Целый вечер, правда очень давно, я провел в компании Виктора Сосноры.  Точнее, у каждого из нас была своя компания, но расположились  мы за соседними столиками. Как же назывался ресторан? Потом вспомню. Где-то на  Гороховой.

Я его сразу узнал. Его движения были порывисты. Длинные седые волосы —  сильно  растрепанны. Глубоко посаженные  глаза выражали польско-еврейскую печаль. Или еврейско—польскую, я даже не знаю, что тут правильнее поставить на первое место.  Временами в них вспыхивало крайнее беспокойство, вызванное, наверное, непростым наследием общения этих двух достойнейших народов. Беспокойство это, впрочем, хорошо маскировалось под густыми заросшими, почти Брежневскими,  бровями.

Соснора  был одет в просторный свитер и все время остроумничал, кажется,  с Топоровым  и еще кем-то, судя по всему,  из окололитературной тусовки. 

Пили они водку. Закуски  выглядели  скромно, по крайней мере, по сравнению с заказанными мною. Я  же был с женщиной и старался произвести  на нее впечатление. Мы с ней потягивали  дорогой коньячок.

Пока ещё не моя женщина  интересовала меня гораздо больше, чем компания престарелых мужчин. Я специально не подслушивал их разговоры, но они общались довольно громко, и некоторые обрывки фраз до меня долетали.

"Бродский — гений, но гений одинокий. Мы не могли быть близки, но я преклонялся перед его работой" - декларировал  Соснора. А потом переключился на Вознесенского — Его стихи — это фейерверк без души. 

 Третий (неиндефицированный)  восхитился тем, как  Евтушенко великолепно читал со сцены. 

" Евтушенко — не поэт, а трибун" — по-прокурорски отметил Соснора. А Топоров тут же вспомнил, как в начале 60-х  Хрущев обозвал абстракционистов «пидорасами» ( досталось тогда и поэтам), и  по стране прокатился слушок: мол, Евтушенко покончил с собой.

"Настоящий Гений — это Чуковский" — вдруг развесилился Соснора — "ибо после строк "Убежало одеяло, улетела простыня", он каким-то чудом избежал рифм "за*бало" и "х*йня".

Все рассмеялись...

Я перестал прислушиваться к их разговорам и переключился на даму, пока она не пошла в туалет.

И тогда я снова "включился".

"В роду у нас пили все  — вдохновенно  вещал Соснора — дед-поляк, высланный в Вологду, пьяным провалился под лед. Отец, командир дивизии, спился в 51-м, а   дед-раввин по материнской линии — после  неудачных философских пассажей. Другой дед — фабрикант — запил после того, как дочери вышли за русских. Хороши гены у меня, правда? — Я же с пяти лет выпрашивал у отца пиво. В семь — хлебал кубанский самогон, в восемь — одеколон.  Армия и десять лет заводского ада научили ненавидеть пьянство, но не отказаться от него. 

— Может, пора становиться трезвенниками — не сильно искренне и совсем неубедительно предложил третий.

— Трезвенниками? Смешно. Глеб Горбовский, бросивший пить, стал штамповать стихи в угоду властям. Высоцкий и в хмелю был пошляком. Я же пишу только на трезвую голову. Выпью рюмку — и слова не складываются. Зато после запоев, терзаемый виной, рождаю лучшие строки...

Тут вернулась моя  спутница и потянулась вилкой к кругляшу брауншвейгской  колбаски. Я же, решив окончательно завоевать ее роскошное тело, под эту крайнюю фразу известного поэта про рождение лучших строк, прочитал даме свой скромный стишок:

Ждём гостей.

Я бью баклуши,

мне совсем невмоготу.

Стол накрыт.

Нельзя нарушить

растакую красоту.

Подкрадусь к еде с опаской,

там  — салат и беляши,

брауншвейгская колбаска

на тарелочке лежит.

И с душой на изготовку,

чтоб взлетела стрекозой,

втихаря утешусь стопкой

и той самой колбасой…

Взял всего-то три кусочка.

Нужно дырки маскирнуть.

Ну ещё,  ещё глоточек,

отбрехаюсь как-нибудь!

Рита варит борщ на кухне,

ну а мне  невмоготу.

Из часов сова как ухнет —

и Орловичи придут.

И тут я понял, что за соседнем столиком воцарила тишина.

— А автор кто? — строго спросил Соснора.

— Я автор, я!

—Не может быть, врешь ты,  больно хороши — выдохнул он и налил себе очередную  стопочку...

— Просто под настроение, наверное, пришлись — не стал выпячиваться я и протянул ему тарелку с  колбасой.