющие золотом тарелки

И серебром блестевщие цветы.

Шли дни, уже давно за горизонтом

Исчез вдали восторженный Лахор.

Принцесса под предлогом нездоровья

В шатре не принимала никого.

Но вскоре и больною притворяться

Ей стало совершенно ни к чему:

Неторная дорога утомляла,

И в отдыха короткие часы

Ей было просто не до развлечений.

К болтанке не привыкший Фадладдин,

В душе предал проклятью Джехангира,

За то, что тот, прокладывая путь,

Не выстроил дорогу до Кашмира. [ 77 ]

А фрейлины, не смевшие роптать,

Всё ж пребывали в мрачном настроеньи,

Лишь веерами взмахивая в такт

Камням, дорожным ямам и ухабам,

А кислыми гримасами они

Выказывали крайнюю усталость,

И кажется готовы были вновь

В ночной тиши послушать Ферамора.

И, как-то раз, вечерний моцион,

Скача верхом принцесса совершала,

И к тихой роще лёгкою рысцой

Направила она свою лошадку,

Как вдруг, в густой листве напевный звук

Её остановил. Звучала лютня

С нездешней грустью. Боже! Как знаком

Ей был высокий, звонкий, чистый глас…

«Твои слова о счастье мне

Успокоенья не приносят,

Сгораю я в твоём огне

Когда душа блаженства просит.

О, молнии прекрасных глаз,

Вы жарче и острее стали,

Мне лучше быть вдали от вас,

Чтоб раны сердца заживали.

Тот, кто уверовал в любовь,

Обман познает и страданье,

И не решится больше вновь

Впадать в любви очарованье.

Пред кем в пустыне, средь песков,

Мираж оазиса возникнет,

Скорей погибнет, чем брегов,

Прохладой дышащих достигнет…»

В душе её слились и грусть и сладость,

Страдающее сердце излечить

Она была не в силах, к сожаленью,

Но то, как пылко юноша влюблён,

Её девичье сердце согревало…

Когда же, наконец-то, караван

На длительный привал остановился,

Та местность, где их лагерь был разбит

Была полна таинственных загадок.

Неподалёку, в рощице, росли

Деревья тамаринда и корицы,

И кроны шелковичные видны

Меж веероподобною листвою

Высоких пальм, где гроздьями цвели

Сияя многоцветным опереньем,

Как сказочные, яркие плоды

Бесчисленные гнёзда попугаев.

Шатёр принцессы установлен был

Вблизи пруда, где буйно расцветали,

Как алые костры средь хладных вод

Бутоны лотоса, а в отдаленьи,

Как эхо незапамятных времён,

Забытой и таинственной культуры,

В руинах храм языческий стоял. [ 78 ]

Средь прелестей природы и цветенья

Он с грустью о себе напоминал

На языке печали и забвенья.

Старинный храм, конечно, вызывал

У всех несказанное любопытство,

Но при дворе принцессы не нашлось

Историка, кто мог бы всем поведать,

Когда и кем поставлен этот храм.

Какому божеству здесь поклонялись?

Вопросы эти даже Фадладдин,

Кичившийся учёностью всезнайка,

Конфузливо молчаньем обходил,

Считая храм осколком предрассудков

И темных суеверий этих мест,

Реликвией, оставленной в наследство

Язычеством, что процветало здесь,

Святому просвещённому Исламу.

Одна из фрейлин смела намекнуть:

«Коль скоро всех снедает любопытство,

Так, может быть, опальный Ферамор

Ответит на столь сложные вопросы?»

Но Фадладдин ответил резко: «Нет!»,

Невежество своё предпочитая,

Возможным поучениям юнца.

Принцесса тоже вяло возражала…

Но кем тогда был призван Ферамор?

Мгновенья ждать себя он не заставил -

Тотчас возник, взглянув на Лалу Рук

Печальными несчастными глазами.

И этот взгляд, измученный, больной,

Заслуживал раскаянья принцессы

В жестокости, с которою она

Так долго Ферамора избегала.

«Сии руины, рассказал поэт,-

Почтенные останки храма гебров,

Народа обожателей огня,

Бежавших от захватчиков-арабов,

Свободу предпочтя и свой алтарь

В чужих краях - неволе и забвенью

Своей религии в краю родном.

Свирепые злодеи растоптали

Огонь полей горящих под Баку,

Но гебры тотчас пламя возрождали

В других местах. И так пришли в Кашмир.

В священную цветущую долину,

Она им стала родиной второй.

Однако, беспощадный меч арабов

И здесь настиг и уничтожил их.

Когда я вижу царственные храмы

Упрямых обожателей огня,

Я чувствую любовь и состраданье

К изгнанникам и ненависть к тому,

Кто лезвием меча в другую веру

Пытался гордых гебров обратить.

Впервые Ферамор презренной прозой

Свои решился взгляды изложить,

И речь его в защиту иноверцев

Повергла Фадладдина в страшный гнев.

Он в ужасе застыл, ушам не веря.

Любовь к язычникам! Каков наглец!?

Как правоверных мусульман посмел он

Свирепыми злодеями назвать?

А Ферамор от дерзости хмелея,

Пока почти безмолвный Фадладдин

Способен был лишь с яростным пыхтеньем

В поэта взглядом молнии метать,

Признался чуть смутившейся принцессе,

Что драму из истории борьбы

Отважных гебров за свою свободу,

Свободу верить и свободу жить,

Он тотчас с удовольствием исполнит,

Принцессе стоит только захотеть.

Она была не в силах отказаться

И взгляда оторвать от этих глаз,

Сверкавших, как в эфесе Соломона

Пылающий волшебный талисман.

Она ему кивнула благосклонно,

И Фадладдин не смел уж возражать,

И с ненавистью к каждой новой строчке,

Он вынужден был всё же укротить

Свой гонор, спесь и дух противоречья.

А песнь про обожателей огня

Уже, на волю вырвавшись, звучала.

[ 72 ] - Говорят, что реки Басры пересчитали и их количество составило сто двадцать тысяч потоков. (Ибн Хакал) (Т.М.)

[ 73 ] - …это вызвало желание посетить больницу Баньяна, поскольку я часто слышал о внимании, которое оказывали там ко всем видам животных, которые были больны, или хромы, или слабы, от старости или в результате несчастного случая. По прибытию туда, я увидел много лошадей, коров, и волов, в одном помещении; в другом - собак, овец, коз, и обезьян, с чистой соломой, на которой они отдыхали. Выше по лестнице были расположены хранилища для многих видов семян, и плоские, широкие блюда для воды, для пользования птицами и насекомыми. Говорят, что все животные знают Баньян, и что даже самые робкие приближаются к больнице без страха, и поэтому, больные птицы прилетят скорее туда, чем к другим людям. ( Путешествия Парсона) (Т.М.)

[ 74 ] - Очень ароматная трава с берегов Ганга, которая в некоторых местах покрывает целые акры, и в скошенном состоянии распространяет сильный аромат.(Т.М.)

[ 75 ] - Аравийцы полагают, что страусы выводят своих птенцов, не высиживая яйца, а только глядя на них. (Т.М.)

[ 76 ] - Разменные монеты, отштампованные с изображением цветка. Они все еще используются в Индии, для акций милосердия и раздачи милостыни. (Т.М.)

[ 77 ] - Прекрасная дорога, построенная императором Джехангиром от Агры до Лахора, с деревьями, посаженными на каждой стороне. Эта дорога - 250 лиг в длине. Вдоль неё установлены «небольшие пирамиды или башенки, - говорит Берниер - через каждые пол- лиги, и частые колодцы, для утоления жажды и поливки деревьев.» (Т.М.)

[ 78 ] - Большая пагода с водоёмом, в котором растёт множество восхитительных красных лотосов - цветок более крупный, чем белые кувшинки, и является самым прекрасным из тех, которые я видел. (Т.М.)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«ОБОЖАТЕЛИ ОГНЯ»

I. Над тихой заводью Востока , [ 79 ]                                                                                      

Взошла луна. Жемчужным оком

Окинув пальмы островов,

И выбелив фасад дворцовый,

Посеребрила глянцем снов

Альков эмира изразцовый.

Там днем был слышен зов трубы,

Там звуки приторные зели [ 80 ]

В вечерних сумерках звенели,

Тушуя след Златой Арбы, [ 81 ]

Свой путь стремящей к горизонту,

Неся с собой напевы див

И соловьиные экспромты...

Всё стихнет - берег и залив.

И лёгкий бриз, подобно сну,

Ни лист не тронет, ни волну...

[ 79 ] - Персидский залив, иногда называемый Оммановым морем, который разделяет берега Персии и Аравии.(Т.И.)

[ 80 ] - Мавританский музыкальный инструмент.(Т.И.)

[ 81 ] – Солнце.(Т.И.)

II. Едва заметный вздох зефира

Не освежит палат эмира,

И «страж ветров» к светилу перст                                                                                  

В надежде тщетной простирает,

Ловя дыхание Небес. [ 82 ]

Тиран спокойно отдыхает,

В то время, как проклятья меч

Уж вынут прочь из душных ножен,

Сатрап быть должен осторожен,

Чтоб голову свою сберечь.

Повергнутое в рабство племя

За свой позор готовит месть.

И место выбрано, и время,

И саблю перерубит плеть!

Ту саблю, с коей на Иран [ 83 ]

Ярмом арабским лёг Коран.

[ 82 ] - В Персии, строили башни с целью «поймать ветер» для вентиляции жилищ.(Т.И.)

[ 83 ] - Иран - истинное название Персидской империи. (Т.М.)

III. Но слёзы дев и вдов Ирана

Приятных снов Али-Гассана

Не потревожат. Сладок сон.

Ему неверных чужды муки,

И в час намаза сей дракон,

Омыв горячей кровью руки,

Святое осквернит. Легка

Строка священной партитуры -

И он сочтёт строку из суры

С немилосердного клинка [ 84]

Жила в нём хладная манера -

Он даже букву подмечал,

Когда с искусством изувера

До буквы этой погружал

Булат в сердца своих врагов -

Юдоль языческих богов.

[ 84 ] - На лезвиях ятаганов арабы имели обыкновение гравировать стихи из Корана (Рассел). (Т.М.)

IV. Взгляни, всемилостивый Алла!

Рука убийцы, каннибала,

Небесный текст, Святой Коран,

Перстом кровавым попирает.

Как беззастенчиво тиран

Из строк священных сур черпает

Непримиримой злобы жар!

Так пчёлы из цветов Трабзона,

Добром и светом напоённых,

Лишь сумасшествия нектар

Добавят в мёд мохнатой лапой[ 85 ]

Досель не видывал Иран

Столь кровожадного сатрапа,

Оков постыдней, глубже ран...

Там, где был прежде Солнца храм -

Стоит мечеть. О, стыд! О, срам!  

 [ 85 ] – В провинции Трабзон произростает некий рододендрон, с цветов которого, пчёлы собрав пыльцу, производят мед, который якобы, сводит людей с ума (Т.М.)                                                                                                                                            

V. Отечество! Былая гордость,

Бесстрашие, отвага, твёрдость

Сынов поверженных твоих

Унижены постыдным рабством,

На родине, вскормившей их,

Пред иноземцем пресмыкаться

Им не зазорно... Подлецов,

Что боязливо преклонили

Главы́ свои жестокой силе,

Забыв религию отцов,

Позор постигнет и забвенье.

Но есть сердца, в которых жив

Свободы зов. И жажда мщенья.

Чей меч, жесток и справедлив,

Найдёт тебя, Али-Гассан,

Завоеватель и тиран!

VI. Так спи, сатрап. В ночи́ безбрежной

Пусть сон твой будет безмятежным,

Не для твоих холодных глаз

Взошла луна, утихли волны,

И башня, что в полночный час

Приют дарует лишь влюблённым,

Парит в плену клыкастых скал,

Дробясь о камень лунной тенью.

Хранит покой уединенья

Их угрожающий оскал.

А на балконе в свете окон

Застыл недвижно силуэт,

Волной к перилам чёрный локон

Струится с плеч. И зыбкий свет

Его качает, как крыло,

Что красит царское чело. [ 86 ]

[ 86 ] - Персидские монархи носят перья черной цапли, на правой стороне тюрбана, как знак суверенитета (Т.М.)

VII. Бесплодье мётвых скал, бывает,

Родник кристальный порождает,

Так истинную красоту,

Себя нимало удивляя,

Как тьма далёкую звезду,

Жестокий деспод зажигает

В небесной чистой высоте.

Невинной дочери эмира

Не внять несовершенству мира,

Его тлетворной суете.

О, Гинда, девственность и прелесть

Твоей нездешней красоты –

Святая тайна, что согрелась

В лучах небесной чистоты,

Да, сохранит её покров

Нескромности девичьих снов!

VIII. Да, будет день тот не случайным,

Когда в завесу этой тайны,

Восторженно проникнет взгляд

Первопроходца, кто однажды,

Вдыхая дивный аромат,

И обезумевший от жажды,

Откроет сей безлюдный брег,

В любви и страсти утопая,

Как праведник в блаженстве рая,

Как дух. Как богочеловек!

Прекрасны юные невесты

Аравии. Ах, как горят

Сквозь паланкинов занавесы

Глаза прелестниц. Каждый взгляд

Хозяек, жаркий как пчела,

Ревниво ловят зеркала. [ 87]

[ 87] - Женщины Востока никогда не расстаются со своими зеркальцами,- говорит Шоу,- они так любят свои зеркальца, которые носят на груди, что не бросят их даже тогда, когда после тяжелой работы должны пройти две или три мили с кувшином или бурдюком, чтобы принести воду.(Т.М.)  

IX. Но не сыскать в гаремах мира

Соперниц дочери эмира.

Как херувим она легка

И целомудренно-невинна,

Но изумрудный шарм цветка,

Подобно гласу муэдзина,

Так сладострастьем напоён,

Ещё не знающим порока,

Что, верно, даже взгляд Пророка

В смущеньи был бы отвращён,

Как искусительный взгляд змея,

Точащий срам, позор и блуд.

Змей-искуситель цепенеет,

Увидев ме́льком изумруд, [ 88]

Опасный для коварных глаз,

И уползает прочь тотча́с.

[ 88] - Говорят, что, если змея увидит блеск изумруда, она немедленно ослепнет (Ахмед бен Абдалазиз. «Трактат о драгоценностях».) (Т.М.)

X. Однако, что её тревожит?

И спальное покинув ложе,

Она в тревоге смотрит вниз

С балкона неприступной башни,

Главой склонившись за карниз.

С кем встречи ждёт? Кто тот бесстрашный,

Кто пропасть одолеть дерзнёт?

И чьих шагов в ночи кромешной,

Святых, а может быть и грешных,

Она нетерпеливо ждёт?

Но только вольному зефиру

В покои Гинды путь открыт,

Таков был замысел эмира,

И ныне он спокойно спит:

Ни лапой зверь, ни враг стопой

Не возмутят её покой.

XI. Пусть плен приятных сновидений

Убережёт от подозрений

Её жестокого отца,

Пусть будет невдомёк эмиру,

Что есть отважные сердца,

Которым золото Офира,

В сравненьи с жемчугом из вод

Бушующего океана –

Ничто. Их манит непрестанно

Любви запретной сладкий плод.

Жизнь за любовь отдаст не каждый,

Но лишь стихии вопреки

Младой любовник страстно жаждет

Достичь и сердца и руки,

И за любовь он тыщу крат

Пешком взойдет на Арарат!

XII. Во тьме ночной лепечут волны,

Но, чу, удар о берег чёлна…

Неосторожный плеск весла…

И Гинда тянет в бездну руку,

О, если бы она могла

Хоть на мгновение разлуку,

Укоротить. Когда-то Зал, [89]

К Рудабе страстью одержимый,

По локонам своей любимой

К ней на террасу проникал.

Легко, как тень парящей птицы,

Скользя с утёса на утёс,

Во тьме рискуя оступиться,

Ночной, желанный, тайный гость,

Как ангел грёз, как вещий сон,

Порхает к деве на балкон.

[89] - В одной из книг Шахнаме, когда Зал, проникает на террасу своей возлюбленной Рудабы ночью, она подает ему свои длинные локоны, чтобы помочь подняться. (Т.М.)

XIII. Однажды сын ночной стихии

Явил себя пред ней впервые,

Как на лианах лунных стрел,

С небес спустился и окрасил

Ланит её девичьих мел,

Багрянцем первой женской страсти.

Он был как Ангел, но без крыл,

Язык его был непонятен,

Но взор пылающий приятен.

И Гинды взгляд его смутил:

В земном, зовущем взоре девы

Он отраженную звезду

Узрел, зарделся, а напевы

Волшебных струн её кану[90]

Лишь укрепляли сладкий плен

Склонённых перед ней колен.

[90] – Кану, канон, канун (древний музыкальный инструмент типа гуслей, имеющий 50-60 струн. (Т.И.)

XIV. Такое может лишь присниться,

Подобно безымянной птице,

Из-за неведомых морей

Безвестным ветром занесённой,

Прекрасным сном явился к ней

Амур коленопреклонённый.

Подобно дивной птице той,

Блеснув богатым опереньем,

Подобно солнцу в час затменья,

Вдруг упорхнёт любовник твой?

Не дай то Бог! Избави Алла

От этой участи тебя,

Хотя примеров есть немало,

Когда жалея и любя,

Кляня судьбу, в недобрый час

Любимые бросали нас!

XV. И твой избранник безымянный

Отнюдь не Ангел. Богом данный,

Он – смертный, грешный сын земной,

Он нежен в страсти, крут во гневе,

Но взор потупив пред тобой,

Стал молчалив. Тревожно деве,

Доселе только в страшных снах

Она таким его встречала,

И утром солнце заставало

Её в печали, всю в слезах.

Знать были вещими виденья,

Предвестники разлук и бед,

Что оставляли как затменья,

В душе неизгладимый след?

А он молчал и слал свой взор

В морской, недвижимый простор…

XVI. Как нестерпимо ожиданье,

Ну что за золото – молчанье?

И непослушные слова,

Своих пугаясь интонаций,

Она рекла: «Взгляни, листва

Уснувших манго и акаций

Лучится блёстками Луны,

В ночи весь остров осветился,

Он, словно в сказке, окрылился

И, оторвавшись от волны,

В далёкое уносит море

Меня с тобой, там счастья час

Длиннее жизни. Звёздам вторя,

Воркуют волны. Лишь для нас

Прелестных Ангелов глаза

Сияют в чистых небесах»

XVII. Она его ласкает взглядом,

Но отрешённый, ей не рад он,

И гаснет Гинды нежный взор,

Ей застит взгляд слеза разлуки.

«Я знала, знала… Счастье – вздор,

Мне Бог послал тебя на муки,

Навязчив был кошмарный сон,

Но он приснился, чтобы сбыться,

И я должна тебя лишиться,

Изгнать любовь из сердца вон.

Всю жизнь благие обещанья

Моих мечтаний, сладких грёз

Мне приносили лишь страданья

И неизбывный привкус слёз –

Мою голубку ястреб рвал,

Цветок любимый засыхал,

XVIII. Олень, что был мне верным другом,

Пал, изведенный злым недугом…

Прощай, благословен твой путь,

Ко мне не возвращайся боле,

Судьба, её не обмануть,

Дана нам свыше – Божья воля.

Истёк отпущенный нам срок,

Свиданья наши были страстны,

Но для тебя они опасны,

Отец мой бдителен и строг.

Я сердцем чувствую, как близко,

Его безумный гнев кипит,

И жизнь твою подвергнуть риску

Не вправе я. Пускай хранит

Тебя судьба. Она пусть ведёт

Потерь моих печальный счёт…»

XIX. О, нет. Ни гнев, ни месть, ни сила,

Ничто бы не остановило

Того, кто был рождён борьбой,

Кто славой бранною вскормлённый,

Стал робок только пред тобой,

Как раб коленопреклонённый,

Чей сон под сенью бивака

Труба рвала тревогой в клочья,

Чья длань ласкала днём и ночью

Эфес бессонного клинка,

В ком заглушить заветы Веры

Ни страх не в силах, ни соблазн,

Ни блеск сапфира, ни галеры…

Но укоризна милых глаз

Их незаслуженный упрёк –

Страшнее, чем всесильный рок!

XX. «Земля надменно гасит пламя

Дарованное Небесами!

Так, с духом Света демон Тьмы

Скорей войдёт в совокупленье,

Чем адом проклятые, мы

Познаем миг соединенья.

Я – вечный узник, я – беглец,

Моя душа – сплошная рана,

А жажда мести непрестанно

Меня терзает. Твой отец…»

«Да сохранит Господь вовеки

Седую голову отца

Пусть лёд его слепой опеки

Растопит верность храбреца!

Превыше преданности жён

Твой верный меч оценит он.

XXI. «Частенько в детстве я играла

Его клинка блестящим жалом,

Я помню, мне он обещал,

Что лишь неустрашимый воин,

Самоотверженный вассал,

Эмира зятем быть достоин,

Им станет только тот герой,

Кто сладкий вкус победы знает,

Кто дланью милую лаская,

Сжимает меч другой рукой!

Сегодня, со звездою ранней

В походный стан отца ступай,

И, присягая на Коране,

Любовь моя с тобою, знай,

Храни её, разя, пленя

Язычников, рабов огня!»

XXII. «Любовь – свобода иль неволя?

Где выбор мой? Ни слова боле! –

Воскликнул он, - Уж нет надежд

На радость счастья нам с тобою.»

Рванув с себя покров одежд,

Он показал гебрийский пояс. [91]

«Мне пояс Богом Солнца дан,

Я - тот неверный, нечестивый,

Кого так яро и ретиво

Преследует Али-Гассан!

Мой гнев к врагу не знает меры,

Взгляни на ран моих рубцы,

Я – безраздельно стражник Веры,

Что завещали нам отцы.

Но кровь немудрено пролить,

Как мне любовь свою делить?

[91] - Гебры придают такое большое значение своему кушаку (или поясу), что не смеют ни минуты обходиться без него. (Т.М.)

XXIII. Любовь к тебе? Любовь к Отчизне?

Вы обе мне дороже жизни…

Благословен иль проклят час

Нашествия врагов свирепых?

Удар судьбы не в бровь, но в глаз –

Шальной – и точный и нелепый…

Нет. Я не в силах выбирать,

Как мне любить одну, не знаю,

К другой любви не предавая?

Но ты должна всю правду знать:

Когда в гнездо на скалах вражье

Мой меч святая месть вела,

Я не голубку встретить жаждал,

А кровожадного орла…

Ты – мой позор и мой успех,

Любовь моя и… смертный грех!

XXIV. Когда б не козни Люцифера,

Одной нам крови быть и Веры.

Тотча́с, судьбу благодаря,

Как повелел бы Митры Гений,

У пламенного алтаря

Мы преклонили бы колени.

Когда бы милые уста

Мольбы Отчизны мне шептали,

Кто помешал бы гебров стали

Победной молнией блистать?

Увы, но к детской колыбели

Разноязыких матерей

Нам рок послал. Молитвы пели

Мы у враждебных алтарей…

Любовь друг к другу нас влечет,

Но между нами – кровь течет!

XXV. Отец твой – враг мой. Неизбывны

Неистребимы и взаимны

Вражда, и ненависть, и месть.

Всё в ратоборце преходяще,

Но святы Вера, Доблесть, Честь,

Нет для него картины слаще,

Чем гибель лютого врага,

И нет достойнее награды,

Чем вражью душу в пламень ада

Низвергнуть раз и навсегда.

Я – враг, любви твоей не сто́ю,

Меня возненавидеть… Нет!

Твой взгляд внушает мне иное:

В нём скорбь, вперёд на много лет

По тем, кто сгинет в сей резне,

Заплачь о них, как обо мне;

XXVI. Но мне пора…» В далёком море,

Сиянью звёзд высоких вторя,

Голубоватый огонёк

То мерк, то снова разгорался,

То словно тлеющий сучок

С кострища в небо извергался,

Как будто из пучины вод,

Отвергнутая грешным миром,

Звезда, порхающим сапфиром,

Взлетала вновь на небосвод. [92]

То был сигнал, он в сердце места

Для сладостных любовных грёз

Не оставлял – заложник мести

Летел с утёса на утёс,

И на клыках холодных скал

Как будто смерть свою искал.

[92] – «…мамлюки, в тёмное время, имели обыкновение подавать сигналы, выстреливая своего рода пламенные стрелы в воздух, это напоминало молнию или падающие звезды.» (Баумгартен) (Т.М.)

XXVII. А Гинда, вглядываясь в клочья

Подруги верной, южной ночи,

Кричит в глухую пустоту:

«С тобою я в морском прибое

Покой и радость обрету,

Пусть он венчает нас с тобою,

И станет брачным ложем нам…»

Но року гибель неугодна:

И в лунном блеске глади водной,

Веслу покорен и ветрам,

Несётся чёлн. И то́тчас моет

Волна уже простывший след,

Ведущий к логову изгоя,

Едва забрезживший рассвет,

Чуть медлит, дымкою сокрыт,

Он тайны ночи свято чтит.

Принцессе чуть взгрустнулось от того,

Что снова про несчастную любовь

Ей Ферамор историю поведал.

Ведь слёзы – роскошь только для счастливых,

А для несчастных – груз не по плечу.

Но фрейлины ничуть не сожалели,

О выборе влюблённого певца,

Истории любви в его устах

Звучали сладко, голос менестреля,

Был словно ароматом напоён

Листвы с волшебных древ, в сени которых

Кудесник струн, по имени Тянь-зань,

Обрёл покой последнего приюта. [93]

Дорога в это утро пролегла,

Сквозь заросли нехоженые джунглей,

То здесь, то там – зловещими флажками

Отметил кто-то страшные места, [94]

Где тигр, верша кровавую охоту,

Очередную жертву подстерёг.

Но к радости всеобщей на закате

Они расположились у реки,

Где было и свежо, и безопасно

Здесь пагоды тенистые росли, [95]

Которые природою самой

Жилищем духов быть предназначались,

Под кронами раскидистых дерев,

Поставленные набожной рукою,

Стояли ритуальные столпы

Из тонкого зеркального фарфора,

И фрейлины вертелись возле них,

Растрёпанные кудри поправляя.

В то время как принцесса, скуксив нос,

Страдала от брюжжанья Фадладдина,

Поэт уже настроил инструмент

И, подбочась у дерева, продолжил:

[93] - В Гвалиоре существует скромная могила Тянь-Заня, великого музыканта-виртуоза, который блистал при дворе Акбара. Могила расположена в тени дерева, о котором сложилось суеверное мнение, что пережевывание его листьев придают голосу экстраординарную мелодичность. (Т.М.)

[94] - Существует обычай размещать маленький белый треугольный флаг, установленный на бамбуковом древке в десять-двенадцать футов высотой, в тех местах, где тигр покушался на человека. По обыкновению каждый путешественник бросает здесь камень и спустя некоторое время складывается целый курган. Вид этих флагов и груды камней тревожат воображение путешественников, хотя в действительности, эти опасения чаще всего беспочвенны. (Т.М.)

[95] - «Ficus Indica» называют «Пагода» или «Древо Бесед». Первое – из за идолов, помещаемых в их тени, второе, потому, что расположившись под его прохладными кронами удобно и комфортно вести беседы. Есть мнение, что это места, часто посещаемые духами, подобно древним дубам в Уэльсе, имевшим своих фей, в некоторых местностях там устанавливали изящно изготовленные каменные столпы, украшенные самым красивым фарфором, которые можно было использовать в качестве зеркал. (Т.М.)

XXVIII. В зенит заре дорогу то́ря,

Омманово пылало море; [96]

Ветров Аравии вуаль

Несла прохладу лозам Кишмы

Над кронами Бахрейнских пальм;

И словно стол богатый, пышный

Накрыт среди Селемских вод; [97]

Там духов моря ждёт награда -

Кокосы, грозди винограда…

Лишь самый спелый, сочный плод

Пучине у святого мыса,

Нёс в жертву набожный моряк,

С молитвою к лазурной выси,

О ниспосланьи странствий благ:

Чтоб дул в ветрила окоём,

И чтоб семь футов - под килём.

[96] – Персидский залив.

[97] - … или Селемх, подлинное название мыса у входа в залив,

           обычно называемого Кэйп-Муссельдом.(Т.М.)

XXIX. Прервав волшебные рулады, [98]

Маэстро-ночь, певец крылатый,  

Испуган утренней звездой,

С высоких древ в листву граната

Спешит укрыться, где слезой

Роса блистает в полкарата,

Она чиста настолько, что

Не навредит и ятагану, [99]

Преподнесённому султану

В день восхожденья на престол.

Грядёт восход и Ангел Света

Из огненных небесных врат,

Опережая все планеты,

Шагает пламенем объят.

Так повелось из века в век,

С тех пор, как начат звёздный бег.

[28] - Соловьи в этих местах поют в гранатовых кронах днём и на высоких деревьях ночью.(Т.М.)

[29] – Рассказывая о климате Шираза Франклин говорил: «Роса настолько природно чиста, что если она падёт ночью на блестящий булат ятагана, то к утру исчезнет не оставив следа».

XXX. Как трепетно, звезды́ Востока,

Встречали пламенное око

И Самарканд и Бендемир -

Везде пылали Митры храмы;

Где ныне огненный кумир?

Спросите у теней упрямых

И несгибаемых бойцов

В полях равнины Кадиссийской, [100]

Иль по ту сторону Каспийских

Железных Врат - у беглецов, [101]

Изгоев Йезда и Шираза,

Хранящих пламя алтарей

В горах заснеженных Кавказа,

Вдали от Родины своей,

Живущих верою отцов,

И не склоняющих голов.

[100] – Местность, где персияне приняли последний бой с арабами и были разгромлены Аль-Гассаном.(Т.М.) На самом деле историки не отмечают борьбу персов как героическую и самоотверженную: «…была одержана первая победа над персами на границах Ирака. Последний известный персидский полководец Рустам потерпел поражение от арабской армии в Кадисии, около Хиры. Это было страшное сражение, имевшее далеко идущие последствия. Арабы и сейчас вспоминают истории об отдельных поединках, происходивших в разные моменты битвы, например о храбрости небольшого отряда молодых воинов, сумевших обратить в паническое бегство персидских боевых слонов. Когда был убит Рустам и персы отступили, в руки арабов попала громадная добыча. Великое знамя Сасанидской империи захватили на поле боя. «Оно было сшито из шкур пантер и так богато украшено драгоценными камнями, что оценивалось в 100000 золотых монет». (И.Т.)

[101] – Железные врата (Каспийские ворота) — узкий проход в Юго-Восточном Дагестане, между восточным отрогом Большого Кавказа и Каспийским морем, в районе г. Дербента. (И.Т.)

XXXI. Скитаться вольным, вне Ирана,

Милей, чем под стопой тирана

Стать самым сытым из рабов,

И в унижениях и сраме

Предать религию отцов…

Нет, не померкнет Митры пламя

Покуда мужество в цене

И не дождутся мусульмане,

Чтоб, присягая на Коране,

Гебр изменил своей стране.

Покуда прах хранят могилы

И свет небес день ото дня

Рождает гнев и множит силы

Да, не померкнет Дух Огня!

Он как цейлонских пальм цветок

Взорвёт униженный Восток! [102]

[102] - Гигантские пальмы, произрастающие в глубине лесов, из класса

высочайших деревьев, и становятся ещё выше, когда в пору цветения

приподнимают листву на вершинах. Бутоны цветов огромны, и когда они

раскрываются, происходит взрыв, подобный артиллерийской канонаде.(Т.М.)

XXXII. О, если б в неприступной башне

Тебя, эмир, настиг бесстрашный

Ревнитель веры, хладный меч

Урок бы преподал тирану

Как головы́ снимают с плеч!

Кто он? Избранник славы бранной,

Один из многих храбрецов,

Которых в слове, взгляде, жесте

Объединила жажда мести,

И каждый кровь пролить готов,

И пасть в объятиях свободы.

Ты знаешь их. Они грудь-в-грудь,

В канун жестокого похода

Арабам преградили путь

К земле, которую, злодей,

Ты поспешил назвать своей.

XXXIII. Ещё ветра, подвластны штилю,

Ветрил твоих не напоили -

Бунтарский дух уже рождал

Отпор. И ропот возмущенья

Тебя повсюду ожидал.

Святое право - объясненье

С врагами языком меча

Имеет тот, кто меч поднимет,

В веках своё возвысив имя

Над чёрной славой палача.

Тот, кто посмел, собравшись с силой,

Расправить крылья, кто взошёл

В лучах священного светила

На обескровленный престол;

Пред кем врага горящий взгляд [103]

Померк, смятением объят.

[103] – «…Когда блеск ятаганов делает глаза наших героев слепыми…» (Мамлакат «Поэма об Амру»).

XXXIV. Кто он, грядущий в частоколе

Керма́нских пик? Кто в ореоле

Сиянья яростного дня

Вернул поверженного Бога

В храм обожателей огня?

И Митра пристально и строго

Прощальным взглядом озарил

Керма́на снежные вершины,

И тех, кто на святых руинах,

В последний раз ему служил.

То был Гафед - и это имя

Враги, страшась произнести,

Как будто имя - меч над ними,

Шептали: « дьявол во плоти...»,

Боязнь и ненависть храня

К вождю поборников огня.

XXXV. Миф о его волшебной силе

Молвы из уст в уста носили;

И тот араб, что отряжён

Походный стан хранить дозором,

Скрывал глаза под капюшён,

Чтоб с ним не повстречаться взором.

То был Гафед. Земля с огнём

В безумный час совокупленья,

Предвосхитив его рожденье,

Гафеда видели царём;

Наследником царей-гяуров, [104]  

Внушавших страх к себе уж тем,

Что перья страшного Симурга

Их боевой венчали шлем.

И дан ему был талисман,

Что б утопить в крови Коран.

[104] - Тимур и другие древние Персидские цари. Их приключения в Волшебной стране среди Пери и Дивов возможно найдены в любопытной диссертации Ричардсона. Мифический грифон Симург, в древнеперсидской мифологии олицетворявший два начала – добро и зло, говорят, отдал несколько перьев со своей груди, которыми Тимур украсил свой шлем, и передал их впоследствии своим потомкам.

XXXVI. Сей вымысел неимоверный

Страшил арабов суеверных.

На самом деле был Гафед

Не более, чем смертный воин,

Отважный баловень побед

И Родины своей достоин.

Клинок в руке - как талисман,

Как заклинанье - клич свободы,

Он был из воинского рода,                    

Чьи имена вписал Иран          

В скрижали кровью ратоборцев,

Их кровь живительным ключем

Поит сердца Керма́нских горцев;

Так напоён святым ручьём

Шумящий близ Ливанских гор,

Реликтовый кедровый бор. [105]

[105] - Этот ручей, - говорит Дандини,- назван «Святой Рекой» от «святых кедров», которые над ним возвышаются. (Т.М.)                                                          

XXXVII. Пасть на колени пред тираном

Не мог Гафед - птенец Ирана.

В нем пращур непокорный жил -

Незримый дух, мятежный призрак,

Который голову сложил

На пламенный алтарь Отчизны.

Герой-Гафед - живой укор

Трусливым, малодушным, слабым,

Чело склонявшим пред арабом,

Потупив боязливо взор.

С полей проигранных сражений,

Не в силах пережить позор,

Бежал он прочь от унижений

В объятья неприступных гор,

Стыдом палящим обожжён

За слёзы вдов, детей и жён.

XXXVIII. Улыбка женщины любимой

Верна, желанна, негасима,

Как свет родного маяка;

Но что для воина дороже,                                                      

Чем вожделенный блеск клинка,

Освобождённого из ножен?

В недобрый час расцвёл цветок

Отваги воинов Керма́на -

Наёмников Али Гассана

Остановить никто не смог.

Они, устлав свой путь телами,

И кровью обагрив мечи,

Над попранными алтарями

Прошли, как туча саранчи.

Святыни осквернял и жёг

Немилосердный, лютый бог.

XXXIX. Там, где изогнут лукой дивной

Залив Гармозии старинной,

Стоит гранитный исполин.

Грозя стихии водной пеклом, [106]

Он изрыгает из глубин

Земной стихии тучи пепла;

Подставив грудь морским ветрам,

Залива страж окаменелый

Несёт на вые онемелой

Святыню гебров - Митры храм.

И не скрывает удивленья

Нередко сонный альбатрос,

В своих заоблачных владеньях

Крылом цепляя за утёс -[107]

Здесь, в вышине, откуда, вдруг,

Взялось людских творенье рук?

[106] – Этот вулкан – плод моей фантазии.(Т.М.)

[107] - Эти птицы спят в воздухе. Они больше всего распространены на Мысе Доброй Надежды.(Т.М.)

XL. Дробится пенный вал пучины

Об основанье исполина,

И укрощённая волна

Ползёт в пещеры, в лоно мрака,

Как разомлевший от вина,

Отколобродивший гуляка.

Во чреве тьмы - то крик, то стон,

То ропот, словно наважденье;

Там, говорят, есть погребенье,

Где дух мятежный заточён.

Разрушить храм бессильно время,

И чуждый сарацинский стяг

На башнях водрузить не смея,

Бессилен суеверный враг -

Там, лишь Луны всходил овал,

Вампир вершил кровавый бал! [108]

[108] – «На самом деле в Иране имеется возвышенность, названная «горой гебра». Она возвышается в форме высокого купола, и на вершине стоят остатки Храма Куду или Огня. Эта гора, суеверно считается, местом обитания Дивов или Эльфов, существует много историй рассказанных о порче и колдовстве, перенесенных теми, кто пытался в прежние времена подняться или исследовать это место». (Поттингер. «Белучистан»).

XLI. В пещер немыслимых глубинах

Бушует сердце исполина;

Всю мощь земли, воды, небес,

В себя вобрав и переплавив,

Гремучую рождая смесь,

Из недр на волю рвётся пламя.[109]

Храм - без единого жреца,

Алтарь - без жертвы, без поклона,

Лишь пламень дышит непокорно,

Зажжённый дланью праотца;

Исполнен ярости, упорства

Испепеляющий до тла,[110]

Огонь - был знак противоборства

Добра и света с тьмою зла,

Как назидание, как зов

Врагами попранных богов!

[109] – Гебры имели обыкновение строить свои храмы в сейсмически активных местах.

[110] – «В городе Йезде, в Персии, который ещё называют Darub Abadut, или Место Религии, Гебрам разрешено иметь Храм Куду или Огня (который, как они утверждают, несёт священный огонь со времён Зороастра) в их собственном районе города; но этой снисходительности они обязаны не терпимости персидского правительства, а его жадности, налоги взимаемые за это составляют двадцать пять рупий на каждого прихожанина». – (Поттингер. «Белучистан»).

XLII. Сюда пришла с Гафедом горстка

В боях не устрашённых горцев.

«Привет, угрюмый великан,

Хозяин мрачной преисподней,

Вдали от злобных мусульман

Мы здесь - в раю, здесь мы - свободны!

Отныне здесь наш дом родной,

Нам не придётся горбить спины

И слушать гимны сарацина,

Склонясь в поклоне головой;

Мы здесь прижжём булатом раны,

И пламенем святым горя,

Умрём вдали от глаз тирана,

И близ родного алтаря.

Пусть наши души приютит

Врагом не топтаный гранит...»

XLIII. Гафед провёл отряд над бездной

Тропою лишь ему известной,

И, меч подняв, промолвил он:

«Конец... Вожди, жрецы и воины

Бредут к сатрапу на поклон -

Рабы своей судьбы достойны,

Их замутнённый страхом взор,

Не ведает стыда и срама,

Так, неужели кровь Рустама [111]

Течёт в их жилах..? О, позор!

О, страшный час! Ирана раны

Кровоточат, лишь трус и тварь

Способны под стопой Корана

Предать родительский алтарь.

И в час позора Митры храм

Мольбой взывает к небесам!

[111] - Среди гебров есть некоторые, кто ведёт свою родословную от Рустама.

XLIV. «Тупое скотское терпенье -

Родня предательской измене,

Но день грядет, когда в глазах,

Где страх с покорностью повенчан,

Позора горькая слеза

Вдруг обернётся каплей желчи!

И твёрдость духа обретя,

Восставший раб растопчет рабство -

Самодовольства и коварства

Мертворождённое дитя.

Для праведной, священной мести

У нас ещё достанет сил

Хвала Огню, что это место

Ещё никто не осквернил:

Здесь не ступал ни подлый раб,

Ни торжествующий араб.

XLV. «Из этой цитадели Веры

Мы, как ливанские пантеры, [112]

К добыче кинемся рыча,

В неравный бой, навстречу смерти

Булатной молнией меча

Свой путь к бессмертию прочертим,

А в роковой и скорбный час,

Когда уже иссякнут силы,

Алтарь заменит нам могилу,

И духи предков примут нас...»

Он смолк. Нестройными рядами

Бойцы безмолвно встали в круг,

И расцвело святое пламя,

Играя блеском их кольчуг.

И каждый окунул клинок

В алтарный огненный цветок.

[112] – В одном из отчётов Рассела о путешествиях по Востоку есть упоминание о нападении пантер на путешественников в Ливане. (Т.М.)

XLVI. Так встарь их предки присягали

Отчизне - на огне и стали.

Храм утопал в тени садов,

Алтарь пылающий питали

Гирлянды жертвенных плодов, [113]

Здесь духи магию черпали

В зелёном омуте листвы,

И благовоний аромате,

И в очистительном гранате, [114]

И в символах святой звезды; [115]

А ныне к башням обветшалым,

Любовь и преданность храня,

Они пришли, и вновь, внимал им

Неистребимый бог огня!

И мера верности, как встарь,

Была одна – огонь и сталь!

[113] –«Среди прочих магических церемоний имело место обыкновение помещать в вершины высоких башен различные виды продовольствия, предназначенные для Пери и Духов покйных героев». (Ричардсон).

[114] - О гебрийских церемониях вокруг Огня, рассказывают: «давали им воду для причастия и лист граната, чтобы жевать, очищаясь от внутренней нечисти». (Т.М.)

[115] – «Рано утром, они (персы или гебры) собираются в толпы, чтобы показать свою преданность Солнцу, которому на всех алтарях посвящены магические изображения в виде сфер, напоминающих круги солнца, и когда светило восходит, эти шары кажутся воспламененными, и поворачиваются с большим шумом. Все размахивают кадилами, и предлагают ладан солнцу». (Рабби Бенджамин).

XLVII. И кто мог знать, что в пекле битвы  

Хранить их станет та молитва,

Которую, таясь от всех,

Их враг – младая недотрога,

В рыданьях приняв смертный грех,

Возносит чуждому им богу?

Она - как озеро в горах,

Спала до срока безмятежно,

Но возмутил Амур небрежный

Покой на сонных берегах.

С тех пор в крови резни и мести,

В скрещенье пик добра и зла,

Она в руинах благочестья

Персидской лилией цвела[116]

Но ты, эмир, понять не мог

Её терзаний и тревог!

[116] –« …яркая зелень следует за осенними дождями, и вспаханные области покрыты персидской лилией, великолепного желтого цвета.» (Рассел) (Т.М.)

XLVIII. Ты ей рассказывал о битвах

На сон грядущий, как молитву,

Но отрешённая, она

Твоим рассказам не внимала,

Лишь дум печальная волна

Со струн её кану стекала.

И в гневе, отходя ко сну,

Ты проклинал свой каждый подвиг -

Тебе казалось - в преисподней

Звенела песнь её кану.

В душе - огнём, в глазах - печалью

Жила запретная любовь,

Сводя с ума, слова звучали

В девичьем сердце вновь и вновь,

Как бред в кошмарном вещем сне:

«Заплачь о них, как обо мне!»

XLIX. И ночь слезами наполняя,

Она молилась, узнавая,

Родные, милые черты,

В обличье павших в поле брани,

И крови бурые следы

На беспощадном ятагане

Отца - мешали ей заснуть.

Ей мнилось, будто сталь кинжалов,  

Арабских стрел и копий жала

Любимого искали грудь.

Нет, больше не благословляла

Она на бой Гассанов меч,

Но хмур и зол, не замечал он

Её ссутулившихся плеч,

Речей, звучавших невпопад,

И отчуждённый, мёртвый взгляд..

L. Отец был слеп, и тень забрала

Во взгляде злобы не скрывала,

Глаза алкали только кровь.

Язык, уставший от проклятий,

Уже забыл, что лишь любовь -

Залог небесной благодати.

А Гинда скорбью и стыдом

Питая пламя грешной страсти,

Уж не надеялась на счастье,

А над любовным алтарём,

В душе её, найдя обитель,

Тщедушен, робок, бельмоглаз,

Незрячий чахнущий хранитель

Склонял чело в порочный час,

Когда она, молясь тайком,

Вдруг забывалась зыбким сном…

LI. Семь раз полночное светило,

Брега залива озарило

С тех пор, как растворился след

Челна проворного в пучине.

Полночный час – предвестник бед,

Тревог и слёз её причина.

Напрасно, сидя у окна,

Подолгу не меняя позу

Глядела Гинда в ночь сквозь слёзы,

Надеждой тщетною полна.

Лишь крик совы, носимый эхом,

Ответом был на этот взгляд,

Да отзывался хриплым смехом

Смердящий гриф, пируя над

Остатком трапезы чужой.

И снова тишь, и вновь - покой.

LII. Глаза эмира этим утром

Сверкали ярче перламутра,

Штормов зарницы, что горят,

Геркендский небосвод терзая,

Таких, как сей горящий взгляд,

Невзгод и бед не предвещали. [117]

«Вставай, о дочь моя, проснись,

Дыханьем страшным раструб керна, [118]

Пророчит гибель всем неверным!

Благословенный день, явись,

Языческой насытясь кровью,

И страшной ночью разродись,

Когда я перед сном омою

Карающей десницы кисть

В крови врага. Последний бой!

Гафед, страшись! Ты будешь мой!»

[117] - Явление наблюдаемое в Герендском заливе, во время затишья перед штормовыми ветрами происходят вспышки, похожие на огненные сполохи "- (Т.М.)

[118] - Своего рода труба которую в преддверии битв использовал " Тамерлан , звук издаваемый такой трубой, описан как необыкновенно ужасный, и настолько громкий, чтобы быть услышанным на расстоянии нескольких миль." – (Richardson).

LIII. «В крови́ врага…» - она вскричала,

Глаза упрятав в покрывало,

Он хищно усмехнулся «Да!

Ни ров, ни вал, ни стены башен,

Ни пламя ада, ни вода -

Не упасут Гафеда, страшен

Его последний будет час

Оружье мне послал Создатель -

В бандитском стане есть предатель.

Он знак условный мне подаст.

И…да взойдет звезда Востока,

Когда язычник будет спать.

Карающая длань Пророка

Гяурам ясно даст понять

Сколь глубоко у Мести дно,

Когда Пророк и Месть – одно!»

LIV. «Пророк, клянусь венцом священным,

В бою Ухудском [119] помраченным,

Что каждый стон твоих врагов,

Который пытку увенчает,

Брильянтом местных рудников

В твоей Святыне засияет! [120]  

Но что с тобою, дочь моя?

Мутнеет взгляд, мертвеют губы,

О, да… Поход вещают трубы -

Такая жизнь не для тебя.

Где твой отец оставил разум,

С собою взяв тебя? А сам -

Он понадеялся, что сразу

Падет Иран к его ногам…

Но раб желает в землю лечь,

Он дерзко поднимает меч!»

[119] - «У Мохаммеда было два боевых шлема одинаковых по виду и форме; один из них, названный Al Mawashah, увенчанный цветочной гирляндой, он надел перед сражением при Ухуде». И это была первая и последняя битва, которую Мохаммед проиграл. – (Universal History).

[120] – Кааба (куб) – маленький храм, мусульманская святыня в виде кубической постройки, находится внутри мечети Масджид аль-Харам в Мекке. Ей около 1400 лет. В восточную стену Каабы встроен черный камень, священный для мусульман. Есть предположения, что это метеорит. Раньше вокруг Каабы стояло 360 изображений идолов, которым поклонялись аравийские племена. В 630 году пророк Мухаммед уничтожил их, оставив изображения Мириам и Исы. Каждый год для Каабы делают кисва – специальные покрывала, на которых золотом вышиваются аяты Корана. (И.Т.)

LV. «Не унывай, ветрам покорен,

Корабль сегодня выйдет в море,

Он к Аравийским берегам

Умчит тебя и грохот боя

Тебя не потревожит там,

А кровь иранского изгоя

Булат дамасский окропит…»

Расчет и прост, и гениален -

Предатель жаден и коварен,

Но глуп. И он не устоит

Пред всемогущим блеском злата.

Подлец не ведает греха -

Всё – на продажу. Честь Солдата,

Свобода, Вера – чепуха!

Тот, в ком огонь святынь угас,

И мать, и Родину продаст!

LVI. Вечор, лишь тьма укрыла солнце,

Отряд вооруженных горцев

Свершил стремительный набег.

Средь павших от арабских сабель,

Дрожа, не размыкая век,

Лежал и он – живая падаль,

Оплакан братьями, как те,

Кому воздали честь по праву,

Почившие на ложе славы,

А он живой меж мертвых тел

Пред Митры восходящим ликом,

Глумливо Бога презирал

Легко – без ропота, без крика

Отдав бессмертье за металл.

Где ты, проклятий гневный хор,

Чтоб заклеймить его позор?!

LVII. Пусть он из кубка бранной славы

Пьет лишь предательства отраву,

Пусть радость обратится в прах,

Так плод, взращенный Мёртвым Морем,

Истлеет пеплом на губах. [121]

Пусть счастье обернется горем,

Пусть стыд детей за сей позор

Сожжет покой его и силы

И братьев сирые могилы

Взывают, как немой укор!

Пусть окруженный миражами

Живительных, кристальных вод, [122]

Он с пересохшими губами

В пустыне выжженной умрёт!

И пусть в аду, глотая стон,

Блаженство Рая видит он!

[121] - "Они говорят, что есть яблони на берегах этого моря, которые приносят прекрасные плоды, но внутри они полны пепла." – (Thevenot).

[122] - "Suhrab или Вода Пустыни, как говорят, вызваны разреженностью атмосферы от чрезвычайной высокой температуры, но это - заблуждение, которое является очень частым в местах, где вода, как могли бы ожидать, могла присутствовать. Я видел, кустарники и деревья, отраженные в этих миражах до мельчайших подробностей" –( Pottinger).

А ночью накануне чудный сон,

Нежданно снизошедший Лалле Рук,

Развеял всю тревогу за судьбу

Героев страстной песни Ферамора.

И сделал сердце лёгким, как перо,

И щёк румянец освежил подобно

Внезапно налетевшему Бидмаску[123].

Принцессе снилось, будто бы она

С цыганами морскими[124] в океане

Кочует средь чудесных островов.

И вдруг, она приметила плывущий

Навстречу легкий, золоченый барк,

Загруженный цветами и дарами

Владыке Вод, Царю седых морей.

Однако, приглядевшись…

                                 …Но свой сон

Она, к несчастью, так и не успела

Пересказать придворным потому,

Что Ферамор внезапным появленьем

Привлёк к себе внимание Двора,

И заразил всех жутким нетерпеньем

Услышать поскорее продолженье

Истории трагической любви.

И Ферамор, настроив инструмент,

Так продолжал волнующий рассказ…

[123] - Ветер, который преобладает в феврале, названный Bidmusk, по имени маленького и пахучего цветка, того же названия. Ветер, приносящий эти запахи обычно длится до конца месяца (Т.М.)  

[124] - Имеется две расы: одна осевшая на Борнео, грубая, но воинственная и трудолюбивая нация, которая считает себя исконной обладательницей острова. Другая – разновидность морских цыган или странствующие рыбаки, которые живут в маленьких закрытых лодках, и наслаждаются бесконечным летом в Индийском океане, перемещаясь по воле муссонов, кружащихся вокруг острова.(Т.М.)  

LVIII. Спускалась ночь, кромешной тьмою

Желая примирить с волною

Притихший брег. Но небосвод

Шатром набухшим провисая,

Грозил обрушиться. И вот -

Гроза. Неистовые стаи

Косматых туч пустились вскачь,

Верхом на бешеных порывах

Ветров, подобно конским гривам.

Немилосерден и горяч,

Младенец-гром. Он в маске гнева

Уже готовился предстать,

Вскормившее его же чрево,

Желая в клочья разорвать,

И распоров небесный свод,

Низвергнуть наземь струи вод.

LIX. Но брег ещё дремал спокойно,

Как стан военный перед бойней,

Пугливый жемчуга ловец

Вставал на якорь под Ормузом, [125]

Швартовный закрепив конец,

Не рисковал бесценным грузом.

Заслышав птиц тревожный крик,

Чуть медлил шкипер у штурвала,

И в небо хмурый взгляд бросал он.

Сгущался мрак. Был сир и дик

Персидский берег. Сердце Гинды

Безмолвно полнилось бедой,

Умолк тамтам [126] и только рында [127]

Считала склянки. За кормой

Никто - ни друг, ни ворог злой

Не помахал во след рукой…

[125] – Остров в персидском заливе вблизи иранского побережья.(Т.М.)

[126] – Барабан, задававший ритм работе гребцов.(Т.И.)

[127] - Корабельный колокол отбивавший каждые полчаса (склянку).(Т.И.)

LX. Но близость бури не пугала,

И судно курса не меняло.

Не дрогнув, на Ворота Слёз [128]

Бушприт нацелен был упрямо,

Не устрашась штормов и гроз,

Щетинясь вёслами, всё прямо,

Сквозь жуткий штиль предгрозовой,

Клинком во плоти мертвой зыби

Подобно сильной хищной рыбе

Шло судно, как в последний бой.

И в тот же час Гассан суровый

В преддверии кровавых битв

Витал в плену мольбы и злобы,

В плену проклятий и молитв.

Он словно гриф, задолго впредь [129]

В живом ещё почуял смерть.

[128] - Ворота Слез - пролив или проход в Красное море, обычно называемый Babelmandel (Баб-эль-Мандебский). Получил название от старых арабов из-за опасности навигации и количества кораблекрушений в этом районе; его называли «мертвый», и носили траур по всем, у кого была смелость рисковать прохождением через него в эфиопский океан. (Ричардсон).

[129] - Говорят, что если животное умирает, один или несколько стервятников, невидимых прежде, немедленно появляются.(Т.М.)

LXI. А дочь его – в плену страданий,

Не в силах сдерживать рыданий,

Стремила путь свой, в отчий дом,

Как Вавилонский белый вестник, [130]  

Чтоб с окровавленным крылом

Наполнить дом победной песней.

Но нет румянца на щеках -

Безумной радости предтечи.

Где зна́менье счастливой встречи -

Цветок улыбки на устах?

В садах Аравии грустят

Её любимые газели,

И птички певчие хотят

Слух усладить ей звонкой трелью,

Ждут рыбки яшмовых прудов,

Играя златом плавников. [131]

[130] - Багдат или вавилонский голубь – вестник победы.(Т.М.)

[131] - Императрица Джехангира развлекалась кормлением ручных рыбок в своих прудах, рыбки были впоследствии известны как золотые, поскольку она повязывала их золотистыми лентами.(Т.М.)

LXII. Пуста в саду её беседка,

Где допоздна, она, нередко,

С бутонами пурпурных роз

Вела неспешно разговоры,

Где не было ни гроз, ни слёз,

Ни грешных тайн… Казалось, скоро

Она вернётся в прежний мир,

И тем уж успокоит сердце,

Что дома даст душе согреться

И позабыть кровавый пир.

Но нет… Предчувствуя иное,

Она в унынье смотрит вдаль

Над грозной бурою водою,

Где сквозь багровую вуаль,

На спинах туч парящий, там,

Ей вслед глядит гебрийский храм.

LXIII. «Где он, мне посланный судьбою?

Пусть назван он врагом, изгоем,

Молвы не ведают того,

Что сколь бы ни был он гонимым,

А имя славное его

Мне неизвестно, но любимо.

И пусть мне адова огня

Не избежать, жестокий Алла,

Я жажду, чтоб любовь толкала

В грехопадение меня!

Не устрашусь отца-эмира,

Забуду веру, дом родной,

Паду пред огненным кумиром,

Не преклонившись пред Тобой!

Я так люблю его… Зачем

Мне без него Святой Эдем?»

LXIV. Глаза её полны слезами

И богохульными губами

Она запретные слова

Рекла, от смелости хмелея,

Но Гнев Господень назревал,

Рвал парус, завывал на реях

Сиянье вкруг её чела

Небесным пламенем горело,

Земным путём блуждало тело,

Душа – по Небесам брела.

Душа чиста, как луч рассвета,

Ведь, даже заблудившись, он

В струях ручьёв блудливых лета,

Останется незамутнён,

Наивен, честен, сердцу мил,

Рождён чистейшим из светил.

LXV. Влекома бурею безумной,

Она жила одною думой.

Ни шторм, ни гром, ни лязг мечей,

Что нарастал во мраке грозном -

Не интересны были ей -

Спасенья нет! Спасаться поздно!

Но чу! Кто будто заглушил,

И перекрыв стихию криком,

Победный клич в порыве диком

Исторг из глубины души?

Удар… Корабль накренился,

Навис разбитым бо́ртом над

Холодной бездной и открылся

Немилосердно-черный ад…

И плыл над бурною водой

Тупой, нечеловечий вой…

LXVI. Страшась своих же откровений,

Она упала на колени,

Предчувствуя свой судный час.

«Прости, всемилостивый Алла…»

Второй удар корабль сотряс,

Тотчас надстройка запылала

И третий гибельный удар

В геенну палубу обрушил,

«Алларм! Спасите наши души!»

Но вмиг взбесившийся пожар,

Взревел, всеядно пожирая

Людей, оружье, такелаж…

Лишь месть пылала, не сгорая,

Ведя бойцов на абордаж,

В горнило, в пекло, на таран,

За Честь, за Веру, за Иран!

LXVII. Кто мог недрогнувшей рукою

Спасти её из пекла боя?

Она, как сорванный цветок,

Бледна, недвижна, бездыханна

В ревущий огненный поток

На склоне жаркого вулкана

Была готова кануть, но…

На полыхающих и шатких

Разбитой палубы остатках,

В кипящем месиве - одно

Ей померещилось виденье:

Родной, знакомый силуэт,

Как знак надежды на спасенье,

Он слал ей ясный, чистый свет.

Сей свет шальной стихии шквал  

Огнём небесным прожигал.

LXVIII. Фантом… Мираж… Да, полно грезить…                                                    

Но как в него хотелось верить!

Её почти угасший взгляд

Цеплялся в круговерти боя

За светоч, тот, что реял над

Грозящей гибелью волною,

Он оком пламенным, точь-в-точь,

Как гордый, яростный Канопус [132]

Взирал во тьмы вселенской пропасть,

Персидскую пронзая ночь.

Он озирал моря и горы,

И звездные глаза Небес

Стыдливо опускали взоры

Пред ним, вершителем чудес!

Но светоч вмиг растаял… Ах!

Как крик, застывший на устах.

[132] Канопус – самая яркая звезда южного полушария,

она не видна из европейских широт.(Т.М.)

LXIX. Что было далее - не знала,

Лишившись чувств, она лежала,

Отдав на откуп жизнь свою,

Небесным, ангельским заботам,

Она не видела зарю,

А новый день вставал уж – вот он!

Исчезла талой тучи тень,

В смиренных волн усталой лени,

На у́тра ласковых коленях

Сиял новорождённый день.

И гнев, тотча́с, сменив на ласку,

Разгладив воды и ветра,

Стихия поменяла маску -

Вновь стала не́жна и добра.

И ей послушный, лёгкий бриз

Вмиг исполнял любой каприз.

LXX. Он, как целительным бальзамом,

Эфир наполнил птичьим гамом,

Врачуя шрамы страшных ран -

Следов, которые оставил

Сквозь ночь промчавший, ураган,

Он в блеск Небес и вод добавил

Сверканье капель рос и гроз,

В которых пламя обитало,

Так в глу́би девственной опала[133]

Блуждает блеск далёких звёзд,

Своим обязанный рожденьем

Тому, что молния и гром,

Свершали акт совокупленья,

И долго слышали потом,

Сердцебиенья не уняв,

Сердечный ритм своих забав.

[133] - драгоценный камень Индии, названный древними  

Ceraunium, потому что он, как предполагалось, был найден

в местах, падения грома. Тертуллиан говорил, этим

объясняется его блеск, как будто внутри его горит огонь;

автор Диссертации Путешествий Харриса предполагает, что это опал.(Т.М.)

LXXI. Всё то, что нас не убивает,

В нас только силы умножает.

Очнулась дева. Где она?

Как странно всё переменилось,

Всё та же плещет в борт волна,

Но борт не тот, не та открылась

За бо́ртом бухта, что ждала

Тревожась, дочь Али Гассана,

Как удивительно и странно

Ей показалось, что спала

Она не в те́ни павильона,

Не в свежем вздохе опахал,

А на пайолах галиона,

Под шалью вместо покрывал,

И бриз лениво шевелил

Ткань обессиленных ветрил.

LXXII. Чредою свет идёт за тенью,

Покой – награда за терпенье.

Поо́даль несколько бойцов,

Утомлены ночною битвой,

Нашли покой в конце концов

В объятьях сна и за молитвой.

Цветок, проросший на меже,

Не верь обманчивой погоде,

Пусть нет гармонии в природе,

Но есть гармония в душе!

А где же блеск дамасской стали?

Где хоть один мелькнёт тюрбан?

У этих воинов едва ли

В руке заблещет ятаган…

И цвет мятежный их одежд

Не оставлял в душе надежд.

LXXIII. Все были, как один, одеты

В плащи и желтые жилеты, [134]

Гебрийский пояс овивал

Тела керманских ратоборцев,

Кинжал за поясом торчал,

Венчая дерзкий образ горца.

Всё ясно ей – исхода нет,

В груди у Гинды сердце стыло,

Она в плену, ей всё - постыло

Один из них – но кто? – Гафед.

Чудовище, исчадье Ада,

Немилосердный Ангел Тьмы,

Его пылающего взгляда

Араб страшится, как чумы.

Он страшной тенью чёрных крыл

От Человека Бога скрыл.

[134]- отличительной чертой одежд мятежников-гебров

         были желтые цвета и кожаные пояса.

LXXIV. Гафед, как во языцех притча,

Сатрапа дочь – его добыча,

Сподвижники его - бойцы

Страшны, угрюмы и понуры,

Все - гебры, горцы, гордецы,

И все – враги, и все – гяуры…

Но страх в себе преодолев,

Она дугою бровь прогнула

И взгляд такой в бойцов метнула,

Что тот, который не успев

Глаз отвести от дерзкой девы,

Смутившись, взгляд потупил свой.

Не выдержав напора гнева,

Кивнул в поклоне головой -

Должно быть, он отлично знал,

Кого сей взгляд средь них искал.

LXXV. И вдруг – сигнал. Одно мгновенье.

Внезапно всё пришло в движенье.

Гребцы на вёсла налегли

Зерцало вод единым взмахом

Разбили вдребезги. Гребли

К юдоли дьявольской без страха,

Туда, где под угрюмый свод

Влекла их в сень скалистой шхеры,

Во чрево жуткое пещеры,

Пугающая воля вод.

Туда, где в логове изгоев,

На полдороге до Небес,

Ни сна не зная, ни покоя

Готовя варварскую месть,

Пожар гордыни раздувал

Покорный дьявола вассал.

LXXVI. В смятенье Гинда и тревоге

Вступала в мрачные чертоги.

Проникнуть в сей кромешный ад

Едва ли смертному по силам,

И Гинду страх тянул назад,

Во тьме ей виделась могила,

И там, укутавшийся тьмой,

У преисподней на пороге,

Куда Араб не знал дороги,

Возник протяжный дикий вой.

Но духом твёрд, на судне каждый,

Знал свой маневр, никто не ждал

Команды, повторённой дважды,

Ветрила – прочь, вот запылал

Смолёный факел, осветив

Фарватер. Весла осушив,

LXXVII. Они вели неторопливо

В бурлящую струю прилива

Свою послушную ладью.

Она скользила в сумрак грота

Путём, которым к забытью,

Минуя Вечности Ворота,

Шли духи павших на покой,

В обитель, где их привечая,

И след за ними замывая

Невнятно шепчущей волной,

Ждала, сгорая в нетерпеньи,

И пожирая душный мрак,

Святая тайна погребенья -

Неугасающий маяк,

Что путь к свободе освещал

И слабым силы возвращал.

LXXVIII. А над строптивыми волнами

Вставал стеной прибрежный камень.

Ладья тотчас пустилась в пляс

На во́лнах, вспученных за бортом,

Прыжком на скалы забрала́сь

Бойцов швартовная когорта.

На кнехт гранитный намотав

Концы, сноровисто и споро,

Они смирили буйный норов,

Как под уздцы ладью приня́в.

Чуть свет дневной – и приоткрылась

Гафеда тайная тропа

Но нет… То Гинде только мнилось,

Она вдруг сделалась слепа -

Повязки чёрной полоса

Легла ей плотно на глаза.

LXXIX. О, Солнце – вечный кладезь света

Тобой весь мир, вся жизнь согреты,

Дари часы блаженства нам.

Нет большей радости и счастья,

Чем пить лучей твоих бальзам,

Забыв о бедах и напастях.

Усилием могучих спин,

Как пёрышко попутным ветром,

Купая Гинду в солнце щедром,

Из шкур и копий паланкин

Легко летел по голым скалам,

И дева чувствовала как

Светило ей лицо ласкало,

Развеяв в клочья тьму и мрак,

Хотя повязка на глазах

Рождала в сердце липкий страх.

LXXX. Она не видела, но знала

Что круто вверх тропа бежала

По лабиринту между скал,

Сквозь бурелом трескучих сучьев,

Где леопард подстерегал

Добычу на скалистой круче.

И если горный сход пород

Был чем-то схож с живою дичью,

За камнем, словно за добычей,

Срывался камнем глупый кот.

…то, вдруг, гиена простонала…

…то ревом устрашал прибой…

…то отдалённый крик шакала

Метался эхом под горой…

Она не видела, и ей

Казалось всё сто крат страшней.

LXXXI. Её фантазии при этом

Рождали жуткие сюжеты.

Что это было? Страшный сон

Сковал её? Но голос этот …

Был, словно музыка и он

Звучал, как гимн тепла и света,

Согретый сердцем и душой:

«Не бойся, милая, не надо,

Любовь моя, моя отрада,

Я рядом, я всегда с тобой!»

Она всё чувствует, всё слышит

И пьёт желанные слова,

Ей этот голос послан свыше,

Он так исполнен волшебства,

Так узнаваемо-медов,

Один средь тысяч голосов.

LXXXII. А голос своего героя

Ей слышен и в горниле боя.

Скорее трели соловьёв

Вниманьем роза не отметит,

Чем сердце на любовный зов

Другому сердцу не ответит.

Он рядом. Дело – в пустяке,

Для счастья нужно так не много,

Однако, радость и тревога

Идут вдвоём - рука в руке -

Узнав, что Гинда – дочь тирана,

Виновника несметных бед,

Дитя кровавого Гассана,

Как поведёт себя Гафед?

Вдруг станет преступленьем вновь

Её запретная любовь?

LXXXIII. И не вкусит ли чашу гнева

Любовник аравийской девы?

Кому дано сдержать клинок,

Замахом брошеный за плечи?

Клинок уже однажды смог

Отведать крови человечьей!

Кто отведет удар отца,

Который движим чувством мести,

Эмира оскорблённой честью

И беспощадностью бойца?

«Храни, храни его, о Боже,

Я за любовь и жизнь отдам,  

И сердце, и надежду тоже

В слезах сложу к Твоим ногам!

Я верую, великий Бог,

Ты будешь милостив и строг!»

LXXXIV. «Лишь бы остался мой любимый

В сраженьи целым-невредимым,

Позволь поверить Небесам

В мои раскаянные слёзы,

На склоне лет пусть сердца храм

И пуст и хладен станет. Грёзы

Любви угаснут и лишив

Меня неугасимой прежде,

Но в жертву отданной надежды,

В залог спасения души́.

Храни, Всевышний, наши ду́ши,

У нас теперь одна судьба,

И если гнев на нас обрушишь,

Что ж, он – Твой раб, а я – раба…

И жизнь, и гибель станут нам

Одной судьбою - пополам.

                         *  *  *

На следующий вечер, чуть стемнело,

Придворные из свиты Лаллы Рук,

Снедаемые жутким любопытством,

В шатре принцессы тотчас собрались,

Желая знать, что значил накануне,

Приснившийся принцессе вещий сон?

Но Лалла Рук, в тревоге и волненье

О той судьбе, которая ждала

Героев славной песни Ферамора,

Свой сон не пожелала вспоминать.

Великий толкователь вещих снов,

Грядущего знаток и прорицатель,

Всеведущий зазнайка Фадладдин,

Узрев с утра на госпоже одежды,

Окрашенные скорбным никтантесом, [135]

Уже сложил трагический прогноз,

Но был, конечно, очень огорчен

Поспешностью принцессы суетливой,

С которой та не медля призвала

Явившегося, тотчас, Ферамора.

Расстроенный Великий Камергер,

На муки слушателя обреченный,

Обиженно уселся на ковры,

А вдохновлённый лютнею поэт

Мятежную историю продолжил:

[135] – Никтантес – вечнозелёный кустарник семейства маслиновых, распространенный в Южной и Юго-Восточной Азии, цветы которого дают долго нелиняющий оттенок шелку. Персияне называют его «гюль». (Т.М.)

                         *  *  *

LXXXV. За горизонт клонится солнце,

Оно уже почти не жжётся.

Какое счастье - наблюдать

День, уходящий после бури,

Зелёный берег, моря гладь,

Сияние морской лазури…

Кроваво-золотой закат

Застыл в торжественном покое,

И небо влажно-голубое

Стекает каплями. Дрожат

На них закатные зарницы,

Как блики горечи в слезах,

На веках пожилой блудницы,

Той, кто покаялась в грехах,

И наконец-то, повернуть

На праведный решила путь.

LXXXVI. И – полный штиль… След урагана,

Который по садам Кермана

Собрал богатый урожай,

Предстал обильным угощеньем [136]

Для странников. Похож на рай

Стал усыплённый томной ленью

Жемчужной ласковой волны,

Над нею воспаривший берег,

Послушный заклинаньям Пери,

Морфеем погруженный в сны.

Но Гинда красоты заката

Не видела. Повязку сняв,

Прищурилась подслеповато,

Подобно мертвым, кто восстав,

Ничуть душой не покривил

Перед Искателем Могил. [137]

[136] - в обычаях керманцев – не употреблять в пищу плоды опавшие с деревьев. Их оставляют для употребления бедными или путешествуенниками.(Т.М.)

[137] - ангелы Монкар и Накир, называемые «искателями могил», проводят испытание новопреставленного в могиле – они приводят его в вертикальное положение и задают вопросы, касающиеся его вероисповедания. От его ответов зависит статус испытуемого до страшного суда (Т.И.)

LXXXVII. И снова дева молодая

Глядит вокруг себя, желая

Прочесть жестокий приговор

В глазах гонителей Ислама,

Но отразил деви́чий взор

Лишь мрачность стен и башен храма.

Напрасно взгляд её искал

Того, кто был ей мил и дорог -

Ни силуэт, ни глас, ни шорох…

Лишь сень унылых, серых скал.

Как сон, насмешливый и зыбкий,

Исчез, оставив только страх,

И не было страшнее пытки,

Чем имя, что из уст в уста

Летело птицей ей вослед,

То имя страшное - Гафед!»

LXXXVIII. Вот он идёт, грохочет эхо

Шагов его и лязг доспехов,

Подобен у́глям жаркий взгляд,

Глаз приподнять не смеет Гинда.

Огнём подобным, говорят,

Пылает лишь в долине Инда,

Пугая путников в ночи,

Дитя недоброе Пандоры,

Цветок ужасной мандрагоры.[138]

Страшись, о, Гинда, трепещи,

И берегись, известен случай -

Арабов в бегство обращал

Гафед, возвысив глас могучий.

Он словно львиный рык звучал,

Когда являл характер свой

Зверь, охранявший водопой.

[138] - В германской мифологии слово «мандрагора» означало первоначально «демонический дух» пророчества, затем — крошечное существо в облике человека, которое могло сделать своего хозяина богатым. По суеверию, корень мандрагоры «кричит и стонет», когда его вырывают из земли. Есть легенда, что мандрагора растёт из человеческого сердца. Во многих легендах растение связывали с нечистой силой. В Аравии полагали, что оно светится ночью, а значит это и есть «свеча дьявола», (Т.И.)

LXXXIX. Потупив взор, сдержав дыханье,

Шла Гинда, словно на закланье,

А раскалённый взгляд над ней

Дышал невыносимым жаром,

Кружил, как вьюжный суховей,

Грозил губительным пожаром.

Размеренный и чёткий шаг

Затих по направленью к стану -

Освобождённая охрана

Ушла безмолвно. Чуть дыша,

Гафед несмелыми руками

Коснулся де́вичьих волос

И непослушными губами

Чуть слышно, «Гинда», произнёс…

И мир взорвался. В этот миг

Возник и оборвался крик.

XC. Всё, что она в груди таила,

Рыдание договорило.

Да, это он, кровавый дух,

Поборник огненного бога,

Её любимый, нежный друг

И демон битвы. Так расстрогал

Он деву, улыбнувшись ей

Тогда, в уединённой башне,

Что вспоминая день вчерашний,

Ей верилось ещё сильней -

Он для неё – Небес посланье,

Его улыбка – солнца луч,

Пронзивший чёрное дыханье

Самума смертоносных туч. [139]

Не будь несчастий и невзгод,

Как знать, что счастье нам несёт?

[139] - Самум сухой, горячий, сильный ветер пустынь, налетающий шквалами и сопровождающийся пыле-песчаными вихрями и бурей (Т.И.)

XCI. Судьба ниспослана нам свыше,

И предстоящих, как и бывших

Превратностей не избежать,

Но в час жестоких помрачений

Спешат алмазами сверкать

Мгновенья ярких озарений.

Гафед ещё отважен, смел,

И всё ж, не тот, каков был прежде -

Он вместе со звездой Надежды

Поблёк, замкнулся, потускнел…

Утрачена былая сила,

Его любимая страна

Мрачна, как братская могила,

И вместе с ней погребена

Свобода – только с нею мог

Он разделить последний вздох.

XCII. Невзгод не признавая власти,

Гафед тонул в своём несчастье,

Но в сей благословенный час

Он ощутил тепло и ласку

Во глубине любимых глаз,

Сиявших волшебством и сказкой.

О! Этот драгоценный час!

Настал, пробил и нет сомненья -

Что в самой глубине затменья

Сияет солнечный алмаз!

А в чаше горя и страданий

Горит негаснущей свечой

Святая капелька дерзаний,

Любви и страсти молодой,

Лишь причастись из чаши той -

И смерть обходит стороной.

XCIII. Она влюблёнными глазами

В глаза ему глядела. Камень

Тяжелых дум с души упал,

Как будто сон счастливо-зыбкий,

На миг её околдовал,

И сквозь рыдание улыбкой

Расцвёл на трепетных губах.

С террасы на скалистом склоне,

Виднелся, словно на ладони

Залив, весь в пёстрых парусах,

Отважно вышедших из бухты,

И каждый с гордостью скользил,

В объятиях ветров попутных,

Подобно перьям птичьих крыл,

Которых синий небосвод

Зовёт вперёд и вверх – в полёт!

XCIV. Ну, вот и Солнце отгорело.

И за холмами Лара село, [140]

Укутав в золотой велюр

Зубцы горящего заката,

Как будто плотный абажюр

Накрыл побагровевший запад.

Плескались у подножья скал

Прохладные не злые волны,

Закатный цвет небес невольно

Залив зеркально отражал.

И в такт биению прилива,

Боясь спугнуть счастливый сон,

Согласно, радостно, красиво

Два сердца бились в унисон.

Но чу́ток сон счастливый… Ах!

Как вор, крадется в сердце страх…

[140] Лар – ныне город в Иране , в провинции (остане) Фарс . Является административным центром шахрестана Ларестан (Т.И.)

XCV. Всё ближе ночь. Поблёкли волны.

Тускнеют небеса безмолвно.

И Гинда чувствует – вот-вот

Тьма распахнёт свои объятья,

И час предательства пробьёт,

Рождая стоны и проклятья.

«Уж скоро,- всхлипнула она,-

Отец решил, что этой ночью

Судьба твоя, я знаю точно,

Здесь будет в битве решена…

Беги, спасайся… Чу! Ты слышишь?

Звучит в долине мерный шаг?

Всё громче гул и пыль всё выше,

И ветер рвёт Гассанов стяг!

Чтоб кровью напоить всю рать,

Отец не станет ночи ждать!»

XCVI. Не в силах вымолвить «измена»,

Она упала на колена.

И думал он, склонившись к ней:

«Твоим несчастьям – я причина,

Я – сорный куст, в тени моей

Цветенье – чахнет. Мертвечиной,

Насквозь пропитан каждый вздох,

Подобно ветру в Мёртвом море,

С собой несу я только горе,

Я Небом проклят, видит Бог!

Судьба нас вновь соединила,

И я обманывал себя,

Поклявшись стать незримой силой,

Что защитит в плену тебя…

Зачем же я себя явил?

Зачем я клятве изменил?»

XCVII. Но Гинде с твёрдостью ответил:

«В долине разгулялся ветер…

Не бойся. Здесь, меж этих скал,

Забудь про страхи и тревоги,

Ведь, сколь бы долго ни искал,

Враг не найдет сюда дороги.

Да, если даже Ад с Землёй

Пойдут на штурм святыни вкупе,

Храм защищен и неприступен,

Спокойна будь, пока со мной

В ночном дозоре не сомкнули

Очей, святой алтарь храня,

Стоят в бессонном карауле

Когорта Звёзд и Бог Огня!

Тебе же с утренним лучом

Вернуться лучше в отчий дом…»

XCVIII. «Безумец! Завтра на рассвете

Здесь станет всё мертвее смерти.

Мне ведомо из уст отца,

Как трудно подкупить солдата,

А негодяя, подлеца -

Легко. Он всё продаст за злато!

Твоею тайною тропой

Сюда уже спешит каратель,

Страшись, ведёт его предатель,

Предатель – это бывший свой!

Отец с улыбкою вампира

Победоносно ликовал,

Так, будто бы сапог эмира

Твердыню гебров попирал

Уже вчера, и чуждый бог

Повержен ниц, лежал у ног!»

XCIX. Вмиг замирает стать фонтана

Под стылым ветром с океана.

Подобно северным ветрам

Тупая боль сковала душу.

Измена - стыд, позор и срам,

Предатель волчьей своры хуже,

Он жизнью братьев торговал!

Гафед стал нем и неподвижен,

Убит, раздавлен и унижен,

Он, словно истукан, стоял,  

Не в силах вымолвить ни слова,

И обречённо понимал -

Вот он настал - тот час суровый,

Что к вечной славе предков звал.

И жертвы требовал, как встарь,

Отчизны пламенный алтарь.

C. К небесной тишине звенящей,

Вознёсся взор его горящий.

Как зна́менье, как знак Судьбы,

Предвосхитивший путь героя,

Стезю Свободы и Борьбы,

Путь Гибели, но в пекле боя.

Вся жизнь, как сполох штормовой,

Пред ним мелькнула и угасла,

Но жертвой стала не напрасной,

В анналах след оставив свой.

Как назидание потомкам,

Кому арабское ярмо

И рабства душные потёмки

Навек оставили клеймо.

В неволе каждый час сочтён,

И каждый будет отомщён!

CI. Пусть Митры храм хранит заветы

И ратоборцу, и поэту.

Его священная скрижаль

Сквозь ле́та сможет всем поведать,

Как укрощать огонь и сталь,

И как из них ковать победу!

Пусть приведут сюда детей,

И преклонив чело руинам,

Наказ дадут – не горбить спины

И гнев копить с младых ногтей.

Чтоб сарацину страх был ведом,

А не гордыня и не спесь,

Чтоб знал – за гибелью Гафеда

Шагает в ногу с гневом месть!»

Так думал он, и хмурил бровь.

Кровь искупает только кровь!

CII. Как Иса, гордо и сурово [141]

Отринул прочь венец терновый,

Так и Гафед отвергнул взор

От кипы сучьев с кручи скальной,

Готовых вспыхнуть, чтоб костёр

Вознёсся к небу погребальный,

Желанной смертью обратясь

Для тех, кто огненное ложе

Оценит выше и дороже

Чем шёлк постельный и атла́с,

Чей выбор, жесткий, как и прежде,

Велит им головы сложить

За миг до гибели Надежды.

Чем без Надежды жизнь влачить,

Милей им пламени купель,

Как Авраамова постель [142]

[141] – Иса – Один из великих пророков в Исламе, прототип Иисуса. (Т.М.)

[142] - Гебры говорят, что когда Авраам, их великий пророк, был брошен

в огонь по приказу Нимрода, пламя мгновенно превратилось в «постель»

из роз, где сладко спал ребенок (Т.М.)

CIII. С тревогой дева замечает -

Огонь безумия блуждает

В глазах Гафеда, он смятён,

Беда нависла грозной тенью,

Но отчего же медлит он?

Бежать! И в этом - путь к спасенью.

«Мой Бог! Быть может, ты забыл

Свои любовные признанья?

Не обрекай же на терзанья

Меня. Где взять мне женских сил,

Чтоб убедить тебя спасаться?

Бежим, пока Гассанов меч

Далёк. Не время в бой бросаться!

Корабль на курс успеет лечь.

На юг? На север? Уплывём

К далёким берегам. Вдвоём».

CIV. «Вдвоём – в неведомые дали,

Где нет ни горя, ни печали.

В тиши коралловых лагун

Вся жизнь – счастливое мгновенье,

Любовь на дивном берегу -

Награда, а не преступленье.

Да, стань запретным этот плод,

Пусть Бог его грехом отметит -

Мы за грехи свои ответим

Молитвой под небесный свод.

Я – перед огненным кумиром,

А ты – пред Аллой за меня,

Господь придаст нам сирым силы

И в Вере укрепит. Ни дня

Не жить без Бога – до седин,

Бог многолик, но Бог – един!»

CV. К ланитам дева длань прижала

И исступлённо зарыдала.

Душевной горечи полна,

Она на грудь ему упала

И от рыдания струна

В деви́чьем сердце задрожала

И порвала́сь…Суровый вождь

Вдруг дрогнул. На одно мгновенье

Им овладело помраченье -

Деви́чьих слёз горячий дождь

Затмил собою Честь и Славу,

Заветы дедов и отцов,

И ненависть к врагам кровавым,

И Родины предсметртный зов…

Но эту слабость пусть простят

Все те, кто люб ему и свят…

CVI. А по щеке Гафеда вовсе

Незваная скатилась гостья -

Слезу, как капельку росы,

С клинка, наутро перед боем,

Уняв свой чувственный позыв,

Тайком смахнёт отважный воин,

Во взгляде нежность сохранив.

Любовь и кровь мешать негоже,

И меч лукавит, в лоне ножен

Коварный блеск свой затаив.

И в роковое заблужденье

Ввёл деву этот нежный взгляд,

Ей мнилось, бегством во спасенье

Они надежде жизнь продлят,

И Гинда, очи осушив,

Молила: «Милый, поспеши…»

CVII. Но времени не тратя даром,

К скале, с висящим там дункаром, [143]  

Он поспешил, не чуя ног,

«О, если есть страна такая,

Где чувства наши – не порок,

Не сомневайся, дорогая,

Что там мы встретимся…». И в рог

Тотча́с подал сигнал тревожный,

Протяжный, гулкий, безнадёжный,

Как будто в дьяволов чертог

Призвал на помощь духов бури.

И верные ему бойцы

Надежд вождя не обманули,

Гнезда Гафедова птенцы

Явились. Каждый точно знал,

Что значит гибельный сигнал.

[143] – Шанкха или дункар - Священная раковина защищает её владельца от зла, помогает бороться с демонами, наделяет мощью и призывает божественные силы. Считается, что раковина обеспечивает защиту от сглаза, а сама она является объектом поклонения. Звук раковины, когда её использовали как духовой инструмент, возвещал начало и завершение битвы. (Т.И.)

CVIII. Сигнал, сокрытый в этом роге,

То - вестник боевой тревоги.

В укромной нише между скал

Дункар досель хранил молчанье,

И вот – черёд его настал

Подать свой голос. На прощанье,

Как панихида, парастас,

По сильным, смелым и свободным,

И Небу было так угодно,

Что суждено в последний раз

Им меч поднять. Увы, их мало…

Они с вождём в единый строй

Безмолвно встали. А бывало,

С бравадою стремились в бой.

Под звуки зелей и тимбал[144]

Им кудри ветер развевал.

[144] – Незатейливые музыкальные инструменты, которыми пользовались воины на Востоке   для поддержания тонуса в походах и перед битвами. (Т.И.)

CIX. И каждый был исполнен долга,

И каждый был рукою Бога!

Как изменилось всё с тех пор,

Как побледнели эти лица,

Густую тень бросал костер

В их почерневшие глазницы…

Но словно факелы зажглись,

Глаза святым огнём алтарным,

И звёзды светом благодарным

С ночных небес отозвались.

Однако, ночь – покров злодея,

И скоро пылкий взгляд Небес

От ужаса похолодеет,

И обретет смертельный блеск.

Последний час в преддверье битв -

Час размышлений и молитв.

CX. Вновь, властному послушны жесту,

Отряд охраны бессловесный

Пред Гиндой вырос и тотча́с,

К ногам её легли носилки,

Всё те же, что и в прошлый раз.

Гафед заботливо и пылко

На них подругу усадил.

Ей ясно виделась разлука

В том, как он нежно жал ей руку

И взгляд печальный отводил…

«Нет, - думала она в отчаянье,

Читая каждый жест и взгляд,-

Они надежду, обещанье,

Но не прощанье нам сулят!

В цепи несчастий, слёз и бед

Разлуке больше места нет!»

CXI. «Скорей, скорей, - она вскричала,-

Мы, затемно успев к причалу,

Поднимем парус о заре,

Его наполнит свежий ветер,

И в да́ли синие морей

Нас унесёт. Никто на свете

Нас не найдёт… Ты где, Гафед?»

О, Боже! Тьма стеной вставала

И ей молчаньем отвечала.

«Ты где, Гафед?» Ответа – нет…

А в темноте, со скальной кручи,

Тропой, что не видна́ ничуть,

Отряд богатырей могучих

Помчал её в обратный путь.

В кромешной тьме – хоть глаз коли -

Она не видела ни зги…

CXII. Всё круче вниз тропа бежала

И сердце Гинды замирало.

Звучавший утром глас впотьмах

Был сладок, как у Исрафила, [145 ]

Необитаемая тьма  

Теперь страшила, как могила.

Как неуёмен сердца страх!

«Друг мой, ужель по доброй воле

Ты выбрал смерть? Такая доля

Да, выпадет и мне… Пусть так!

Твоё благословлю я имя,

Последний поцелуй отдав,

И вздох последний нас покинет

Одновременно, оборвав

Любви, дерзнувшей вечно жить,

Животрепещущую нить!»

[145 ]- У Ангела Исрафила был самый мелодичный голос из всех Божьих созданий.(Т.М.)

CXIII.«Солдаты, ангелы спасенья?

Сдержите шаг, хоть на мгновенье -

Гафед догонит нас. Одно

Мгновенье – это так немного…

Но в нём вся жизнь моя. Оно -

Любовь и Смерть, так ради Бога…

Гафед! Гафед!» - она звала,

Во тьму выкрикивая имя,

Но ночь, сгущая мрак над ними,

К мольбам её глуха была.

Увы, Гафед всё это слышал,

От цитадели в полпути

Стоял он статуей застывшей.

Своё последнее «прости»

Он без надежды на ответ

Шептал неслышно ей вослед.

CXIV. Внизу, катясь по дну лощины,

Гул грозной нарастал лавиной,

И было слышно, как в ночи,

Срывая голоса до рвоты,

В экстазе яростном кричит

Гассана дикая пехота.

Сокрыты непроглядной тьмой,

Гонимы злобою звериной,

Как духи Ада, сарацины,

Свирепо воя, шли на бой.

«Они идут! – Гафед воскликнул,-

Ну что ж, герои прошлых лет,

Ликуйте же, - он руки вскинул

Во тьму,- Исполнив свой обет,

Сегодня в скорбный ваш приют

Друзья достойные взойдут!»

CXV. Воззвал он страстно, и проворно,

Как снежный барс в период гона,

Взбежал к Святилищу. Бойцы  

Костёр алтарный окружили,

И как когда-то их отцы,

Булат сверкнувший обнажили.

Всё ближе, громче трубный зов,

Во тьме над пропастью повисший,

Гортанный гомон, чуждый, пришлый,

Гостей незванных голосов

Рождал позыв к сопротивленью.

И нетерпение в глазах

Прочёл Гафед, ведь в промедленье

Враги могли почуять страх.

Вождь вдруг увидел, как горит

На лицах горцев жгучий стыд…

CXVI. Взывая к Духам в звёздной выси,

С собратьями сверял он мысли.

И молвил так: «Тому не быть,  

Чтоб в страхе в грязь лицом ударив,

Мог воин выю преклонить,  

Подобно бессловесной твари.

А Бог пылающих Небес  

Бесславную отвергнет жертву,

Лишь тот в бессметрье ступит первым,

Чей меч ведёт святая месть!

Мы вечно будем жить в долине

Священной памяти людей,

Покуда память не остынет,

Пока надежда тлеет в ней.

Пусть каждый будет взять готов

С собою дюжину врагов!»

CXVII. И гебры, вняв вождя призыву,

Стремглав пустились вниз с обрыва.

Свой дух, и волю сжав в кулак,

И сверхъестественным усильем,

Очами в клочья рвали мрак.

Навстречу им во тьме могильной,

В мерцанье факельных огней,

Вверх по уступам и извивам,

Отряд Гассана слепо, криво,

Лез в гору, как голкондский змей.

А горцам свет в горах не нужен,

В ущельях даже дикий зверь,

Ночной охотою разбужен,

Тропу уступит им. Теперь

Один, водою полный ров,

Их отделяет от врагов.

CXVIII. Ров был глубок, в крутые скаты

Утёсов по краям зажатый.

В проходе узком – не числом,

А лишь отвагой и уменьем

Владенья саблей и мечом

Иранцы, не вступив в сраженье,

Проход закрыли на замок.

И горе тем сынам Ислама,

Кто оголтело и упрямо,

С сапог смывая пыль дорог,

И потрясая ятаганом,

Попробуют пуститься вброд.

Последний страж святынь Ирана

В ночи́ их разглядел. Он ждёт!

А в небе, чёрном, как графит,

Незримой тенью гриф парит…

CXIX. И час настал. Арабы, к бою!

На приступ, вброд, шеренгой, строем.

Что ж, гебры, доблестная рать!

Пусть вас отвага не покинет,

Чтобы достойно отстоять

Свою последнюю твердыню!

Враги идут, за рядом – ряд,

Насупив исступлённо брови,

И густо красят воду кровью

И гать из мёртвых тел мостят.

Уже от крови сарацинов

Клинки иранские пьяны,

Уже рубить устали спины,

Но руки и глаза верны.

Их меч не ведал никогда

Столь благодарного труда.

CXX. Но несть числа на смерть идущим,

Одной ногой уж в райских кущах [146]

Их дерзкий шаг. Гебрийский меч,

При свете фа́келов сверкая,

Снимает головы им с плеч,

А бойне нет конца и края,

И в ров струится кровь рекой.

Упрямо, не ломая строя,

Идут арабы тучей, роем,

Гассаном брошенные в бой,

И ищут смерть в кровавой яме,

А вслед им новые спешат.

Так мотыльки летят на пламя,

Но имут в нем не рай, но ад!

А надо рвом уже возрос

Из мёртвых тел кровавый мост.

[146]- В соответствии с верованием, мусульманин, принявший смерть в бою, с оружием в руках, попадает в Рай, не дожидаясь Судного дня.

CXXI. Так слепо, яростно и тупо

Арабы шли по тёплым трупам

На свет алтарного костра

И вязли в мутно-алой жиже.

Как ни крута была гора,

Но с каждым шагом храм был ближе,

И с каждым шагом гебров рать

Редела, тая, отступала.

И вдруг, увидев, как их мало,

Враги весь гонор, стыд и страсть

В последний натиск свой вложили.

Но те, кто из последних сил

Огню и Солнцу отслужили -

Никто меча не опустил.

И ни один из тех, кто пал,

Спины́ врагу не показал!

CXXII. Рубились в кровь, не ради славы,

И оставляя след кровавый,

Вдруг растворялись в темноте

Под сводами своей святыни,

Там, в поднебесной высоте,

Где на незыблемой вершине,

Пылал алтарь. Ослеплены

Его божественным сияньем,

Враги во тьму без колебанья

Неслись, решимости полны.

Но тьма лукава и коварна.

Тропу внезапно оборвав,

Разверзлась пропастью нежданно.

И воплем грифов распугав,

Арабы сыпались толпой

В объятья бездны роковой!

CXXIII. Утробный вой и лязг доспехов

Метался в ней безумным эхом,

Как крови алчущий вампир,

Парил над пропастью стервятник.

Он ждал – грядёт роскошный пир,

Он предвкушал кровавый праздник.

А каждый стон из уст врага

Был гимном Мести для Гафеда,

Звучал в душе, как марш Победы,

И Бог Огня его слагал.

Гафед же, кровью истекая,

У стен обители Огня,

Надломленный клинок сжимая,

Ни в чем планиду не виня,

Заканчивал свой путь земной

В сраженье, жертвуя собой…

CXXIV. А что ещё, помимо жизни,

Он мог пожертвовать Отчизне?

Он о́тдал душу, про́лил кровь,

Себе бесценное оставив -

Свою запретную любовь -

Брильянт в безжизненной оправе.

Он стал спокоен и суров,

Ничто уже не омрачало

Любовных грёз. И отражала

Небесный свет иных миров

Одна, заветная планета.

И даже вечности печать

Затмить была не в силах эту

Божественную благодать -

Отчаянный, прощальный блеск

Звезды, сорвавшейся с небес.

CXXV. Но чу! Во тьме он голос слышит,

И рядом кто-то тяжко дышит -

Один, оставшийся в живых

В кровавой бойне этой но́чи

Собрат. В походах боевых

Рукой был твёрд, в сужденьях – точен.

«Ответь мне, брат и господин,

Ужель мы в шаге от Святыни

Бесславно и бесследно сгинем

У ног проклятых сарацин?

Да, поглумится враг над нами…

Но нет! Позору – не бывать!

Ещё горит святое пламя -

До алтаря – рукой подать…

Мы к жизни призваны Огнём,

И уходя, исчезнем в нём!».

CXXVI. Дай сил и укрепи их, Боже,

Пошли им пламенное ложе!

Багровый оставляя след,

Гафед помог бойцу подняться,

И выдохнул надрывно: «Нет!

Враг не посмеет надругаться

Над телом павшего в бою,

Того, кто почестей достоин,

Кто имени святого «воин»

Не уронил. К огню! К огню…»

Но более идти не в силах,

Его товарищ рухнул ниц

Пред алтарём. И воспарила

Душа его из тех границ,

Что чертит ей живая плоть,

Покуда не призвал Господь.

CXXVII. В последние мгновенья жизни

Последний страж своей Отчизны,

Сдержав рыдание в груди,

Нечеловеческим усильем

Героя тело водрузил

На жрище. Пламенные крылья

Расправил яростно алтарь,

Он озарил Омманский берег.

Распахнутые в вечность двери

Пылали, словно ки́новарь.

Гафед шагнул легко и твёрдо,

Достоинство и честь храня,

С улыбкой радостной и гордой

В объятья жаркие огня -

Его последней из дорог

Вёл Огненный великий Бог!

CXXVIII. И крик сковал тела и души,

Над морем пролетев и сушей.

Он несся с борта корабля,

Застывшего в струя́х прилива,

Как будто вёсел и руля

Ослушался, смешав порывы

Зефира в вялых парусах,

С подобьем горького напева

В рыданьях аравийской девы.

Она без сил и вся в слезах,

Но всё ж цела́ и невредима

Была залогом жизни тех,

Кто свой булат неукротимый

Поднял над ней, как оберег.

Дороже жизни в эту ночь

Для них была Гассана дочь.

CXXIX. Не зная участи Гафеда,

Бойцы надеялись, что следом

Взойдёт на борт за ними он,

Но тьма сгущалась над горою,

Насупился угрюмый склон,

И, вдруг, дункар предвестник боя,

Взревел. На палубе застыв,

И вёсла осушив безмолвно,

Глазам своим не веря словно,

Гребцы глядели вверх, забыв

Наказ вождя – «За девой пленной

В пути опасном – глаз да глаз,

Оберегайте груз бесценный,

Иной задачи нет у вас!»

А в вышине, на фоне скал

Святой алтарь ещё пылал.

 CXXX. О, Гинда, страшное мгновенье!

Как описать твои мученья?

О них могли бы рассказать

Те, кто, увы, уже не с нами,

Для них земная благодать

И боль утрат – всё в прошлом. Пламя

Былых надежд и жизни свет

Померкли в их остывших душах,

Весь мир, казалось бы, разрушен,

И места в нём для жизни нет.

A холод сковывает тело,

Немилосерден и глумлив,

И всё внутри обледенело,

Когда ещё несчастный жив,

Но вняв персту судьбы – «смирись!»,

Он не цепляется за жизнь…

CXXXI. И в этом ледяном покое -

Благоволенье роковое

Ему ниспослано с Небес

Непререкаемою волей,

В разбитом сердце – хладный всплеск

Пронзительной смертельной боли…

Зефир уснул на лоне вод

И звёзд неровное свеченье

Во тьме рождало отраженье,

Где звёздам был потерян счёт.

Плачь, дева, плачь. А, ведь, часами

Могла когда-то созерцать

Парад чудес под небесами,

Который во́ды повторять

Спешили. Без вина пьяна́

И счастлива была она!

CXXXII. И не было светлей печали

Чем та, что звёзды излучали.

Бездонна звёздная юдоль,

А девичьи мечты – так сладки,

Но вновь приходит в сердце боль,

А счастье нестерпимо-кратко…

Вдруг всё меняется и - чу!

Дункара зов покой нарушил,

Но верный меч уже не нужен -

И не тянись, боец, к мечу!

Тот, кто твоим был командиром,

Кому по рангу должно сметь

Предстать пред огненным кумиром,

Сегодня должен умереть!

А боевой сигнал сейчас

Возвысил глас в последний раз…

CXXXIII. И Гинде всё до боли ясно -

Всё кончено… Мольбы напрасны.

Её любимый, идол, бог,

Мужчина – первый и последний,

Небесный преступал порог,

В горниле яростных сражений.

И всё же жадно, зная – зря,

Она, объятая сомненьем,

И без надежды на спасенье

Не сводит взгляда с алтаря.

Вот факела мелькнуло пламя,

Лизнуло жертвенный костёр,

И в тот же миг под небесами

Вознёсся огненный шатёр,

Цветами Солнца озарив

Омманский берег и залив.

CXXXIV. Подобно зыбкому виденью,

Над алтарём нависнув тенью,

Гафед – как истый дух Огня,

В священном пламени почия,

Растаял, за собой маня,

Отдал себя родной стихии.

И Гинда, обратившись в крик,

К огню, к вершине устремилась

За ним. Но чуда не свершилось -

Исчез мираж и только блик

Оставило святое пламя,

Волне, что деву приняла,

Безмолвной, как могильный камень,

Иссиня-чёрной, как скала.

Прилив ей вечность подарил,  

И глубже в мире нет могил…

CXXXV. Прощай, младая дева, дочь Гассана,

 Звенела песня Пери под водой,

 Жемчужина в глубинах океана

 С тобою не сравнится чистотой.

Цвела ты краше всех цветов на свете,

Не ведая капризности Любви!

Она, как в струнах лютни южный ветер, [147]

Мелодию навеки умертвит.

Влюблённые Арабии цветущей,

Прольют слезу над горькою судьбой

Той, кто была достойна доли лучшей,

И чей покой храним морской звездой. [148]

В разгар весенних праздничных гуляний

Сердца Любви откроют стар и млад,

Но возвратившись утром со свиданий,

Вдруг вспомнят о тебе и загрустят.

Себя украсив, дева молодая

На праздник ленты в косы заплетёт,

Но о тебе с печалью вспоминая,

Взгляд томный от зерцала отведёт.

Возлюбленную павшего героя

Иран забыть не сможет никогда,

И в каждом сердце светлою звездою

Ты рядом с ним останешься всегда.

Прощай, в твоём печальном изголовье

Взрастут цветы немыслимых глубин,

Алмазы вод в сияющем алькове

Украсят пенный шёлк твоих перин.

Прольёт скорбящая морская птица

Тебе на перси слёзы янтаря, [149]

 Жемчужный перламутр засеребрится      

Украсив ложе скорби для тебя.

Мы соберем тебе морские розы

Во глубине коралловых садов,

И заплетём в твои густые косы

Всё золото Каспийских берегов. [150]  

Прощай, прощай! Алтарные руины

Нам память согревают. Там, в огне -

Дух воина, что дремлет у вершины,

Дух девы, что покоится на дне…

[147] Этот ветер, называемый Сеймур, настолько размягчает струны инструмента, что его невозможно настроить. (Т.М.)

[148] Одной из величайших диковинок, найденных в Персидском заливе, является рыба, которую англичане называют морской звездой. Она круглая и очень светящаяся ночью, напоминающая полную луну, окруженную лучами» (Мирза Абу Талеб) (Т.М.)

[149] Некоторые естествоиспытатели полагают, что янтарь — это сгусток птичьих слез. ( См. Треву, Чемберс.) (Т.М.)

 [150] Имеется ввиду Кизлярский залив, иначе называемый Золотым, песок которого сияет, как огонь.(Т.М.)

Трояновский Игорь Дмитриевич, поэтический перевод, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 64 № 130593 от 13.11.2017

2 | 6 | 1177 | 18.12.2024. 21:00:50

Произведение оценили (+): ["Владимир Корман", "Сергей Шестаков"]

Произведение оценили (-): []