Шелли в переводах В.Лукьянова

Должен честно признаться: когда я предлагал переводить это стихотворение Шелли, у меня в рукаве был джокер. Речь не о моем переводе: я переводил из соревновательного духа, хотя стихотворение мне чрезвычайно нравилось; на соревнование меня вызвал истинно поэтический перевод.
Однажды в разговоре с Л.Аннинским я прочел ему этот – не мой – перевод стихотворения «К…». «Какой нежный поэт! – воскликнул Аннинский. – Кто это?» – «Шелли,» – ответил я. Это был перевод Лукьянова:

К...

Слишком часто заветное слово
У нас очерняют,
Чтоб и я очернил его снова,
На себя не пеняя.
Слишком часто единственным чудом
Мы пренебрегаем,
Чтоб и ты это чистое чувство
Оттолкнула, пугаясь.

Видно, слишком надежда моя
На отчаянье похожа,
Чтоб так просто ее, не таясь,
Задушить могли тоже.
Состраданье в сумятице дней,
Где все ранит и гонит,
Мне и вправду дороже, родней,
Чем чье-либо другое.

Не назвать мое чувство любовью,
Но не сможешь отвергнуть
Обожанья, что движимо большим –
Небесами, наверно.
Эта тяга проходит в веках,
Как все ночи к рассвету,
Как влеченье к лучу мотылька,
К горизонту – поэта.

Можно упрекать переводчика в том, что вместо двух восьмистрочных строф у него три (хотя это никак не сказывается на впечатлении – да и музыка стихотворения такова, что его хочется слушать дольше), что он пользуется ассонансами («Пользуется чем?" – спросит неискушенный читатель, которому на это глубоко наплевать – лишь бы стихотворение было) или что у его перевода есть отклонения от Шелли. Все так – и все это неважно; а важно, что получилось замечательное стихотворение. Это на сегодня лучший русский перевод.
Однажды, оказавшись в компании нескольких переводчиков, собравшихся в квартире по поводу коллективного перевода заказанной Худлитом книги (Валя называл мне их имена, но я их все позабыл, кроме одной фамилии: там присутствовал Кружков), Валя почитал им свои стихи. Стихи понравились, завязался разговор, и Валя поинтересовался, чем они занимаются. Они сказали, что переводят Шелли и на высказанное Лукьяновым сомнение по поводу того, что перевод – такое уж сложное дело, в один голос заявили, что Шелли – очень сложный поэт. Спор кончился тем, что они предложили ему перевести стихотворение, дали ему подстрочник и отправили в другую комнату (он высказал предположение, что любое не очень большое стихотворение можно за час перевести). Через 40 минут он вышел и прочел перевод:

Музыка

Музыки, музыки жаждет душа,
Как жаждут цветы онемевшие – грома.
О, водопадом обрушьтесь, спеша,
Пьянящие звуки весеннего грога!
Как пересохшие губы земли,
Я жду, обмирая. Так лейся, звени!
О, дайте коснуться губами струи!
Больше, о, больше, я все еще жажду!
Пока не отпустит вам сердце, стреми
К ней все свое лучшее – певчую жажду.
Вмиг растворит она тяжесть в мозгу,
И ветер всей грудью вдохнуть я смогу,
Как запах фиалки, который как не был,
Когда одуряющий полдень однажды,
Припавши, из чашечки выпил все небо,
И ночь не могла утолить ее жажды,
Но долгое время ветра напевы
Несли ее душу, глушась и слабея;
Как тот, кто запил поцелуев вино –
Пьянящее, всхлипывающее зелье,
И чувствует, словно родившийся вновь, –
И в силе, и в мощи обнять эту землю...

К концу чтения переводчики погрустнели, дальнейший разговор был скомкан: признаться в своей слабосильности духа у них не хватило. Между тем Шелли Валю заинтересовал, и он попросил сделать ему подстрочники. Результатом этого интереса стали три десятка переводов из Шелли, некоторые из них я привожу ниже:

* * *

Тоскует птица о своей любви –
В лесу плач одинок:
Мир как покинут богом и людьми.
Ручей во льду без ног.

В снегах кровинки не найти.
Лес – стынущий колосс.
Лишь эху вдаль идти, идти
От мельничных колес.

Истинное величие

Не счастие, не доблести, не слава,
Не мир, не сила, не уменье войн
Пасут стада, те, что ведет Держава,
Зажав свободно миллионы воль.
Стих не находит отклик в их сердцах,
История чернится их позором,
Искусство закрывает свет лица,
От той бессмысленности начиная сором
Их безобразий небеса пятнать.
О, сколько их в бесчестье и обычьях!
Душа, что хочет человеком стать,
Сама своим всегда владей величьем,
Давя в себе всю бурю грез, надежд, –
Сама себя слезой же и утешь.

Время

О, бездны океан! Валов века,
О, океан, твоей глубокой скорби,
Горча от слез, пускаются в бега,
По бездорожью, по безбрежью горбясь.
Весь омывая человечий род,
Пресытившись его мольбой и стоном,
Ты все ж встаешь за новыми горой,
И, в штиль предав, их добиваешь в шторме.
Найдется ль кто довериться тебе –
Той пропасти, безумью и судьбе?

Островок

Островок был крошечный –
Лужайка, луг некошеный,
В фиалках, анемонах, –
Мозаичный, мокрый.
Ни ливни и ни солнце
Здесь не пробились в соснах.
Любая драгоценность
Так первозданна, цельна.
Глядит волна ей в корень,
С ней ветерок любезен,
Где облака и горы
Устлали синю бездну.

Летний вечер на кладбище

Уходят облака из атмосферы,
И понемногу угасает сад,
Где бледный вечер, всех чураясь, верно,
Начесывает космы на глаза.
И Тишь, и Темь, меняя все личины,
Вновь рука об руку крадутся из лощины.

Воздушным поцелуем веют чары
И околдовывают эту землю вмиг,
Где каждый шорох, луч и свист нечаянный
На тайну тайной отвечают в мир.
Но – тихо, и трава на колокольне
Не слышит ветра. – Иль ветра окольны?

О, воздуха громада! – выси чьи
Возносятся искрящей пирамидой
Над храмом, – окунаясь в их лучи,
Ты в красках разлетаешься над миром.
На высоте загадкою для глаз
Еще парящий шпиль твой не угас.

А под тобой – усопшие в могилах,
Где сонно распадается их прах,
Волнуя звук, и тот, червей покинув,
Тревожит жизнь и в травах и в мирах.
И это красноречие печали,
Мешаясь с тьмою, чудится молчаньем.

И угасанье тающего дня
Совсем не страшно ширящейся ночью,
Где я надеюсь, как пытливое дитя,
Что смерть от взора сладость тайны молча
Хранит во сне, или стоит за сном
Еще прекрасней грезовый заслон.

К...

Смотри в упор, не отводи же глаз,
В моих глазах ты кормишься любовью,
Которая лишь отблеск, что не гас,
Твоей красы, что отражен, не боле.
О, говори со мной, твой голос – луч,
Он эхо сердца моего, им полон,
Мне слышится, мне чудится – я люб...
Но перед зеркалом, присевши беззаботно,
Ты смотришься в себя, поглощена собою.
А новым днем, по-прежнему маня,
Ты смотришь на меня, и – нежность временами,
И ты действительно добра, когда в ненастье
Я болен, – ты глядишь, жалеючи меня.

На увядшую фиалку

Пропал, исчез тот аромат,
Что овевал, как поцелуи.
Угас цветок. А как был рад
Сиять и знать – любим и любит.

Весь ссохшийся, он отдал жизнь
И на груди моей – покойник,
И дразнит тем, что здесь лежит,
У сердца, – и совсем спокоен.

Его слезой не оживить,
Дыханием уж не согреешь.
Моя судьба, как этот вид, –
Безропотная и не грезит.

Стансы, написанные близ Неаполя
в часы уныния

Полуденный затоплен свод,
Волной на берег набегает;
И горы, и разбеги вод,
И своды – солнце опекает.
Дыханье влажное земли
Касается надутых почек.
Казалось, ляг тут и замри,
Услышишь голос волн и почвы
Сквозь города прибой немолчный.

Нетоптанное вижу дно,
Всех водорослей переливы,
Все волны – ясно – до одной,
Как свет, размытый звездным ливнем.
Один сижу я на песке,
И волны вспыхивают тут же.
О, перемолвиться бы с кем,
Как море с блеском искры тушит.
О, кто со мной разделит душу!

Увы, пустынен этот свет,
Где одного – покоя хочешь,
Где счастья даже мудрым нет –
Ну, как ни думаешь, ни ходишь,
А ни надежды, ни любви,
Ни отдыха уж не осталось.
Но не у тех же их ловить,
Что жить для смеха не устали.
Свое своими пью устами.

Сейчас отчаянье слабей,
Как отбегающие волны.
И, предоставленный себе,
Могу лежать и плакать вволю
Над жизнью горестной своей,
Где ни пробела, ни просвета,
Покуда смерть, как снег с ветвей,
Не остудит щеку поэта.
И море не замрет при этом.

И пожалеет кто-нибудь,
Как я жалею день лучистый.
(Я из таких, кого – ну, пусть –
Не любят, но жалеют чисто.) –
Хоть и не схож я с этим днем,
Который, как осядет солнце,
Перевернется кверху дном,
И все же будет длиться сонно,
Из искр воспоминаний соткан.

В Блэкнелле

Твой ясный взгляд храню в душе,
Но слово вызывает желчь.
И нет спокойствия уже,
И каждый шаг – отчаянья жест.

Но, Долгу подчинив себя,
Я б вырвался из этих рук,
Где мрак, несчастья и судьба
Объятием смыкают круг.

Вордсворту

Поэт природы, скорбна сердца боль
О том, что канет и не возвратится.
Задор и юность, дружба и любовь –
Все миновало. – Жизнь необратима.
Той муки горечь каждый испытал,
Одну ж утрату я один оплачу:
Ты был словно зовущая звезда,
Что судно в шторм вела не на удачу.
Ты, как утес, над праздностью возрос,
И в нищете твой голос песни нес,
И в той слепой, воинствующей массе...
Ты изменил всем, завещав рыдать
О том, что было, что уж не видать –
О правде, о свободе и о счастье.

* * *

Иной воображал я жизнь, признаюсь,
Хоть знал, что зло, и вероломство встречу,
И ненависть. Но жить, ни с кем не знаясь,
И не страдать – быть не могло и речи.
В моей душе аукалось и пело
Все, что влекло обрадовать среду,
Борясь, средь всех, я мог сносить всецело
Беду и страх, и брань, и суету,
Прикрыв душой слабеющее тело...

Строки к критику

Друг милый, что за выгода тебе
Так ненавидеть все в моей судьбе?
Ведь никакого удовольствия нет в том,
Когда весь гнев сосредоточен на одном,
Где тщетно свой смягчать суровый взгляд
На той улыбке, что не прячет – не могла –
Даже презрения, чтоб обмануть тебя.
Так подави же, в чем меня, трубя,
Ты обвинял. Для ненависти той
Я слишком скромен, хоть и не святой.
А в том, что я гляжусь подчас в себя,
Ты мне не бог, не царь и не судья.

Вечер

Жара спадает. Ласточки уж спят.
Летучие кругом мелькают мыши,
И жабы выползают на закат,
Но трели их еще никто не слышит.
Дрожащего течения струя
Всем обладает, удержать стремясь.

Но не влечет прохладою листва,
И нет росы на выжженных травинках.
Сухой и светлый, слышимый едва,
И ветер задыхается, томится.
Слепой порыв подхватывает пыль
И мчит по улицам, растрачивая пыл.

Поверхностью стремительной вода
Летит, морщиня окон отраженье,
Недвижна, неспокойна, и всегда,
Всегда дрожит – и с дрожью все движенье.
Идти б за нею на простор души,
Смотря в закат, что плавится, дрожит, –

И бездна, где обуглен солнца край,
Уже клубит, как пеплом, облаками.
Нагромождаясь на гору гора,
Они растут, и ширятся, – и, канув,
Вдруг открывают голубой простор,
Где каждый взгляд встречает звездный взор.

Увещание

Хамелеонов пища – свет,[1]
Поэтов – слава и любовь,
И если б в суете сует
Так просто добывал любой
Любовь и славу, как зверье –
Еду, то он менял бы цвет,
Не изумляя этим свет,
И с каждой новою зарей
Сводил окраску, как зверье.

Поэт за переменой дней
Хамелеонов смог понять,
Что на морском ютятся дне
С рожденья, с первого их дня.
Чуть луч – слинял хамелеон,
А нет любви – и сник поэт,
А сникший тает – славы нет.
Ведь слава – скрытая любовь,
И это чувствует любой.

И все ж пятнать не дам ничем
Высокий ум – в нем нет вины;
Хамелеон – тот без лучей
Стал просто б ящером земным.
О, дети солнечной звезды,
Хлебнувшие подлунной муки,
О, не протягивайте руки –
Неведомы пути судьбы.
Подать рукою до беды!

[1]Во времена Шелли считалось, что хамелеоны обитают на морском дне и пита-
ются солнечным светом.

Погребальная песня

И резкий ветер – горя стон,
Что горлом рвется и томит,
Когда гроз облако растет,
Вдруг озарив мир и затмив;
И штормовые глыбы слез,
И нервом оголенный лес
Вопят со рвов и до небес –
Нет, мир несправедлив!

Владимир Козаровецкий, поэтический перевод, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 986 № 56846 от 14.11.2007

0 | 1 | 2430 | 21.11.2024. 22:09:45

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []