Без возврата. Памяти сына.

МАЛЫШ

Ты летаешь, смеёшься, пылишь,

к облакам прислоняешь коленки

или бьёшься в сердечную стенку

заплутавший в пеленах малыш.

 

Эти сосны, трава, переезд,

стук колёс по железному краю.

Я тебя не увижу, но знаю -

в сгустках солнца прочерчен твой след.

 

Ты во всём: лепечи, не молчи -

видишь: с солнцем проснулись грачи -

собираться в дорогу - причина.

 

Лишь для птиц твой понятен язык -

этот с неба сорвавшийся клик -

на подножие жизни звериной.

 

МАЯТНИК ПАМЯТИ

 

Всю ночь метались ветви за окном,

о стёкла тёрлись с визгом нестерпимым,

пружина ночи то сжималась в ком,

то распрямлялась песней муэдзина.

 

Стекала струйками воды тяжёлой взвесь,

как след слезы, изломанный и близкий,

и занавес летел наперерез

безумным танцем дикой одалиски.

 

Шумела вековая злая муть,

застив дороги и деревьев лица,

шептала тьма: довольно, позабудь

скрести ту память, плакать и молиться.

 

Но в темноте всплывали острова-

твоей души ослепшей рваный космос,-

ласкалась позапрошлая трава,

и руки гладили волос медовых колос.

 

Мы шли по краю комканого рва,

цвели кудряшки вспыхнувшего мая.

Бежал малыш, плескалась синева

в его глазах, за каплей капля в небо утекая.

 

Совал мне в руки встрёпанный букет,

бросал на грудь и снова мимо мчался,

безумно лёгкий, призрачный на свет…

Ловлю руками - как же он смеялся!

 

Мать и сын. Метки жизни.

 

В ночи дорога. Полная луна.

И небо - океан в торосах

с долиной убелённых облаков.

Со мной малыш,

случайный лучик света,

среди миров, разъятых беспощадно

плывёт у материнского бедра.

В родительской покуда теплоте,

из шрамов и ожогов звёздных неба

заманчивую лепит он картинку.

Его вопросов милый кавардак

смущает негу венценосной ночи

и сердце тяжелит.

Слова его, как яблоки, шуршат

и падают в сплетенье трав дорожных,

в их шерстяные мягкие корзинки.

Мои слова, не достигая цели,

цепляются за скомканную мглу-

ответчиком мне быть не по себе.

Луна лепная выплыла из туч

и ликом нарисованным играет:

то в мрак уйдёт, то вынырнет опять.

Потоки света стелются за нею,

как Парки позолоченные нити.

Малыш к луне протягивает руки,

стараясь хрупким пальчиком потрогать

её тугое выпуклое око.

В нём просыпается взыскующий творец,

а искушенье слишком очевидно.

Насквозь земной, он не проник ещё

в астральный холод мёртвых обобщений.

Мы с ним одни, одни, как существа,

пришедшие неведомо откуда,

чтоб оживить картину

безлюдной загустевшей зрелой ночи.

Прелюдией земного ему звучат

иероглифы деревьев,

их тонкие рисунки - отраженья

в эмали неба, и близкий дом

на снеговой поляне

с дымком игрушечным

из розовой трубы.

Всё это живо, как в чудесной сказке,

и просится на лист для воплощенья…

Мне ж скитаться вечно

по этим обескровленным равнинам.

 

А дома всё как прежде:

разбросаны игрушки на полу,

блестит зрачками

лупоглазый мишка,

приветствуя домашних.

Под тёплым светом лампы на столе

рисунки межпланетных кораблей.

И динозавры… их луга и плавни.

Бревенчатые стены

источают аромат сосновый леса.

Печи зев ещё хранит

последнее тепло.

Приятно приложить к её бокам

озябшие ручонки

и ощутить невидимые волны,

как тёплые коровьи воздыханья.

Здесь - дом,

покинутый случайно , ненадолго,

и радостно найдённый

на звёздной карте малых расстояний,

где меток неизменно постоянство:

Дом… Яблоня… Дорога полевая…

 

Лихолетье

 

Я вязала тебе сорочку:

пряжа облака, стебли трав,

выплетала за строчкой строчку,

нитью солнца концы спаяв.

Вырос сын - красотою в дочку -

маков цвет, соловьиный нрав.

 

Я ковала тебе кольчугу,

мастерица железных дел,

диски лун закрепляя туго,

чтоб металл под ударом пел.

Только с недругом или другом

побрататься ты не успел.

 

Я слагала пути да были,

всё по доннику с васильком.

Ты, хлебнувший полынной пыли,

по стерне пошёл босиком.

Те следы ещё не остыли -

Гамаюн их прикрыл крылом.

 

Я тебя создавала крепким,

словно вещего дуба кость,

только хрупкими стали ветки,

надломилась живая ость.

Смотришь в мир, как птенец из клетки, -

этой жизни нежданный гость.

 

Вот стоишь на ветру в сорочке

с отрешённым чужим лицом,

дни идут, не дают отсрочки,

время снова жить напролом.

Лишь ушедших годов заточки

всё пылают в твоём былом.

 

Средь иных прозвеневших строчек

многоточьем означен век -

одиноко твоё бессрочье

драгоценный мой имярек.

 

Рожью шли, пробираясь к лесу,

снова ты - мой родной малыш.

Утекает слезой аскеза -

под свинцовым дождём стоишь.

 

Ветер полю ерошит гриву,

время лечит, но бьёт больней.

Ты уходишь в ржаную ниву,

в спелой дали сливаясь с ней.

 

Одолень

 

В полусознанье бредила, плыла,

истошным криком горе заметала,

искала прошлое - счастливое начало

в осколках драгоценного тепла.

