Парадоксы перевода (Культура как перевод)

Парадоксы перевода (Культура как перевод)

Не откажусь от парадоксального утверждения, что распад государства «Советского» начинался с закрытия редакций национальных литератур в наших ведущих издательствах. Затем закрыли за ненадобностью редакции зарубежной, то есть как бы уже «не нашей» литературы. В итоге отказались от поэзии уже отечественной, не задумываясь о том, как это скажется на представлении о самом Отечестве. В то же время в каждой из отпавших от России стран, как-то слишком стремительно старались воссоздавать именно свое Отечество, здесь и понадобились свои поэты как властители дум (что не всегда благо), многие из них пошли в политику: прозаик Менарт Лени стал президентом Эстонии, поэт Янис Петерс послом Латвии в России, Чингиз Айтматов – послом СССР в Люксембурге, уже потом он стал представлять в Брюсселе Киргизию. Олжас Сулейменов представляет Казахстан в ЮНЕСКО. О важности «перестройки» украинца Виталия Коротича говорила такая притча: «Вы нам Чернобыль, а мы вам Коротича». Из иных стран (Туркмения) поэты стали спасаться бегством, Россия в их числе. Перевод, как и вся литература, перестал быть профессией. Теперь живет в Германии и создал там свое издательство Вальдемар Вебер, на котором держалось составление многих книг с немецкого. Его едва ли не последним детищем стала «Поэзия Люксембурга», включающая перевод с трех языков этой небольшой страны, книга по объему и охвату материала непредставимая в самой этой стране! Ныне же по числу читателей поэзии мы рядом с Люксембургом. В американский Бостон переехал Павел Грушко, ведущий переводчик поэзии с испанского языка. Переводчиков с английского, живущих ныне в США, перечислять не буду.
А в сопредельных государствах новые патриотические идеи стали воплощаться и в стихи, к примеру, один бывший комсомольский поэт из Молдавии возмущался наглостью русского Петра Великого, который не на «своей» территории посмел бить шведов, но уже к шведу Карлу XII поэт претензий не предъявлял. Что касается наших, отечественных авторов, то некоторые из них на какое-то время попали в советники президентов и пр., но вскоре были вытесенены более эффектными певцами и певицами.
Загадочный Гельдерлин, давая пищу будущим толкователям, писал в одном из своих фрагментов:

… ты считаешь,
Что так и будет
Как некогда? Тогда создать хотели
Искусства царство. Но при этом
Отечество презрели,
Исход был жалок: вскоре
Прекраснейшая Греция погибла.

Ничего странного в том что этот немецкий провидец ставил знак равенства между царством искусства (культурой) и отечеством. История распада и гибели великих империй говорит нам о том, что все начиналось с расшатывания культурного стержня. Внешне эти беды связывались с набегами варваров, у нас же и на нашем веку все происходило посредством варварства внутреннего. В то же время закат эллинской цивилизации под натиском латинских варваров привел к тому, что расцвела Римская империя, унаследовав античную греческую культуру, а затем обновив ее принятием христианства. Римская империя пала, а на ее обломках возникла, состоящая из победивших варваров, новая Европа, которая через средние века и эпоху Возрождения пронесла достаточный необходимый дух культуры до наших дней. Уже потом можно было себе позволить и декаданс, и литературно-философский «Закат Европы», и т.д. И, кажется, что ныне, европейская культура не находит сама себе преемника. В то же время и России некому завещать свою, общую с европейской культуру. Все забивает визгом, смехом и плачем та массовая культура, в которую поэзия, и – тем более – перевод поэзии (здесь уже не важно - с какого языка) не вмещается! Когда вы слышали в последний раз переводную поэзию по радио (и в каком объеме)? Когда-нибудь видели по телевидению и переводчика, как представителя культуры?
Согласимся с философом Григорием Померанцем, не так давно утверждавшим: «Как бы ни развернулся кризис западной цивилизации, мы уже сегодня покатились по наклонной плоскости. И я думаю, что это надолго, быть может, так же надолго, как в Италии XVI века, в Испании XVII века, в Германии после Тридцатилетней войны». Далее он в образной форме, надеясь на соединение в русском человеке «донкихотского» (романтического) и «гамлетовского» (все-таки рассудочного, рефлектирующего) начал уповал на возможность выхода из хаоса в космос: «Только одна остается надежда: на взрыв духовных сил, не признающих власти социального упадка. В период упадка в Италии творили Леонардо, Микеланджело, Рафаэль… …В разоренной, уничтоженной Германии, потерявшей две трети своего населения, творил Иоганн Себастьян Бах. А время Рублева?» Однако сегодня не утешает исторический факт, что «гений» творит в любую, и в самую скверную эпоху. Важен механизм сохранения этого духовного богатства и доведение его до сведения просвещенного человечества. Творят и в наше время, пишут, сочиняют и переводят. Парадокс в том, что при технической возможности быстрого и массового «доведения до сведения», живая культура до масс не допускается. Ну, Пушкин недолюбливал «чернь»: «…печной горшок тебе дороже…» Ныне владельцы технических возможностей расчетливо и старательно сводят интересы любимой «черни» уже до уровня «ночного горшка»… Это уже становится «новым стилем жизни», трагедией, над которой принято смеяться, телевизионным юмором, от которого под бурные аплодисменты публики скорее хочется плакать. Профессор В.И.Аннушкин в ЛГ приходит от этого в ужас: «Мы ясно ощущаем, что живём в новом стиле, но либо абсолютно не понимаем, либо это кому-то выгодно, чтобы бессмыслица идей и словесная безвкусица портили многие благие намерения. Для этого достаточно послушать, как говорят в современном радиоэфире, отданном на потребу массовому вкусу…» Выгодно, значит, есть заказ на пошлость от лица тех, у кого нет лица, но есть страсть на пошлости делать деньги.

. Был ли перевод поэзии частью «советской» идеологии? Если понимать национальную (она же и интернациональная!) политику частью идеологии, то да. Может ли перевод стать сегодня частью «идеологии»? Не может. Если нет целого, то нет и части. А если нет целого, то замещающая его эфемерная совокупность будет всегда под угрозой дальнейшего распада. Споткнувшись однажды в истории на примате материального базиса, мы и сейчас уповаем на тот же базис, который свели к «нашим» природным богатствам, а они как и все материальное, исчерпаемы (и к тому же вовсе не наши). Мы пока лишь эфемерное единство нефти и газа, сплоченное вокруг недолгой возможности их вывоза…
Исчезновения поэтов и, тем более, переводчиков из российского массового сознания (этой электронной ипостаси римских зрелищ) никто не заметил. Подумаешь, перевод, ведь массовая культура вовсе не требует культуры перевода.
В принципе всякое благое начинание происходит через «перевод», будь то перевод Библии или перевод «Капитала» Маркса. Ужу потом идет толкование, понимание, действие. Национальные литературы появляются посредством переводов сакральных текстов, а выбор одного из них необходим для становления собственной идеологии. Сама история есть перевод из одного состояния (стиль жизни, но и не только стиль). Если перевод в истории выполняется насильственно или слишком быстро, это уже скорее «перелом», примеров достаточно в мировой истории (и, в новейшей русской тем более). Мы это благословляем как «революцию», медленно от нее отрезвляемся, и бросаемся в новый перелом. На этой границе гибнет поколение, настроенное на культуру (на перевод!), а путь его восстановления долог и зыбок. Был ли возможен разумный «перевод» из «совкового» состояния в более разумное и благополучное, без утраты культурного потенциала, то есть преображение общества вместо его скоропалительного преобразования? Без запоздалого ответа на этот вопрос наше движение вперед будет оставаться полетом вслепую. И, возможно, именно сослагательное наклонение полезно для истории.
О философии перевода мудрее всего говорится у Николая Семеновича Лескова в «Запечатленном ангеле», хотя и говорится только об иконописцах: «…как вы одного человека от другого письменный почерк пера распознаете, так и они: сейчас взглянут и видят, кто изображал: Кузьма, Андрей или Порфирий.
- По каким приметам?
- А есть, - говорю, - разница в приеме как перевода рисунка, так и в плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке…»
Так что надобно, чтобы не только было ясно, что это Шекспир или Гёте в переводе на твой родной язык, но что это переведено либо Маршаком, либо Пастернаком, либо еще кем-то, к кому еще надо свой взгляд подвести. Отсюда по меньшей мере два типа перевода: своеобразный и безличностный. Понятно, почему «стильный» Пастернак недолюбливал переводы умеренного Маршака. Но что из этих двух манер живительнее для языка, вопрос не бесспорный, и то и другое важно как дополнение друг к другу.
Искусство перевода уязвимо, и, тем более, уязвима критика перевода. Круг переводчиков с одного языка часто и есть узкий круг этих критиков, они благоразумно не высказываются друг о друге в печати, или позволяют себе лишь краткие и не всегда осмотрительные оценки. Поэтому труд переводчика скорее оценивается только другим поколением знатоков и часто только при наличии новых подобных переводов,. когда сравнить можно не только с предыдущим опытом, но и с последующим.
Здесь уместно сказать что-то о себе самому. Я учился в свое время отношению к поэзии у великого математика Андрея Николаевича Колмогорова, который безуспешно привлекал меня к анализу стихов посредством теории вероятностей, и у великого филолога Юрия Владимировича Рождественского, который утверждал, что для исследования явлений языка вообще нужна «другая математика». Из этой школы воспользуюсь понятием «отмеченной фразы». Фраза, уже однажды использованная в речевой практике называется «отмеченной» (наиболее вероятной). Она используется в обучении языку, например: «Мама мыла раму». И хотя не только банальные стихи составляются из «отмеченных фраз», набор таковых может вызывать эстетическую эмоцию. В этом, в частности успех «карточных домиков» Льва Рубинштейна. Что же до изобретения «неотмеченной фразы», то в этом заключена претензия на первостепенную новизну, то есть на развитие современного языка. Современный же язык, о плачевном коего виде дозволено время от времени пускать слезу, заблокирован от всякого рода «возвышающего обмана». Не литературный язык и печатное слово «поднимают» речь до уровня понимания, а устная, «площадная» болтовня снижает «глагол времен» до уровня молчаливого согласия с интересами процветающей черни. Благим исключением здесь остается язык церкви, представленный как литургия и проповедь, но слышат его отнюдь не массы.
Если я перевожу строку из чужеземной поэзии, то она как бы переводится на метаязык моего о ней представления и уже потом на мой родной язык. Буквальный перевод тоже возможен, но он «забивается» нагромождением таких же буквальных предложений, которые никак не связываются друг с другом в поэтическое единство, не «рифмуются», даже если это стихи без рифмы. Здесь невозможно дать правило, это интуитивный выбор из множества так и не прозвучавших фраз. Вот один из примеров. К.Богатырев так переводит начало стихотворения Р.М.Рильке «Смерть поэта»: «Его недвижный отчужденный лик / приподнят в изголовии отвесно.» А так у Т.Сильман: «Так он лежал. Лицо его храня / все ту же бледность, что-то отвергало…» И у В.Летучего: «Лежал он; бледный и лишенный сил; / черты лица мятежно проступали…» Безусловно, у каждого из этих вариантов своя поэтическая точность, соответствующая оригиналу: «Он лежал. Его приподнятый лик был / бледен и скрытен в высоких (крутых) подушках…» Замечу, что любой прозаический «подстрочник» поэзии столь же неточен, как и его стихотворный результат. Никак не «совещаясь» с этими вариантами (не важно, были они даны ранее, или позже), я начал так: «Его лица смертельна крутизна, / но в нем еще не все окаменело…» Так вышло, и первая же фраза, в отличие от данного моими коллегами, дальше всего от оригинала. Но это – «не отмеченная фраза» в русском языке, а потому для него способна стать новостью. Далеко не все мои переводы рождаются именно так. Чем д еще радостен перевод: он движет и собственное творчество. В работе над переводами и свои стихи рождаются чаще. Влияет ли перевод на их стиль? Безусловно, ибо перевод может вытащить из иностранного текста даже то, что в нем непосредственно не заключается! И тут должно сказать снова нечто о верлибре.
В 60-е годы, когда я начал заниматься переводом, к верлибру относились с еще большим подозрением, нежели сейчас. Сейчас наплевать на то, что вообще говорится о поэзии по причине плохой слышимости. Тогда надо было слушать редактора, который требовал переводной верлибр зарифмовывать или хотя бы сделать белым стихом «из уважения к русскому уху». Об этом «ухе» (его привычке к «краесловию») еще Радищев высказывался более радикально. Возможно, что первым краем моей борьбы за русский верлибр был именно перевод. Было непросто доказать, что это уже не «подстрочник». В 1972 г., наконец, меня похвалил Борис Слуцкий за то, что я сочетаю к русскую традицию с -таковой Брехта, но уже через 3 года он за это уже бранил. Для построения краткого и близкого к афоризму верлибра образец дал Эрих Фрид, что дало Евг. Евтушенко в его «Строфах века» повод написать: «Его собственная поэтика отчасти копирует поэтическую манеру Эриха Фрида, австрийского верлибриста, которого Куприянов много переводит». Это «отчасти» верно, но еще более я брал от русских поговорок и пословиц. А еще труднее оценить менее очевидное влияние свободных ритмов позднего Рильке, в свою очередь идущего от «раннего» Гёльдерлина; здесь следовало бы подумать об использовании этого опыта всей позднейшей русской поэзией.
Был подобный опыт и в поэзии, как некогда говорилось, «народов СССР». Когда пришлось отстаивать свободный стих, поддержали нас с Владимиром Буричем и Арво Метсом (ведь тоже –«русский эстонец») прежде всего - народный поэт Латвии Ояр Вациенис и народный поэт Азербайджана Расул Рза, «свои» же (Д.Самойлов, Б.Слуцкий) протестовали и отстаивали свою «самобытность». И мои верлибры печатали в переводах на латышский или армянский, не ожидая, когда они выйдут на русском. У наших «окраин» дозволялось больше «свободы творчества». И не только в области художественных форм. Переводя латышских или эстонских поэтов, приходилось многое отстаивать от редакционной цензуры. Это давало своеобразную школу разномыслия, не только поэтического, но и политического. Помню, какую бурю в редакции «Дружбы народов» вызвало стихотворение эстонца Владимира Беэкмана «Несуществующее дерево»: «В дальнем краю, которого нет, / Дерево есть, которого нет. / Плоды его с одной стороны / Белы, а с другой стороны черны…» Ужас, оно посягало на «железную логику марксистской диалектики»! А как боялись публиковать сатиру О.Вациетиса на «Таракана», поскольку тот был «железно принципиален», само слово «принципиальность» напрямую было связано с «партийностью». Вациетис был моим первым переводчиком на «иностранный» язык, - латышский. В этой взаимности не было никакой корысти, но было полезное «единение в разномыслии». О возможности такого «разномыслия» высказывался в стихотворении «Джаз» немец из ГДР Фолькер Браун, и его мне удалось напечатать, подобное же было недозволенно «советскому» поэту.
Сегодня нам не хватает подобного общения друг с другом, о котором замечал Роберт Фрост: «Обмен поэтами полезней, чем разговор дипломатов…» Да, приезжают коммерческие авторы и к нам на книжные ярмарки, некоторые получают гонорар… Но международные встречи поэтов (а они все потенциальные переводчики) чаще проводятся вовсе не у нас, и вовсе не в самых процветающих странах. В Сербии они не прекращались даже в самые для нее трагические годы. Еще сохраняет свои Стружские вечера Македония, их обязательно посещает президент страны. А самые массовые литературные фестивали в Аргентине, в Колумбии, в Никарагуа. В чести поэзии и на Кубе. Причем число слушателей в Латинской Америке исчисляется не сотнями, а тысячами. У нас же группа поэтов внимает другой группе поэтов, хотя и это благо. О том, что поэзия может собирать стадионы (хотя без подобного гигантизма поэзия обойдется), вспоминаем во время диких драк футбольных болельщиков. Далеки от поэзии и языческие радения рок- и поп-шабашей, где на смену культу одной, отдельно взятой личности пришло полонение раскрученному «культовому» индивиду (или группе индивидов). Обратите внимание на модный ныне эпитет – «культовый». Его употребляют чаще всего, когда происходит значимый отход от культуры.
Нет у нас и центра, который бы поддерживал и собирал переводчиков, какие есть в Германии (Коллегия переводчиков в Штралене), Латвии (Дом писателей в Вентспилсе), Швеции (Визбю, Готланд), Швейцарии (Лоорен под Цюрихом) и – так далее. Нет у нас и фондов, которые поддерживали бы перевод наших отечественных авторов за рубежом, во многих странах они есть. Именно это дает возможность русским переводчикам переводить австрийцев, немцев, швейцарцев, французов… Мы же в отношение к нашей словесной культуре – бедная, немощная страна, и этим самым не перечим культурному расколу мира.
Ныне культура вынужденно становится все более мозаичной, фрагментарной, ее отдельные фрагменты, соседствуя друг с другом, не пересекаются. Тогда общий мировой организм бездействует, умирает. Так разжигается «конфликт цивилизаций» по Хаттингтону. Перевод – это то дыхание, которое культура предлагает нам для спасения общей жизни, расширяя пределы нашего исторического существования. Нельзя сказать, будто такого движения нет, просто оно ушло в другое измерение. Например, в Интернет, там переводят много и не без успеха, еще и учатся друг у друга. Но вот мнение Гюнтера Грасса, высказанное еще лет десять назад: «Не таково ли сейчас положение, что литературе предписывается удалиться на покой, молодым авторам в качестве игровой площади выделяют разве что Интернет…» (ИЛ, № 5, 2000, стр. 235)
Есть у нас поползновение объединить переводчиков под еще не увядшим знаменем высокого искусства – «Гильдия переводчиков». Есть еще журнал «Иностранная литература». Есть премия «Мастер», в 2007 году она досталась замечательному поэту Александру Ревичу за переводы из французской классики, в прошлом году за французскую же поэзию ее получил Михаил Яснов из Петербурга, а в номинации «перевод прозы» - Александр Ливергант. Поддерживает эту премию «Фонд Ельцина». Есть немецкая «Премия Жуковского», которую получили ведущие переводчики прозы. Подведен и некий итог деятельности ведущих наших переводчиков – это книга интервью с ними, числом 86., собранная Еленой Калашниковой и выпущенная в конце 2008 года тиражом в 2000. Это уже много. Но действует это с расчетом на грядущее время и в малом на сегодня пространстве, о чем я и пытаюсь говорить. Закончу же я эти заметки, вспоминая слова В.А.Жуковского о переводчиках как «почтовых лошадях просвещения», недавно написанным верлибром:

Почтовые лошади просвещения
увязают в российском бездорожье
дураки не хотят читать письма
умные тонут в Интернете
и читают лишь то
что сами себе написали
Почтовые лошади просвещения
тоскуют о ставках на ипподромах
грезят о грамотных кентаврах
о мудрых гуингмах Свифта



(Сокр. вЛитгазете № 2, 2009 – «Рифмуя пространство культуры иной»)

Вячеслав Куприянов, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 67502 от 24.01.2009

0 | 4 | 3184 | 17.11.2024. 15:28:03

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []