Однажды на исходе осени, когда наступила уже Пора Выпадения Инея, а горящая на склонах Восточной горы листва, тронутая ночным морозцем, собиралась в стайки и томными косяками по птичьим тропам отправлялась на благославенный Юг, то есть по ту сторону озера, Отшельник сидел у своей хижины и грелся в лучах восходящего Солнца.  Под утро ему приснился какой-то сон: в нем звучали, перебивая друг друга, чьи-то голоса, то ли спорящие, то ли возглашающие тосты, вился вокруг разноцветный туман… но внезапно шум затих, и, множась эхом среди скал, хриплый сварливый голос произнес:

– Поди-ка, разберись!...  

– Прапрабабка! – как пить дать, она! – мелькнуло в голове Отшельника, и он проснулся, ощущая как от холода у него зуб, предпоследний – на последний, зуб не попадает.  

– Надо было вчера хворосту собрать, – подумал он, – да растопить земляную печурку посреди хижины, но некогда, некогда было: допоздна засиделся с рыбой из горшка, играя в вэйцы из речных камушков… Пиндагуйли* – рыба!

Старик метнулся к горшку и разбил тонкий ледок: всплывшая кверху брюхом рыба выставила вверх средний зубец плавника. Отшельник приветливо кивнул.

И вот теперь, почти задремав на солнышке, он вдруг учуял аромат Хризантемы у Восточного плетня…

– Дважды Пиндагуйли! – Праздник Чунъян*!

Как он мог забыть? Не зря ему снились голоса! Сегодня праздник Чунъян и ему надо спасаться, пока к нему на гору, трижды Пиндагуйли! не повалил досужий народ ломать ветки ароматного кизила, украсившего об эту пору кущи да рощи вокруг ярко-алыми брызгами ягод, любоваться лиловыми и золотистыми соцветиями и пить вино с лепестками хризантем…  

– Другой закуски не могут найти, – мысленно проворчал старик, сложив в платок пару рисовых лепешек и горшок с рыбой, которая повернувшись на бок лежала на дне и, нахмурившись, барабанила по нему плавником. Он закинул узел за спину, и отправился на самую дальнюю, самую высокую вершину…

Солнце уже успело достигнуть зенита и спуститься к Южной гряде. За спиной Отшельника, подгоняя его, метались отголоски озорных детских восклицаний и смешков, когда он вскарабкался по крутым скалистым уступам к небольшой площадке на самой высокой вершине. Здесь, на самом краю, цепляясь за трещины в каменистой породе длинными узловатыми корнями, росла корявая раскидистая сосна. На ней в гнезде из толстых веток жил давний знакомый Отшельника – Журавль, в это время года перебиравшийся на Южный берег. Так что теперь на вершине гостили одни седые странники – Облака. Отшельник, только было скинувший узел, собирался расположиться на небольшую пирушку по случаю праздника, как вдруг Облака расступились, и на большом плоском камне старик увидел странную угловатую фигуру, сидящую, опершись на витиеватый посох. Приглядевшись, Отшельник узнал своего старого знакомого Шамана из Северной Скалистой Пустоши, его темный маньак был сплошь покрыт разноцветными ленточками, у ног лежал большой Бубен, глаза его были закрыты, по лицу блуждала тень сосредоточения… Вот Шаман опустил голову, и порук с вороньей головой, махнув крылом, сделал небольшой круг, опускаясь на Бубен, и длинные белые волосы Шамана упали ему на лицо. Пояс балахона пестрой змеей заструился за спину, маньак, трепеща ленточками, медленно сползал с плеч Шамана.

– Стриптиз? – откуда ни возьмись возникло странное слово в голове Отшельника, – Или солнечный удар?  

Он оглянулся, но вокруг не было ни души, лишь Облака, смущенно клубясь, ретировались, сползая с обрыва. Над камнем один за другим в воздухе возникали большие каллиграфически выверенные иероглифы: «Просьба не мешать Вознесению!..» Шаман, не поднимая лица, вставал, вслед за маньаком с Шамана стала сползать кожа, вот уже он начал двигать руками и ногами в каком-то странном танце, срывать, брызжа кровью, с себя пласты достаточно прокачанных мышц, танец ускорялся, вот уже, как будто удивленный, он доставал из себя, словно из сундука с сокровищами, внутренние органы, которые по очереди летели в пропасть.

Шаман, крупно дрожа всеми оставшимися костями, взял свое Сердце, воздел к Небу, бормоча неведомые слова, и оно вдруг обернулось Птицей и упорхнуло. Скелет в изнеможении опустился на скалу и замер в сгустившейся темноте, только пара лучей уже было спрятавшегося в море Светила – окутывала его розоватой дымкой. Отшельник, не в силах придти в себя от невероятного зрелища, пытался вернуть на место отвисшую челюсть.

И тут седая шевелюра взметнулась вверх, словно от сильного порыва ветра, пустые глазницы засияли голубоватым огнем… и шаман глухо произнес голосом прапрабабки:

– Благословляю тебя, внучек, иди своей дорогой, и ты найдешь то, что искал!

Отшельник так и упал…

Когда он открыл глаза, почувствовав на своем лице холодный свет взобравшейся на гору Луны, перед ним стоял горшок, привалившись к которому, валялась рыба, и рядом с ней тыква-горлянка. Старик нетерпеливо встряхнул ее, вина, которым он наполнил сосуд перед прогулкой, оставалось едва ли на четверть. Рыба, приоткрыв один глаз, пьяно икнула, соединила края плавников в большую букву ОК и, приветливо кивнув, отключилась. На скале сидел Шаман в своем обычном облачении, качал, поглаживая, белого вороньего птенца на руках, и блаженно улыбался. Отшельник сделал большой голоток из своей тыквы-фляги, и пролив остатки на землю, несмело произнес: 

– Бабушка? Твое здоровье!... – задумчиво жуя сорванный цветок хризантемы.

По горам в блистающей тишине плыло умиротворенное сияние растущей Луны.

*Пиндагуйли – иск. Pèngdàoguǐle – букв. Должно быть, я увидел призрака! или Какого черта?

*Праздник Чунъян – Праздник Двойной Девятки, празднуется в девятый день девятой луны, обычно это происходит в октябре, когда цветут хризантемы, и посвящается семье, почитанию предков и отпугиванию несчастий и нечисти. По традиции в этот день семьи посещают могилы предков и совершают восхождения на холмы и горы, срывают веточки кизила и пьют вино, настоенное на лепестках хризантем, что по древнему поверью отгоняет злых духов, охраняет от несчастий и способствует долголетию. В этом году Праздник отмечается 29 октября.