 

Пока за гробом под руки вели,

невидяще глаза её смотрели

на призрачный лесок в осенней спели,

на ближний путь и облако вдали.

 

Уставшая от боли и забот,

цепляясь за родную пуповину,

свой взор незрячий обращала к сыну

в надежде на чудесное: вот- вот…

 

Прощание затмило горизонт,

и небо опрокинулось, а ниже

ещё дымилась огненная ниша,

роняли травы рос холодный пот.

 

И контур алебастровой руки

ещё хранил инерцию движенья,

как антики скульптурные творенья

в осколках, в  дребезгах всё цельностью крепки.

 

 

Наутро, поднимаясь тяжело,

в молчании кормила скот и птицу

с единой мыслью – только б не свалиться,

хоть непонятно было: для чего?

 

И где, скажи, блуждал её покой?

Железная одна необходимость

являлась, как непрошеная милость,

всегда одна и вечно под рукой.

 

Необходимость выстоять, идти

и кровью метить будние одежды,

и заходиться в боли, и , как прежде,

исходные нащупывать пути.

 

Там одолень-трава с тобой - живой:

купальницы листочек затрепещет.

Как в детстве, колыбельный голос вещий

твоих полей под слёзной пеленой.

 

Блеснёт на солнце медный зверобой

и, как ребёнок, за полу потянет

на свет и в жизнь забывчивую няню,

к руке прижавшись рыжей головой.

 

 

А ты, из жизни извлекавший смертный дым,

ты не скорбишь , не ропщешь, не тоскуешь –

один среди своих давно кочуешь:

равно отвергнут и равно любим.

 

Ты средь веселья общего иль муки

не отзовёшься сердцем ничему,

и нет предела знанью твоему,

лишь темноту ощупывают руки.

 

Есть у меня сыночек…

 

Есть у меня сыночек,

мой маленький дружочек,

пыланье нежных почек

на грубой ткани ран.

Мой аленький цветочек,

мой ангел, мой изъян.

 

Теперь какое дело

мне до твоих проделок,

до топота в прихожей

и грубой брани вслед?

Есть только хрупкий лепет

да  ломкой жизни трепет,

их музыка дороже

твоих беззвучных лет.

 

Стреляй хоть в грудь ,

хоть в спину -

теперь неуязвимо,

теперь и вполовину

не больно, как тогда.

Но если тронешь почки,

кулачики-комочки,

жизнь умалится в строчку.

Беда тогда, беда…

1985 год

 

Голова ль ты моя удалая…

 

Голова ль ты моя удалая,

долго ль буду тебя я носить?

Забубенная жизнь, кочевая,

непролазны  татарник да сныть.

И пора бы склониться устало,

к тем кустам убелённым прильнуть,

заснежиться в своё покрывало,

только воздуха выдохнуть чуть.

Промелькнуть,  как  досадное чтиво,

в колокольцах дорожных помех,

беспечально, по- птичьи счастливо

опрокинуться в солнечный смех.

Пропылить без скользящих  намёков,

без досадных , пугающих снов,

лишь сама по себе, ненароком

порассыпать земной суеслов.

То-то небыль: светло, одиноко,

только порх за тобою да прах

размыкали б вселенское око,

потускневшее в чьих-то глазах.

 

Тугов А. (ранние стихи)

 

***

Киваю молча головой

осенним будням,

тем, что зовут меня с собой

к домам и  людям,

к судьбе, проложенной навек,

бетонным руслом,

где исчезает человек

в канале грустном.

 

Латает город изнутри

свою кольчугу,

ложатся дни, под фонари

ложится вьюга.

Не стерегу свои слова

от каждой встречи,

не избежала голова

противоречий.

 

Идёт по улице, спеша,

моя фигура,

не избежит моя душа

акупунктуры.

Не избежит и сентября,

где ветер свищет,

где не очистить якоря

от стаи нищих.

 

Но длится век, и на стекло

ложится краска

историй каменным теплом,

историй сказкой.

На габаритах площадей

полно народа,

в глазницах каменных людей

зрачок свободы.

 

***

Я слышал, что бывает

неторопливый час,

я видел, как тускнеет

заброшенный алмаз

и как в телеге снега

с названием «Ковчег»

плывёт тоскливо лысый

несложный человек.

 

Его дорога мимо

оставшихся огней,

его усталость – сила,

он жизни не смелей.

Исход его неважен,

он вычерпан и смят,

и не конкретен даже

окоченевший взгляд.

 

Я слышал, что бывает

такое не у всех,

что кто-то разжигает

потенцию на грех.

А прочих увлекает

работа миража.

Движение в телеге

со станции Душа.

 

***

На пути от отзвука до слуха,

проклиная мир в своём родстве,

осени замёрзшая старуха

закричала в скошенной траве.

 

В профиль узнаваемая всюду,

тенью ветра корчится в воде,

и холодным неизбежным чудом,

и туманом залито везде.

 

Рвёт ресница пустоту дороги,

облака спускаются в поля,

и висит на кончике тревоги

нежелезный листик сентября.

 

Жёлтый царь

 

На Востоке кончилась жара,

Жёлтый царь не обрывает вишню,

километров твёрдая кора

остаётся сладко неподвижной.

 

Жёлтый царь – распахнутый ларец.

Пустота и мудрость строят город.

Глубину ларца хранит мертвец,

вечный, обособленный и голый.

 

Без любви, без страха, без конца

на исходе утренней молитвы

на куски разбитого лица

он взойдёт, не принимая битвы.

 

В двери солнца, в путь небытия,

постепенно приближая к цели,

космос сердца в толще янтаря,

пойманный оптическим прицелом.

Вера Тугова, 2024

Сертификат Поэзия.ру: серия 2017 № 184241 от 12.08.2024

0 | 16 | 298 | 17.11.2024. 16:43:00

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []