Эрнест д'Эрвильи Империя Восходящего Солнца и др. Цикл.

Эрнест д'Эрвидьи. Книга стихов "Гарем". Стихотворения 11-15: 11.Империя Восходящего Солнца; 12.Под Платанами; 13.Пение Черепах; 14.Бог Бэс; 15.High Life.

Эрнест д’Эрвильи Империя Восходящего Солнца
(С  французского)
Посвящено Филиппу Бюрти*

Парижский вечер, март. По стёклам зло и рьяно
лупил нещадный град, стучавший, как картечь.
Гостей был полон зал, и вот за фортепьяно
уселся господин, желавший нас развлечь.

Он кинул на рояль, сняв с рук, свои перчатки.
Так молодой удав вдруг сбросит на кусты
усохший свой покров, готовясь к хищной схватке..
И сразу зал притих. Мы все закрыли рты.

Всё смолкло точно так, как может приключиться,
когда такой удав, расфранченный резвец,
заявится в гнездо, где щебетали птицы,
и вмиг там всей любви и радости конец.

Мы сразу впали в дрожь. И господа, и дамы
подумали, что вдруг попали на ледник,
едва всей сворой взвыв, терзать нас стали гаммы.
Хотелось убежать, да был упущен миг.

Мы были как в плену. Нам не было спасенья.
Клоня в невольный сон и не смягчая пресс,
как проповедь твердя, внушая наставленье,
по клавишам стучал неумолимый бес.

Часы звонили в лад, сверкали циферблаты.
Тот Марсий без конца играл и мучил зал.
Звон Времени хрипел и глохнул под сонаты.
Ах, пианист ! Тебя я б трижды ободрал !

Пока мой слух терпел лихого Торквемаду,
душа, от пыток прочь, усталая от гамм,
сбежала в край чудес, в мечте найти отраду,
и рок её привёл к японским берегам.

Душа моя с твоей, едиными путями,
не ссорясь, мчит туда, где, знаешь ты, Бюрти,
красавица одна, мотая шёлк клубками,
мечтает жребий свой счастливый обрести.

Мне грёза придала стремительные крылья.
Мне снился океан не выдумать синей,
скачки летучих рыб над водяною пылью,
коварная волна – вся в отсветах огней.

На Фудзияме – снег. Кругом – владенья Солнца.
Крутые острова купаются в лучах.
Из первых на Земле встречают день японцы.
Земля их – будто флот на цепких якорях.

Я сразу был пленён зелёною равниной,
по ней текла река меж скальных берегов.
На полных парусах тянулись цепью длинной
речные корабли с корзинами плодов.

Страну я увидал, как будто на экране,
рисованном с утра, в сообществе с зарёй,
когда выводит кисть не просто цвет на ткани,
а радостный рассвет и праздничный настрой.

Толпа крестьян в больших конусовидных шляпах,
бранчливые слепцы, коровы в стороне,
охочие прилечь в дороге на этапах, –
я всем был удивлён, как будто не во сне.

Под тяжестью тюков, погруженных на плечи,
бредёт народ любых ремесленных цехов.
Идёт разносчик книг и может вам при встрече
любезно предложить обилие стихов.

Я долго там гулял в камелиях по росам,
сидел среди цветов, смотрел на скаты крыш,
и даму повстречал с таким орлиным носом,
какими на холстах любуется Париж.

Красавица жила в блистательной столице,
раскрасила себя по-детски и смешно,
как кошечка гибка, мила и желтолица,
ходила в голубом старинном кимоно.

(Одежда не была ни броской, ни богатой,
знакомой нам с картин прадедовских времён,
где с трубкою в руке, картинней гордых статуй,
могла сидеть княжна, взошедши на балкон).

Мне нравилось лицо – всё в локонах красивых.
Представилось, что я целую их, шаля.
Но мне не отыскать в их мягких переливах
ни золотых серёг, ни зёрен хрусталя.

Ей было жить невмочь без ирисов в квартире.
Их обожал её возлюбленный-солдат.
(Чудак всегда грозил устроить харакири.
Гулял с ней при луне, был мрачен и усат).

Увы ! Любимый пал, и сабля заржавела
на поле, где убит и где остался прах.
Теперь её рука проворно и умело
рвёт чайные листы под солнцем на кустах.

Она вступила в брак. Супруг её – крестьянин,
с согбенною спиной. Он с виду – как омар.
И та, чей юный дух был грёзой затуманен,
отпив глоток сакэ, смиряет горький жар.

Ernest d’Hervilly L’Empire du Soleil-Levant
A Philippe Burty*

C’etait dans un salon parisien, le soir;
L'aigre Mars, au dehors, mitraillait de sa grele
Les carreaux. — Tout a coup un Monsieur vint asseoir
Devant le piano sa silhouette frele.

Menacant, il joncha l'instrument taciturne
De ses gants flasques ; tel, aux broussailles des bois,
Un boa jeune, ouvrant une chasse nocturne,
Laisse ses vieilles peaux. Nous restames sans voix!

Ainsi, quand le serpent — deja nomme — s'elance
Sur quelque nid jaseur a la fin d'un beau jour,
Tout s'y tait, et l'horreur s'insinue en silence
Ou fut la paix, ou fut la joie, ou fut l'amour!

Quel frisson nous saisit ! — Les messieurs et les dames
Palirent, et l'on crut passer le Saint-Gothard
Des le premier aboi de la meute des gammes.
Quelqu'un voulut partir ; mais il etait trop tard !

Captifs! — Et nul moyen de commuer sa peine
En ce sommeil beat que distille un sermon :
Car les touches d'ivoire et les touches d'ebene
Tonnaient ou gemissaient sous les doigts du demon !

