В бане, что стояла на отшибе, будто забытая Богом и людьми, жил душ, железный, с потрескавшейся краской, хранивший в своих трубах память о каждом, кто приходил сюда смыть горечь буден. Старик Петрович, что ругал холодную воду, будто упрекал саму жизнь за оскудение тепла; Ванька, чьи песни, похабные да гулкие, висели в воздухе, как прокисшее вино; баба Матрена, чьи травы пахли нездешней грустью — все они оставили в нем частицу своей усталости. Но более всего ждал он Её — Маринку, чье тело, пышное и щедрое, напоминало землю после дождя, готовую принять любое семя...

Поздним пятничным вечером  помыть свои причиндалы причапали  двое —  тракторист Серега, от которого дешево и навязчиво пахло одеколоном, и приятель его, с бородой, где застряли крошки хлеба, словно последние крохи надежды.  

— Женщина — как пустое ведро, — говорил приятель, сплевывая на пол. — Не люблю костлявых, сухих, как жердь. Обнимешь — пальцы сойдутся в кольцо.  

— А я Маринку из продмага закадрил  — похвастался  Серега —  щупаю её теперь регулярно —  и душ замер, чувствуя, как ржавчина въедается в сердце. — У ней грудь — как хлеба в печи. Бёдра — как корни дуба. Обнимешь — будто в дом войдешь.  

Душ капнул им на спины водой, теплой и горькой, как слезы. "Сравнивают… А сами — выкорчеванные пни. Ищут в женщинах то, что в себе потеряли...

Мужики, бесстыжие как вывернутые карманы, ушли,  оставив на полу лужицы слов и слюны. И не вычерпать, и не обойти, только ноги мочить да смотреть, как отражается в них потолок, низкий и беззвездный...

В воскресенье около полудня  в баню вошла Она. Не спеша, будто несла в руках невидимый дар — тяжелый и светлый. Тело ее, полное, как земля в августе, дышало тихим жаром. Старые доски застонали под ногами, не от боли — от узнавания. Даже кран, что молчал годами, вдруг скрипнул: "Пришла… А я-то думал, время кончилось".

Маринка развязала платок, и волосы, темные да густые, упали на плечи, как последние листья перед снегом. Душ, дрожа, открыл ей воду — теплую, как дыхание. Струя гладила кожу, похожую на спелую картошку из подполья — ту, что хранит в себе сладость морозов. Она запела тихо, и вода в баке зазвучала в ответ, будто земля, когда весной тает снег...

Потом к Маринке присоединилась Лизка,  что из парикмахерской.

— Эх, Маринка… — Лизка стояла в дверях, худая, будто тень от молодой березы — Мой-то Петька все говорил: «Обниму — да провалюсь, как в яму». А нынешний… Гладит кости, будто ребра у лошади загнанной. Говорит — «ты как стебель, на котором держится небо. Была бы ты поплотнее, схватиться было бы за что!"

Маринка повернулась, и тело ее колыхнулось, как озеро под ветром. Потом она поправила полотенце, что сползало, будто стыдясь:

— А мой теперешний… шепчет: «Ты — как дом. В тебе и печь, и угол, и крыша».

А Лизка достала из кармана висевшего на крючке  сарафана фотокарточку. Бумага была мятая, будто ее много раз стирали вместе с одеждой.  

— Вот он, мой нонешний.

Маринка взглянула — и баня вдруг сжалась, став тесной, как гроб. Даже пар замер, превратившись в иней на стенах.  

— Да это ж… — прошептала она, и голос ее треснул, как лед в марте. — Вот только вчера мне глупости про свою любовь наговаривал.

Лизка удивительно  разинула рот. Она нагнулась поднять платок, да так и осталась сидеть на полу, маленькая, как брошенный лапоть.  

Мужики — как дождевые черви, — сказала Маринка  — роют землю, да не ведают, где корень растет.

Потом они горько засмеялись. Смех их был похож на тот, что рождается, когда понимаешь: жизнь — это баня, где все моются одной водой, а грязь оседает на дне, где-то под досками...

Через пятницу  Серёга снова припёрся на помывку с тем же приятелем и еще одним.  Душ, помня его слова, открыл сперва кипяток — тот, что выжигает пустоту. Потом — ледяную воду, что смывает с души шелуху.  

Мужики выбежали, матерясь. Выкрики их висели в воздухе, словно оборванные провода над пустой деревней, где ток давно ушел в землю. А слова, тяжелые и ненужные, падали вниз. Их злоба уходила в холодное поле, где ветер подхватывал ее, кружил да бросал обратно — уже тихой, как пепел от писем, что когда-то писались дрожащей рукой, да так и не были отправлены...

А отомстивший душ мучительно мечтал, что Маринка вернётся и прикоснётся к нему, как земля прикасается к дождю — жадно, без стыда, словно в этом прикосновении сокрыта последняя правда: что и железо может тосковать, и ржавчина — это слезы, застывшие в ожидании.

Где-то в трубах его тихо звенело — будто время текло, теплое и горькое, как вода после чужих тел.

А за окном дождь стучал по железу, словно торопился выковать из ночи что-то вечное, да не успел…