Oh ! ce fut bien en vain, heures, que vous sonnates ;
Le monstre restait sourd a vos avis, helas!
Et le Temps, accable, ralait sous les sonates :
Chacun eut ecorche trois fois ce Marsyas !

Horrible! horrible! — Mais pendant que mes oreilles
Subissaient les « Morceaux » de ce Torquemada,
Mon ame aux chers pays des bizarres merveilles
S'enfuyait. — Ce fut au Japon qu'elle aborda.

La-bas, ou votre esprit si volontiers s'exile,
Burty ; la-bas ou met la soie en echeveaux,
Reveuse sous le toit de quelque antique asile,
Celle a qui vont nos coeurs, pacifiques rivaux ;

La-bas je suis alle d'un vol rapide. O reve !
Ma pensee a plane sur cet ocean bleu,
Perfide, et dont le flot a tout instant que creve
Le lourd poisson-volant, roule, la nuit, du feu.

Blanc de neige, au-dessus des campagnes fertiles,
Le vieux Fousihama dressait son front sacre :
L'Empire du Soleil-Levant, herisse d'iles,
Semblait, comme une flotte, etre a sa base ancre.

Je me suis arrete, ravi, dans une plaine
Immense et verte, aux bords a pic d'un fleuve clair
Qui refletait, charges de fruits, la voile pleine,
Les bateaux indolents en route pour la mer.

Ainsi qu'en ces ecrans exacts et gais qu'invente
L'artiste delicat un matin, au reveil,
Et que peint de couleurs riches sa main savante,
Je voyais le Japon soudain rire au soleil :

Les laboureurs avec leurs grands chapeaux eu cones,
Les aveugles braillards, et les bons voyageurs,
L'eventail au cote, montant des vaches jaunes,
Defilaient a mes yeux plus surpris que songeurs ;

Et defilaient aussi, marcheurs sans petulance,
Chers a tous, et jamais regardes de travers,
D'aimables colporteurs, leurs ballots en balance
Sur l'epaule, et vendant des volumes de vers !

Enfin j'ai rencontre, traversant les cultures,
Sous des camellias splendidement fleuris,
La Jeune-Femme au nez aquilin des peintures
Amoureuses, qui font notre joie a Paris.

Helas ! celle qui fut dans Yeddo courtisane,
L'enfant peinte, fardee, aux yeux de chatte, a l'air
De Pierrot souriant, aujourd'hui se basane.
Elle est pauvre; sa robe ancienne est d'un bleu clair.

Ce n'est plus la beaute royalement vetue
Que nous vimes jadis, — delicieux tableau,
Pale, la pipe aux doigts, et, comme une statue,
Accroupie immobile a son balcon sur l'eau.

Sur son front, ses cheveux qu'effleurait ma memoire
D'un baiser tendre, font leurs volutes encor,
Mais on ne voit jamais luire en leurs flots de moire
Les boules de cristal, ni les epingles d'or.

Elle ne chante plus, la nuit, au clair de lune,
En cueillant les iris qu'adorait son amant
(Ce farouche soldat a la moustache brune,
Qui parlait de s'ouvrir le ventre constamment).

Non! son amant est mort, et le sabre se rouille
Au champ triste ou le corps de ce brave est reste!
Et maintenant sa main longue et fine depouille
Feuille a feuille, au soleil, les rameaux noirs du the.

Elle s'est mariee ! — Un paysan morose
Au dos voute comme un homard est son epoux :
Celle qui composait des stances a la rose,
S'enivre de saki pour oublier les coups.

Справка.
*Филипп Бюрти (1830-1890) – прогрессивный французский художественный критик, занимавшийся рассмотрением объектов искусства с артистической, исторической и этнографической точки зрения. Ему приписывают введение в научный и критический обиход нового термина – «японизм». Пропагандировал
технику офорта, художественную манеру импрессионистов, коллекционировал
эстампы Мане. Был личным другом ряда известных художников: Шарля Дюрана,
Феликса Бракмона. Известен его портрет 1874 г. работы Шарля Дюрана. Бюрти с 1859 г. был постоянным сотрудником в Gazettes des Beaux-Arts, работал в ряде других изданий.


Эрнест д’Эрвильи   Под Платанами
(С  французского).
Посвящено Огюсту Вакери*

На землю тёк покой из далей осиянных,
из глади голубой, где расцвела звезда,
дул ветер над рядком палаток полотнянных,
да блеянье овец звучало иногда.

Я грезил возле коз. Собак свалила дрёма.
Кругом лежал песок. Кустарник был не густ.
Вдруг голос прозвучал – разительнее грома –
и громко полились слова сокрытых уст.

Я был ошеломлён раздавшеюся речью:
«Здесь милой не найдёшь, и все мечты гони.
Оставь свой Ханаан и двигайся в Двуречье.
Там ждёт она тебя в платановой тени.

Я сыновьям твоим – как собственным питомцам –
отдам навек во власть и Запад и Восток.
Они заполонят всю ширь и высь под солнцем,
как стелется волна, как движется песок.

В амбарах твой ячмень не вымерить ковшами.
Густою будет шерсть бесчисленных овец.
Тебя оплачут все горючими слезами,
когда в седых летах умрёшь ты, наконец».

И тут я распознал по речи Бога Воинств,
чей голос был шумней, чем бури на морях.
То был великий Бог, исполненный достоинств,
вскормивший грозных львов и самых мелких птах.

Я разбудил отца и всё поведал прямо.
Он с горечью признал, что мой рассказ – не блажь,
и, веря в перст судьбы и богу Авраама,
мне повелел: «Ступай, лишь чресла препояшь !».

Проворно золотя верхи родных палаток
и выведя в горах пурпурную дугу,
заря метнула вниз пучок огнистых латок.
Я выбрал для себя проворного слугу.

Мы вьючили на двух отобранных верблюдов
побольше тканей, бус, подвесок и колец,
а женщины в слезах, без долгих пересудов,
прощались, не тая печаль своих сердец.

Был долог наш поход. Как будто на погосте,
под небом голубым, брели мы день и ночь,
встречая по пути одни рога и кости
всех тех, кому тот путь под солнцем был невмочь..

Как звёзды средь песков, исполненные пыла,
столетники цвели – колючие цветы.
Да тени возле нас качались, как кадила,
и рядышком брели до самой темноты.

Минуло двадцать дней, как шли мы неустанно
пустыней, что была жарка, пыльна, суха...
Но вот – в конце пути – зелёные платаны.
К оазису пришли – к Колодцу Пастуха.

Там женщина была ! Цветущая – как роза,
пятнадцати лишь лет, свежа – до пальцев ног.
Она была цветком моей всечасной грёзы.
Я видел светлый нимб, объявший тот цветок.

Как глянула она ! То вспыхнет искрой ясной
то, с кротостью смотря, как горлица, нежна.
И губки – как атлас, струились лентой красной,
и вся она была, как пальмочка, - стройна.

Как стадо резвых коз, сбегающих напиться
десятком узких троп с массива Галаад,
спадала вплоть до плеч волна волос девицы,
и грудь её была – как пара оленят.

Две щёчки рдели так, как яблочко граната.
Красавица была стыдлива и скромна.
Душа моя цвела, огнём любви объята,
а девушка плыла навстречу, как луна.

Любой девичий жест казался грациозным.
То сам господень дар предстал моим глазам.
И я взволнован был, как встречей с войском грозным,
Но девичьи слова журчали, как бальзам:

«Ты мил мне, господин ! И я, как цветик маков,
взглянула на тебя - и вся горю огнём !»...
Те долгие семь лет, которые Иаков
Лавану прослужил, я счёл бы кратким днём.

Ernest d’Hervilly Sous les Platanes
A Auguste Vacquerie*

De la plaine d'azur sombre ou fleurit l'etoile,
Le repos s'epandait, immense, frais, clement!
Le vent des nuits passait dans les tentes de toile ;
Parfois on entendait un grele belement.

Je revais sur le sable a cote de mes chevres,
Mes grands chiens herisses sommeillaient pres de moi,
Quand, soudain, echappee а d'invisibles levres,
Une voix s'eleva qui me remplit d'emoi ;

Et cette voix disait : — « Tu n'auras point d'amie
Chez les Chananeens; ceins tes reins, et va-t'en;
Va chercher une epouse en Mesopotamie ;
Sous des platanes verts, pensive, elle t'attend ;

« Je benirai tes fils, seigneurs de la vallee
Et du mont, plus nombreux, du ponant au levant,
Que les sables legers que la vague salee
Abandonne au soleil, qui les rejette au vent!

« Tes troupeaux flechiront sous le poids de la laine,
Et tu mesureras ton orge a pleins gomors;
Et, comble d'ans, pleure par le mont et la plaine,
Serein, tu t'etendras sur la couche des morts ! “

Je reconnus alors le Seigneur des Armees,
Dont la voix est semblable au bruit des grandes eaux,
Le Dieu fier et jaloux, dont les mains bien-aimees
Nourrissent les lions et les petits oiseaux !

Puis j'eveillai mon pere. Or sur sa barbe grise,
Pluie amere, les pleurs tombaient quand j'eus fini
Mon etrange recit. — D'une voix qui se brise :.
« Pars, dit-il, que le Dieu d'Abraham soit beni ! “

Alors, lorsque l'aurore aux lueurs eclatantes
Empourpra les sommets des monts aux pieds d'azur
Et mit des flammes d'or a la pointe des tentes,
Je pris un serviteur jeune, vaillant et sur.

De bagues, de colliers, d'etoffes bigarrees,
Nous chargeons deux chameaux ruminant a genoux,
Puis, tristes, nous partons. — Les femmes eplorees
Tendaient avec douleur leurs bras faibles vers nous.

Le voyage fut long. — Les solitudes mornes
Nous regardaient passer sous l'immense ciel bleu,
Et, reveurs, nous foulions les os blancs et les cornes
Des animaux tombes sous le soleil en feu.

Sous le sable etoile d'aloes aux dards sombres,
Avec un mouvement regulier d'encensoir,
A nos cotes glissaient nos gigantesques ombres,
Mobiles compagnons qui nous quittaient le soir.

Apres vingt jours de marche, а l'heure ou dans ses flammes
Supremes, le soleil expire avec lenteur,
Haletants et poudreux, enfin nous arrivames
Sous des platanes verts, pres du Puits-du-Pasteur.

Une femme etait la, fleur eclose! une femme
De quinze ans ; rose encore etait son tendre orteil ;
C'etait bien la beaute des reves de mon ame !
Elle m'apparaissait dans un nimbe vermeil.

Tantot comme un eclair sombre son oeil eclate,
Tantot il est plus doux que l'Sil doux du ramier ;
Ses deux levres sont comme un ruban d'ecarlate;
Son corps rond, mince et souple est un jeune palmier;

Ainsi qu'un long troupeau de chevres allant boire,
Descend de Galaad les sentiers verdissants,
Ses cheveux s'epandaient sur son beau col d'ivoire ;
Ses seins etaient pareils a deux faons bondissants ;

Sa joue etait semblable a l'enveloppe brune
De la pomme grenade, et rouge de pudeur;
Alors, noble, sans bruit, lente comme la lune
Dans le ciel, elle vint a moi, tremblant d'ardeur ;

Oui, deployant soudain les graces de sa taille
Cette vierge que Dieu lui-meme m'annonca,
Plus terrible pour moi qu'une armee en bataille
Sur le sable attiedi, tres-grave s'avanca,

Et dit: “O mon Seigneur, je t'aime et je suis belle!”
Et me tendit sa main, clef des portes d'Amour!
J'aurais, comme Jacob, servi Laban pour elle,
Et sept ans pour mon coeur n'auraient dure qu'un jour!

Справка.
*Огюст Вакери (1819-1895) – французский поэт, драматург, журналист, автор поэтических сборников “L’Enfer de l’Esprit” (1840) и “Demi-teintes” (1845) и многих других стихов. В течение десятилетий его другом и сотрудником в литературных, журналистских и издательских делах был товарищ по коллежу Поль Мёрис (1818-1905), драматург, сотрудничавший с Дюма-отцом, Жорж Санд, В.Гюго, Э.Золя . Вакери участвовал с ним в переводе для французского театра «Антигоны» Софокла и был автором ряда собственных пьес, в том числе «Погребение Чести», «Жан Бодри», «Сын». Вакери -автор многочисленных статей и воспоминаний. Он - близкий друг Виктора Гюго и его семьи, связанный с ними родственными узами. В 1848-1851 гг. Издавал вместе с Мёрисом и сыновьями В.Гюго газету “L’Evenement”. C 1851 по 1869 г. находился рядом с В.Гюго, бывшим в изгнании на островах Джерси, затем Гернси. Сделал в изгнании фотографии В.Гюго и его близких. Участвовал в издании творческого наследия В.Гюго.

Эрнест д’Эрвильи   Пение черепах
(С   французского).

Посвящено Эдмону и Жюлю де Гонкурам

Я помню звёздный свет и небо без луны,
не в силах позабыть той летней ночи-свахи.
Мы были, губы сжав, в мечты погружены.
А волны отошли, и пели черепахи.

Зелёный с алым цвет мешался с серебром -
огни светили с мачт, со звёздами не споря.
Весь порт и корабли объяты были сном,
и город тоже спал вверху, над ширью моря.

Песок вокруг блестел от пенных одеял.
Чернели островки утёсника и дрока.
Ночной архипелаг дивил и чаровал.
И, где ни ставь пяту – не миновать потока.

Нас плотно облекла почти слепая мгла,
а лес нас окунул в густые ароматы.
Куда бы я ни шёл, куда бы ты ни шла,
мы превращались там в два нежных автомата.

Друг друга полюбив, мы знали, что роман
приходит в этот день к печальному итогу.
Её любовь я вёз с собой - как талисман -
в Австралию – Увы ! – в неблизкую дорогу.

Кто скажет, сколько клятв и сколько страстных слов
уже срывалось с уст бессчётного народа ?
Их больше, чем летит репья от лопухов
в порывах всех ветров над дюнами и в воду.

Не раз сказав: «Прощай !» - мы мучались впотьмах
в тревоге – будто нас она четвертовала.
А буйство дальних волн и крики черепах
звучали, доходя до звёздного причала.

О память ! Ты страшней, чем шпаги-душегубки !
Забвения прошу, а ты разишь в упор.
Когда она ушла, в глазах мелькнули юбки,
прорезав светлым тьму – как яркий метеор.

Ах, юбки, я всегда их вижу, рад – не рад,
как вдруг, на фоне дюн, они, шурша, в крахмале,
точь-в-точь, как, с ходом вниз, и марсели шумят,
передо мной тогда сквозь темень просверкали.

Я сел на пакетбот и ткань моей мечты
лелею в тишине на рюшевом диване.
Но в памяти моей - колючие кусты -
утёсник на скале в лохмотьях хрупкой рвани.

Под вечер, бросив свой таинственный закут,
здесь бурые коты садятся возле рубки,
и, юбками шурша, идут на полуют
попутчицы мои – как белые голубки.

На судне как-то в ночь, когда подул Зюйд-Вест,
влюблённые нигде угла не находили.
С эбеновых небес сиял им Южный Крест,
и воздух напоён был запахом ванили.

Я снова вспомнил нас - двоих, под светом звёзд -
когда до нас дошёл, а мы немели в страхе,
хрипящий звук волны в нечеловечий рост -
сипел и выл прилив и тёрлись черепахи.

Куда бы я ни шёл, куда бы ты ни шла,
мы помнили о том, что близок час прощанья,
но всё-таки любовь сгорала не до тла,
и ты, стремясь помочь, давала обещанье...

Когда и звёздный свет и свет над кораблём,
сливаясь меж собой, дают цветное пламя,
я вижу вновь тот порт, объятый тихим сном,
безлунный небосвод – и вновь живу мечтами.


A Edmond et Jules de Goncourt

Ernest d’Hervilly   Le Chant des Tortues


Oh! cette nuit sans lune! — oh! cette nuit d'ete!
Tenace souvenir : — Nos levres s'etaient tues ;
Nous entendions, reveurs, bercant l'immensite,
Le ressac de la mer et le chant des tortues.

Ecarlates et verts, a l'horizon, parmi
Les etoiles d'argent, percaient les feux de hune
Des vaisseaux balances dans le port endormi.
La ville sommeillait sur sa colline brune.

Sous nos pieds s'imbibait — c'etait l'instant du flot,
Le sable que l'йcume au hasard passemente.
Chaque touffe d'ajoncs semblait un noir ilot :
Oh! dans cet archipel que la nuit fut charmante!

Les bois nous impregnaient de leurs parfums confus.
Et nous gesticulions dans les tenebres mates,
A l'endroit ou j'etais, a la place ou tu fus,
Graves et fous, et tels deux tendres automates.

Nous nous aimions beaucoup : voila tout le roman;
Mais notre coeur etait plein de melancolie,
Car, le lendemain, seul, et comme un talisman
Emportant un aveu, j'allais en Australie.

Donc on vous echangeait, en attestant les cieux,
Serments eparpilles ainsi que les akenes
De la fleur du chardon au vent silencieux,
Sur les greves sans fin des mers americaines!

Nous nous dimes adieu, sans force, frequemment !
L'angoisse ecartelait nos ames abattues,
Tandis que s'elevaient sous le noir firmament
La clameur des flots lourds et les cris des tortues.

Souvenir! — Souvenir poignant qui me reponds
Si j'appelle l'oubli, tu m'obsedes encore !
— Quand elle me quitta je vis ses clairs jupons
Sillonner l'ombre opaque ainsi qu'un meteore...

Ces jupons, nettement et toujours je les vois,
Clairs dans l'obscurite si profondes des greves !
Nettement et toujours leurs plis roides d'empois
Font un bruit de huniers qu'on largue, dans mes reves.

A present, voyageur que les noirs paquebots
Bercent sur les divans capitonnes des rouffes,
Je songe a ce passe dont les freles lambeaux
Gisent la-bas, ajoncs, entre vos sombres touffes !

A l'heure ou les chats bruns, sortis des entre-ponts,
Viennent humer l'odeur des houles etrangeres,
Lorsque sur la dunette eclatent les jupons,
Clairs dans l'obscurite, des sveltes passageres ;

Quand les grands focs largues bruissent dans la nuit,
Je vois un couple errer, — chose amere et banale !
Sous un grand ciel d'ebene ou la Croix du Sud luit, —
Impregne des senteurs qu'une foret exhale.

Oui, je vois deux amants sous les cieux constelles
Ecouter tout a coup, pareils a deux statues,
Le murmure que font sur les sables sales
La maree arrivant du large et les tortues ;

A l'endroit ou tu fus, a la place ou j'etais,
Sur cette chere plage au bord de l'Atlantique,
Ainsi nous nous taisions alors que je partais
Avec ton amour bref et doux pour viatique...

Et j'apercois toujours, au ras de l'eau, parmi
Les etoiles d'argent, les percants feux de hune
Des navires mouilles dans le port endormi.
Oh! cette nuit d'ete, si charmante, et sans lune!

Эрнест д’Эрвильи    Бог Бэс*
(С   французского)
Посвящено Жозе-Мариа де Эредиа


Мне снилось в эту ночь, что я в Гептаномиде**...
В Мемфисе, где вода обильный ил несла,
на нильском берегу стоял я утром, видя
в папирусе, вокруг, мангустов без числа.

В тревожной глубине таились крокодилы.
Зеркальная вода влекла меня, дразня.
Вдруг ибисы взвились. Их стая закружила,
и в небо вышел Ра в одеждах из огня.

Он ястребом смотрел, ещё не в ярком диске,
одев на лоб урей*** как царственный убор.
Звездой, что, золотя, венчала обелиски,
из лотоса на свет явился юный Гор.

А я взглянул наверх, простёрши обе длани
к тому, кто выше всех, - с мольбою на устах:
«Создатель всех людей и всех иных созданий !
Храни и впредь Мемфис и будь восславлен, Птах !

Могучий мудрый Птах, творец и страж Закона !
Целитель Имхотеп – прославленный твой сын.
К Осирису войдя, ты - первый возле трона.
Великою душой ты с Аписом един».

Воздавши честь богам, почтивши их осанной,
я вдруг повеселел, и задышала грудь.
Душа была полна какой-то страсти странной.
Без цели, не спеша, я вновь пустился в путь.

Вот аисты вдоль крыш стоят, заняв высотки,
и теребят перо, чтоб не было грязцы.
Как в бронзовой броне, гоня по Нилу лодки,
лишь чресла обернув, работают гребцы.

Проснулся весь Мемфис: с писцами и с купцами,
а в храмах каждый сфинкс, знаток всех перемен,
явлений и пропаж, смеётся над жрецами,
не смеющими встать в молениях с колен.

Внезапно вспыхнул шум, встряхнулись вертикали,
и стаи голубей с пилонов понеслись.
Как будто пробудясь, от ветра задрожали
верхушки гордых пальм, стоящих строем близь.

Глухой прерывный шум вскипал легко и громко,
чтоб вскоре замереть, и в дальнем поле гас,
и сеятель с зерном, насыпанным в котомку,
невольно полагал, что слышит некий глас.

Несчётной чередой шли мулы и верблюды
копытами топча и камни, и пески.
Купцы везли в Мемфис товары отовсюду
и грезили, что там пополнят бурдюки.

(Первый вариант:
Тянулся караван ослов и дромедаров.
Был слышен громкий стук истоптанных копыт.
Парили бурдюки. И возчики товаров
брели в мечтах о том, что Нил их напоит).

У городских ворот толпу держала стража.
Всех рынок звал к себе. Всем было недосуг.
Крестьяне в маете спускали с плеч поклажу,
а стражник будто спал, отставив грозный лук.

В подъёмниках воды, звено звену переча,
гремел металл цепей. Гонял скотину бич.
С окраин стлался дым. Вeзде чадили печи,
в которых день и ночь готовился кирпич.

Вдали, грызя лазурь, вздымались пирамиды,
излюбленная цель грабителей могил.
И каждый силуэт разительного вида
в тени шакалий сброд и гордых птиц укрыл.

Я шёл меж белых стел, читая без запинки,
какую память здесь в веках боготворят.
Всю гладь речной воды усеяли кувшинки,
я с радостью вкушал их нежный аромат.

Но тут возник мотив прерывистого лада
из мазанки в сажень под кровлей травяной,
как будто в тростнике затренькала цикада,
и песня понеслась в высоты надо мной.

Как ящерка порой на раскалённой стеле,
я вздрогнул и застыл, ни слова не издав,
и слушал сквозь окно слова, что долетели -
небыструю их связь и мелодичный сплав.

Я пальцем отстранил плетёную завесу:
там девочка, как вьюн – подвижна и гола,
не чувствуя к себе чужого интереса,
тянула свой мотив и волосы плела.

Она влекла к себе здоровьем и задором
На вид была всего четырнадцати лет,
и восхищала дух Осирисовым взором.
В коричневых глазах струился звёздный свет.

Прельщала очи грудь, хотя и не дозрела.
Разлёт тугих сосков был прям и устремлён.
Рисунок стройных ног венчал изящность тела.
Такую оценить мог даже фараон.

Не уставая петь, она подчас грозила,
добраться с гребешком к упрямому коту,
а кот, должно быть знал, в чём их, кошачья, сила –
сам блюл солидный вид, покой и чистоту.

Девица принялась налаживать порядок.
Сандалии её забегали, стуча.
Вот в платьице она из льна с полоской складок.
На нём играет свет проникшего луча.

Ей были бы подстать любые самоцветы,
которыми в дворцах красавицы горды,
но лишь простая брошь была не ней надета,
висели в роли бус - сушёные плоды.

Чудовищно смешной, точь-в-точь зародыш в чреве,
лишь коренастый Бэс готов был дать совет.
Он с полочки вверху спешил на помощь деве
и взглядом ободрял улучшить туалет.

Задравши ногу вверх, как будто в бурной пляске,
ладони у колен, язык пошёл в разгул,
Советчик Милых Дам – бог Бэс – растаял в ласке,
безумно рассмешён и ухо протянул.

Бог Бэс уже смекнул, заранее итожа,
как много разных дам, сегодня в темноте
досадливо вздохнут на одиноком ложе,
завидуя простой девичьей красоте.

Смугляночка меж тем уже вполне одета
и в зеркальце глядит, а то ей: «Не горюй !».
Красавица моя уродцу, в знак привета,
шлёт щедро не один воздушный поцелуй.


Ernest d'Ervilly   Le dieu Bes*
A Jose-Maria de Heredia

Cette nuit, j'ai reve que dans l'Heptanomide**,
A Memphis, pres du Nil aux fecondants limons,
Je me trouvais a l'heure ou sur le sable humide,
Entre les papyrus, courent les ichneumons;

Charme, je contemplais le clair reflet des iles
Et des couples d'ibis tranchant sur le ciel bleu,
Dans les flots du Nil jaune, ou sont les crocodiles,
A l'heure ou Ra parait dans sa robe de feu.

Ra n'etait point encor le Dieu coiffant de disques
Sa tete d'epervier au royal uroeus*** :
L'astre doux qui dorait le haut des obelisques
Etait le jeune Horus, emergeant d'un lotus!

Alors, courbant le front vers la poussiere lisse,
A Ptah, generateur supreme des humains,
Protecteur de Memphis, Seigneur de la justice,
J'adressai mon salut, en etendant les mains :

« O Ptah! Dieu beau, portant Voeuf et le Scarabee!
O pere d'Imhotep le divin guerisseur !
Ptah ! present dans l'Apis a la croupe bombee,
Salut! toi qu'Osiris choisit pour assesseur! »

Puis je me relevai, l'ame pure et legere,
Et ravi, libre, gai, le coeur tendre, clement,
Ignorant les douleurs d'une amour etrangere,
Je repris mon chemin, sans but et doucement.

Les cigognes, en rang sur les hauts edifices,
Faisaient claquer leur bec, ou se lissaient les flancs ;
Sur le fleuve passait, les avirons aux cuisses,
De rouges bateliers vetus de pagnes blancs.

La ville s'eveillait. — Dans les brumeuses rues
Se mouvaient les passants matinals; — les sphinx roux
Qui savent les secrets des choses disparues,
Dans les temples riaient des pretres a genoux.

Subitement, avec de grands battements d'ailes,
Des pylones sacres s'envolaient les ramiers ;
Dans l'air frais du matin criaient les hirondelles,
Et l'on voyait au vent frissonner les palmiers.

Un bruit sourd s'elevait, intermittent, immense,
Qui s'en allait mourir dans les champs ou, les doigts
Pleins de grains, negligeant le sol qu'il ensemence,
Le laboureur, surpris, croit ouir une voix !

Deja, chez les marchands, les chameaux et les anes
Se dressaient bruyamment sur leurs sabots uses,
Et les outres de cuir des longues caravanes
Ruisselaient, a cote des bassins epuises ;

Les voyageurs partaienr. — Aux portes de la ville
Les paysans, courbes sous des herbages verts,
S'arretaient et causaient pres du garde immobile
Qui songe, l'arc au pied, les yeux a peine ouverts.

On entendait les cris exasperants des chaines
Des treuils a monter l'eau du Nil. — Dans les faubourgs
On petrissait l'argile, et des vapeurs malsaines
Tournoyaient lourdement au-dessus des grands fours.

Au loin, et dentelant l'azur, les Pyramides,
Que hantent, nuit et jour, visiteurs malfaisants,
Le gypaete rose et les chacals timides,
Echelonnaient leurs trois triangles imposants.

Donc, je marchais, lisant quelque flatteuse stele
Elevee en l'honneur des grammates defunts ;
Et, des nympheas bleus dont le Nil se constelle
M'arrivaient, frais et purs, les delicats parfums.

Tout a coup une voix, jeune, limpide et frele,
D'une cabane aux murs de boue, au toit herbeux.
Comme dans les mais un chant de sauterelle,
Monta, s'eparpillant vers le ciel lumineux.

Tel le souple lezard sur les pierres brulantes,
Furtif, silencieux, emu, je m'arretai
Sous la fenetre d'ou, monotones et lentes,
Les paroles semblaient sortir, et j'ecoutai.

Puis j'ecartai du doigt la fine sparterie,
Et je vis une enfant, preste comme un poisson,
Qui, seule, toute nue, et sans coquetterie,
Nattait ses cheveux noirs en chantant sa chanson.

Ainsi que dans la nuit scintillent les etoiles,
Ses yeux osiriens, bruns, tres-longs et luisants,
Brillaient dans ses cheveux. — Bistre, comme les toiles
Neuves, son corps flexible annoncait quatorze ans.

Ses seins naissants piquaient l'air de leurs pointes droites,
Chastement, sous ses bras fuseles et mignons ;
Sa taille etait tres-mince et ses hanches etroites,
Et c'etait un tresor digne des Pharaons !

Elle chantait toujours, agacant de son peigne
Un chat roide et pensif, soigneusement frotte,
Qui semblait mediter sur ce qu'il nous enseigne :
La proprete constante avec la gravite.

Elle allait et venait; ses petites sandales
Claquetaient sur le sol. — Une robe de lin,
Sur un cordeau, tombait, dans l'ombre, a grands plis pales.
Par un trou, le soleil lancait un rayon fin.

Un poitrinal modeste en pate bleue et verte,
Un collier de fruits noirs et quatre bracelets,
Voila tous les bijoux de la vierge qui certe
Meritait la sardoine et l'onyx des palais !

Mais le dieu Bиs veillait sur la pauvre toilette!
Monstrueux et trapu, semblable a l'embryon,
Dans son petit naos, la-haut, sur la tablette,
Bes regarde l'enfant pure comme un rayon.

La jambe en l'air, ainsi qu'il convient pour la danse,
Tirant sa langue enorme, et les mains aux genoux,
Le dieu Bes, Conseiller-des-Dames, en cadence
Dresse sa longue oreille avec des rires-fous!

Le dieu grotesque rit a se fendre la bouche
En calculant combien de femmes fremiront
D'un noir depit, le soir, sur leur deserte couche,
Lorsqu'elles auront vu ce jeune et joli front!

Aussi la brune fille, apres s'etre vetue,
Dans son miroir de bronze aux reflets irises
Se regarde, — et vers Bes a la cuisse tortue,
Lance du bout des doigts un bouquet de baisers !

Справка.
*Бэс – древнеегипетское божество. Бэс-Аха – защитник от злых духов.
Бэс-хит – бог веселья, музыки, танца. Изображался в виде карлика с уродливы
бородатым лицом (или с мордой льва). Бэсит – карликообразная богиня, супруга Бэса.
**Гептаномида – Средний Египет со столицей в Гермополе.
Олимпиодор, историк родом из египетских Фив, приближённый древнеримского императора Гонория, подразделял Древний Египет I-III веков на три части: Дельту –
Нижний Египет; Гептаномиду – Средний Египет; и Фиваиду – Верхний Египет.
*** Урей – изображение кобры, поднявшей голову.

Эрнест д’Эрвильи   High Life
(C  французского)
Посвящено Жюлю д’Эрвильи.

Британцу - благодать: вдогон голубоглазке
он мчится по Сент-Джеймс во весь свой резвый дух,
пока меж двух матрон та катится в коляске.
Ах, что за какаду на шляпах у старух !

Британцу - благодать: он вводит в свет блондинку,
чья пышная копна развеет всякий сплин.
Чтоб был победный цвет, берут большую крынку,
льют в вазу молоко и капают кармин.

Забава англичан: бородки – как куртинки.
Посмотришь невзначай и вспомнишь о граблях.
Им нравится жевать ревенные тартинки
и джином запивать супы из черепах.

Приятно посреди говорунов проворных,
твердить, как Альбион всесилен и всеблаг:
к примеру, защищать порабощённых чёрных
перед лицом своих худущих работяг.

Приятно надевать белейшую сорочку,
в которой туг и твёрд крахмальный воротник.
Приятно попадать во всех сужденьях в точку
как подлинный знаток и Кантов ученик.

Тогда твои слова весомы, как гинеи !
Приятно, если ты при том британский лорд,
и речь свою завёл, в загашнике имея
пусть Итон, например, пусть Кембридж и Оксфорд.

Я б к тридцати годам был трижды Магелланом,
нигде б не загорал, спокоен был и брит.
И от исландских льдов до Зонда истуканом
поглядывал в бинокль, храня брезгливый вид.

Я смог бы побывать на Корсо и в Булони,
в краях, где жил Шактас* и отличился Сид,
пил квас, кумыс, арак и молоко вигони,
гулял бы вдоль Невы и возле пирамид.

Я б мог собрать музей из тысячи предметов,
создать себе большой домашний Трианон,
из греческих носов и дедовских портретов,
курьёзов разных стран и всяческих времён.

Там были б папский крест, старинная икона,
обломанный кусок эротова крыла,
жираф, скульптурный сфинкс, сюртук Наполеона,
спартанский лук, парфянская стрела.

Став лордом, я б любил пожить в любую пору
в поместье у себя, где б, теша свой каприз,
читал, играл в крикет, кормил собачью свору
и занят был зимой охотою на лис.

Приятно упросить живущую там даму,
чтоб согласилась спеть их гимн: “God save the King”.
Но - Боже упаси ! – прочесть ей эпиграмму:
закатит обморок, сказав при том: “Shocking ”...

Приятно полюбить, забыв свой род и чинность,
девицу – как мечта, хоть вклей её в альбом,
чтоб в ней цвела одна лилейная невинность,
и в тостах, в честь неё, пить самый крепкий ром.

Неведомая мисс ! Цветок из королевства,
где правит только ЧЕК, и он сильней, чем рок !
Удастся ли друзьям, как водится, наесться,
когда разрежем мы свой свадебный пирог ?

Любимая моя ! О нимфа чаепитий !
В изрядном далеке от рингов и потех,
в рождественский денёк , желанней всех событий,
мне было б услыхать весёлый детский смех.

О Англия ! Страна великого Шекспира !
Страна, где родились и Бернс, и Теккерей,
и Вальтер Скотт и Стерн !... И гордые банкиры !
Будь счастлива, цвети, и душу мне согрей !
.....................................................................................................
......................................................................................................
Увы ! Уста судьбы иначе рассудили.
Ревнивые ветра вошли в недобрый раж.
На деле я сейчас далёк от Пикадилли,
и Темза в той дали осталась как мираж.

Ernest d’Hervilly   High Life
A Jules Hervilly

Il est doux d'etre Anglais ! et de suivre, a Saint-James,
Sur un cheval pur sang, une miss aux yeux bleus,
Assise en sa caleche entre deux vieilles dames
Dont le chapeau supporte un oiseau fabuleux.

II est doux d'etre Anglais ! et de suivre une blonde
Aux cheveux abondants roules dans un filet,
D'une carnation “а nulle autre seconde “ :
Trois gouttes de carmin dans un vase de lait !

Il est doux d'etre Anglais ! et de tailler sa barbe
Comme un joli jardin, triomphe du rateau!
Il est doux d'avaler la tarte a la rhubarbe,
La soupe a la tortue, et le vin de Porto !

Il est beau de griser des electeurs integres
Qui changent, tout a coup, d'idee et de couleur ;
Il est beau de former des meetings pour les negres
Devant des ouvriers a la sombre paleur !

Qu'il est doux d'endosser la blanche “inexpressible”
Dont le col fait rougir la cangue ou le carcan!
Qu'il est doux de marcher, sec et roide au possible,
Confortable et discret, soumis aux lois du Cant.

Mais, de par la Bank-note, et, de par les Guinees!
Il est doux d'etre libre, et d'etre appele — Lord,
Apres avoir hante dans ses folles annees
Les colleges d'Eton, de Cambridge ou d'Oxford!

A trente ans, j'aurais fait trois fois le tour du monde,
Toujours pale et bien mis, flegmatique et rase;
Et, de la froide Islande aux iles de la Sonde,
Promene mon binocle avec un air blase !

J'aurais vu le Corso, le Prater et Boulogne,
Le Gange, la Neva, le Nil et l'Eurotas,
Bu du kwass, de l'arack, et du lait de vigogne,
Et foule les pays du Cid et de Chactas!

Et je possederais un musee — excentrique,
Forme de mille objets etranges ou sans nom :
Des nez de heros grecs, des girafes d'Afrique,
Un rosier de Paestum, un Guide а Trianon ;

Je verrais, reunis : une fleche de Parthe
Et des croix du Saint-Pere, un Sphinx et des Quipos,
Ithaque et Sainte-Helene, Ulysse et Bonaparte :
Une branche du Saule, et l'aile d'un Eros !

Dans mon Comte natal, les canots et les livres,
Le cricket, les patins, les terriers au poil ras,
Occuperaient mon temps; et les jours blancs de givres,
Je courrais le renard avec de grands hurrahs!

Hao! mais qu'il est doux d'implorer une femme
Qui chante avec ardeur le — God save the King,
Et pour un mot leger, chaste hermine, se pame,
Leve sa main charmante et murmure : Shocking...

Ah ! qu'il est doux d'aimer une fille tres-pale,
Un ange, un reve, un souffle, une Beauty d'album
Dont le front resplendit de candeur liliale...,
Et de boire en son nom un large toast de rhum!

Miss inconnue, o fleur du royaume du Cheque,
Enverrons-nous jamais, comme un courrier du ciel,
A nos amis lointains un morceau du Plum-Cake
Qui chante aux amoureux : — C'est la lune de miel !

O future lady, nymphe de la theiere,
Loin des boxeurs sanglants et du bruyant Derby,
Sous les houx du Christmas, а la neige premiere,
Qu'il serait gai d'entendre un rire de baby !

Pays ou sont nes Burns, Milton, Byron, Shakspeare,
Sterne, Scott, Richardson, Dickens et Thackeray,
Pays de fiers marchands ou, pudique, respire
La fille de mon coeur, tu m'es cher et sacre ;
.........................................................................
.........................................................................
Mais la Realite, de sa jalouse brise,
T'efface sous mes yeux, doux mirage pali ;
O reve! Je suis loin de la vaste Tamise,
Du Strand plein d'etrangers, et de Piccadilly!

Справка.
*Шактас – цивилизованный индеец, герой повести Шатобриана "Атала"

Владимир Корман, поэтический перевод, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 76966 от 26.01.2010

0 | 2 | 2899 | 19.04.2024. 22:54:14

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []