Лалла Рук Гл IV Звезда гарема (Т. Мур)

И Лалла Рук, и свита и поэт

Циничной критики поэмы ждали,

Но Фадладдин всех нынче удивил

Спокойствием своим невозмутимым,

За что ему, по простоте души,

Остались все премного благодарны.

Но мстительный, коварный камергер

Был опытным и старым царедворцем.

Не встретив в окруженьи Лаллы Рук

Сочувствия, иль даже пониманья,

Он, злобу затаив, придумал план

Отмщения крамольному поэту,

И втайне, он уж сочинил донос

Бухарскому царю о вольнодумце,

Дерзающем гяуров прославлять,

А правоверных приравнять к злодеям.

Не сможет царь вниманьем обойти

Такой крамолы, не подвергнув риску

Законность светской власти Бухары.

Одним ударом камергер двух зайцев,

Не дрогнув бровью, бил – поэта он,

Заслуженно подвергнув наказанью,

Себе в глазах царя авторитет

Ревнителя религии и власти

Так быстро и легко приобретал,

Что в предвкушенье полного триумфа,

Глаза его неистовым огнём

Торжественно и мстительно горели.

Принцессу же он нынче удивит,

Она, конечно, снова пожелает

Увидеть, как бессильный Фадладдин,

Критических посылов кислотою

Опять пытаться будет растворить

Поэму обожаемого барда

(Так жемчуг растворялся без следа

В бокале у Египетской царицы);

Но он всего лишь тонко намекнёт,

Что по заслугам этому поэту

Пусть воздадут достойные умы,

И речь закончил пышной похвалою

Всем царственным владыкам мусульман,

Особенно, мудрейшему потомку

Тимура, покорившего Восток,

Владыке Индии – Аурунгзебу,

Который между всех великих дел,

Для блага подданных произведённых,

Заслуги Фадладдина оценив,

Назначил Дегустатором Щербета,

Что подавали к царскому столу,

Чин даровал поставщика бетеля,

И высший ранг, дарованный ему,

И больше всех польстивший Фадладдину –

Хранитель Поясов Прекрасных Форм

И Камергер монаршего гарема!

 

Они пересекли реку Атток,

Считавшуюся Индии границей,

И продолжали шествовать к Кашмиру

Долиною Хасана Абдаллы,

Излюбленным маршрутом путешествий,

В которых проводили каждый год

Недолгий отдых Индии монархи.

Здесь странствовал великий Джехангир,

Найдя желанное уединенье

С возлюбленной свею Нурмахал.

Здесь Лалла Рук, предчувствуя разлуку,

В шатёр не допускала никого,

Лишь Ферамору сделав исключенье,

Как будто ей хотелось на всю жизнь

Последними минутами любви

И радостью общенья надышаться.

Её глубокую и горькую печаль

Лишь Ферамор способен был развеять.

Её улыбка, словно фитилёк,

В печальном неудобье погребенья

Горела ярко только до тех пор,

Пока в могилу воздух поступает.

Ей был, как воздух, нужен Ферамор,

И каждый миг с любимым ей казался

Длиною в век, и долгие часы

Они вдвоём в беседах проводили,

И счастьем были полны их сердца.

Подобно чудакам народа Зинджи,

Не знающим иного наслажденья,

Чем по ночам с восторгом созерцать,

Всходившую у них над головою,

Одну, но гениальную звезду.

 

Все фрейлины принцессы Лаллы Рук

Свободу от придворных ритуалов

Использовали, весело резвясь,

Среди цветов, как дикие газели

На вольных пастбищах Тибетских гор,

А Фадладдин, как истый мусульманин,

Почёл первейшим долгом совершить

Недолгий хадж к заброшенной могиле

Святейшего Хасана Абдаллы,

И помолившись, в рамках ритуала,

Он в жертву сотню ящериц принёс,

Как требовал от подданных Пророка

Обычай правоверных мусульман.

 

Роскошная, цветущая долина,

Благоухала как цветущий сад.

Безмолвие да шелест птичьих крыльев,

И мерный звон назойливых цикад

Приятной ленью душу наполняли,

А ключевая, хладная вода

Слегка рябила в мраморных бассейнах,

Даря прохладу, свежесть и покой

Принцессы растревоженному сердцу.

Всё то, что Ферамор не смел сказать,

Она легко в глазах его читала,

Печалясь лишь о том, что никогда

Столь радостных, изысканных моментов

Ей не удастся больше пережить…

 

Однажды на закате в их беседе,

Вдруг, прозвучало имя Нурмахал,

Той самой восхитительной царевны

Которую великий Джехангир

Назвал звездою царского гарема,

И лишь пред нею голову склонил.

Здесь, в сказочных садах она гуляла,

И в мраморных бассейнах ярких рыб

С руки своей заботливо кормила.

 

Но скорою разлукою томим,

 Глаз не сводя с возлюбленной принцессы

В последний раз, взяв лютню, Ферамор,

Ей предложил, сплетённую из песен,

Рапсодию, в которой Нурмахал

И Джехангир в огне любовной ссоры

Свою любовь старались закалить.

«Сия рапсодия напоминает

Историю о том, как аль-Рашид

Смирял гордыню, будучи в разлуке

С возлюбленной своею Миридой»

Сказал поэт и нежно тронул струны.

 

 

I. Скажите, кто в подлунном мире

Не слышал сказок о Кашмире?

Вершины, гроты, где слезой

Точат источники. Светило,

С небес скользя в ночной покой,

Прощальный взгляд в них уронило,

Так дева, поменяв наряд,

Бросает в зеркало свой взгляд.

 

II. Закат. Стекают струи света

За горизонт. И с минарета

Молитвы музыка звучит

Глубоким утвержденьем Веры,

И в ритме танца зазвенит

На гибком теле баядеры

Рой бубенцов, обвив кольцом,

Стан с нарисованным лицом.

 

III. А в час, когда Луны сиянье

В серебряные одеянья

Укроет храмы и сады -

В упругих струях водопада,

Блеснув, растает свет звезды,

С небес скользнувшей, и прохлада

Смешает смех и звук шагов,

Мерцанье глаз и шорох слов…

 

IV. Но Солнце пОутру погасит

Брильянты звёзд и перекрасит

В аквамарин небесный свод.

И чудеса, что ни минута,

Затеют пышный хоровод,

И время вскачь бросает круто,

Румян, затейлив и могуч,

Рождённый ликом Солнца луч!

 

V. А в нисходящих волнах зноя,

Благоухание дневное

Уймет осин немую дрожь,

Зефир незримою расчёской

Взлохматит кроны. Невтерпёж

Ему коснуться их причёски…

Зенит, калёный до бела,

Долину плавит, жжёт до тла.

 

VI. Но нет другой поры в Кашмире,

Когда бы красочней и шире

Веселья море разлилось,

Долина дышит лишь любовью,

Встречая пышный праздник Роз,

И радостному многословью

Она внимает. Только раз

В году приходит этот час!

 

VII. Сезон любви, росой омытый,

Все лица и сердца открыты,

Мечтанья дней, пиры ночей,

Где сладость жизни бурно льётся,

Где можно верить в пыл речей,

Где без забот, кружась смеется

Младая роза, в пыль веков

Роняя сотни лепестков!

 

VIII. Прохладный сумрак в час вечерний

По серебру узором черни

Украсил озеро. Потом

Светило знойное уснуло

В своём пристанище ночном,

Где дремлют пальмы Барамула,

И лунный свет искрит алмаз

Распахнутых девичьих глаз.

 

IX. Долина, как пчелиный улей,

Лишь холмы Белы окунули

Её в ночной, прохладный мрак,

Не медля, факельное пламя

Взвилось, размножилось, да так,

Как реет огненное знамя –

Златой, кипящий материк

Меж гор, вкруг озера возник!

 

Х. Волшебный свет своей игрою

Всех одарил ночной зарёю,

Накидки  жён и юных дев

В сей праздник лиц и глаз не скроют,

Они ликуют, осмелев,

И добровольною тюрьмою

Пренебрегают – шоры прочь,

И внемлет им царица-ночь!

 

XI. В глазах – любовь, в речах – свобода,

Сего запретнейшего плода

В иную пору – грех желать,

И праздник Роз вступает в силу,

Луна не устаёт пылать,

И можно всё, что сердцу мило,

Как беззастенчиво горят

Глаза, точа любовный яд!

 

XII. Бушует шквал цветов в долине,

Такого буйства и в помине

Не ведал поднебесный мир,

Как будто розы всей планеты

Собой украсили Кашмир.

Поля, дороги, минареты –

Всё в розах. Озера овал

Палитру всех цветов вобрал.

 

XIII. Неутомимы барабаны,

Бескостны, грациозны станы

Танцоров. Звонкий муэдзин

Сменил молитву на напевы

Любви. И вьётся палантин

Резвящейся роскошной девы,

То вверх, то вниз – и смех, и страх –

Качелей шёлковых размах!

 

XIV.Шатры пусты, и дети рады,

Им только этого и надо -

Не спит, ликует ребятня,

Им вечно часа не хватает,

Чтоб доиграть при свете дня.

Над озером, как песня тает

Любовный шёпот. Стих, охрип

Уключины далёкий скрип…

 

XV. Бесшумны медленные волны,

Они, любви и неги полны,

Прильнули к тёплым берегам

Нетерпеливым поцелуем,

Как губы к трепетным губам.

И песнь слагая, очарует

Лютнист-волшебник молодой

Звучаньем лютни золотой.

 

XVI. Какое, право, наслажденье –

Скользя по водам, в упоенье,

Едва касаться лёгких струн,

Наедине с прекрасной девой.

Она прекрасней сотни Лун,

Богиня, фея, королева,

В глазах которой – чудеса:

Весь мир – земля и небеса!

 

XVII. В пылу военного угара,

Селим, любимый сын Акбара,

Был зол и дерзок, он устал

От битв, от крови, от трофеев,

Душой он рвался к Нурмахал,

Звезде гарема, юной фее,

Чей образ перед ним вставал,

Едва глаза он закрывал.

 

XVIII. Томим огнём любовной жажды,

Свой выбор сделал он однажды

Между короною, венцом,

Свидетельством монаршей власти,

И нежным розовым венком,

Залогом пылкой женской страсти.

Селим бы трон и власть отдал

За локон юной Нурмахал.

 

XIX. Есть красота, что не остынет,

Как солнце хищное в пустыне,

Палит, немилосердно жжёт,

К ней прикоснувшийся однажды,

Напрасно утоленья ждёт –

В ней ничего нет, кроме жажды.

Но Нурмахал была иной –

И свежесть в ней была и зной.

 

XX. Как в углях тлеющих мангала,

Вдруг, вспыхнув, пламя пробегало,

Так жар ланит и глаз, и уст,

Завесу скромности срывая,

Сияньем потаённых чувств,

И тотчас снова затухая,

Всё ж обещает вспыхнуть вновь,

И ожиданьем греет кровь.

 

XXI. Всё в Нурмахал изящно было,

Была в ней даже слабость – силой,

А гнев – лишь дополнял портрет –

Лишь раскалённый ветер гнева

Умеет так встряхнуть букет,

Чтобы разгневанная дева,

Пусть раскалившись до бела,

Ещё прекраснее была!

 

XXII. Но чувственность её и нежность,

Блестящих чёрных глаз безбрежность,

Нет, не купить… нет, не украсть…

Но покорить – да! Из истока

Неведомого хлынет страсть

И изощрённость жриц Востока.

Искусство этих дивных жриц

Подобно пенью райских птиц.

 

XXIII. Да, прелесть Нурмахал сияла

И потому, что дополняла

Красу другая сторона,

Дана она, увы, не многим:

Красавица была … умна,

И нравом отличалась строгим,

Так, даже беспричинный смех,

Вдруг, заражал весельем всех.

 

XXIV. Востока властелин надменный,

Селим, мечтою сокровенной,

Рабом был верным Нурмахал,

Он в свой гарем, пройдя полмира,

Прелестниц юных собирал,

Но эта роза из Кашмира –

Как в сердце раненом кинжал,

Звезда гарема – Нурмахал!

 

XXV. Селим спешил успеть к фиесте,

Чтобы с возлюбленною вместе

В ночи любви, сквозь море роз,

Пуститься в плаванье за счастьем,

Его попутный ветер нёс

На крыльях нежности и страсти,

Он отказался бы от дней,

Была бы только ночь длинней.

 

XXVI. Казалось, стали дни короче,

Чтоб таинство прекрасной ночи

Хоть на мгновение продлить,

Не оборвав ночных видений

Волшебно-сказочную нить.

В мечтах Селима дивный Гений

Возвёл чудесный замок снов

Из диамантов и цветов.

 

XXVII. Он видел этот город счастья,

Муссон душевного ненастья,

Однако в сердце навевал

Одной печальной думы тягость:

Он в нём не видел Нурмахал,

Знать ликованье ей не в радость?

Быстрей ветров летел он к ней,

Меняя взмыленных коней!

 

XXVIII. Увы, гордыня, так бывает,

Любовь из сердца выживает.

А повод – слово невпопад,

Из ничего, в мгновенье ока,

Пустячный жест, бездумный взгляд –

Тайфун для тонкого Востока!

Казалось, штиль над морем, но

Шли камнем корабли на дно.

 

XXIX. И вот – любви, как ни бывало,

Где нежность слов? Что с нею стало?

Где фейерверки страстных глаз?

Прикосновений где услада?

Как будто подменила нас

Гордыня. Что ей в сердце надо?

Она, гордыня – царь-порок,

И щит, и меч, и злобный рок!

 

XXX. Неискушённы сим пороком,

Спустившись с гор седым потоком,

Любви исполнены, сердца

Скалой гордыни разделились,

И, словно звери от ловца,

В долину порознь устремились.

Им долго не сыскать предлог,

Чтоб слиться вновь в один поток…

 

XXXI. Гордыню лишь мудрец смиряет,

Он сердце ей не отворяет,

Оков цветочных цепи вьёт.

Любовь – счастливая рабыня,

(Ей рабство силы придаёт)

Подобна сказочной вершине,

Что тонет в бремени садов,

Пылая пламенем цветов.

 

XXXII. Она подобна райской птице,

Что в синих небесах гнездится,

Сиянье на её крылах

В покое царственном пылает,

Спугни её, увы и ах!

Сиянье сразу исчезает…

И вспыхнет новою волной,

Лишь снова обретя покой.

 

XXXIII. Её сиянье так же зыбко,

Как уст капризная улыбка.

В любовных знойных небесах,

Шальное облачко порою,

Вдруг все смешает в пух и прах,

Взорвавшись жуткою грозою,

А в юном сердце крови шум

Слышнее, чем холодный ум…

 

XXXIV. Итак, Селим в порыве гнева,

Вдруг, взбунтовавшуюся деву,

Казалось, навсегда изгнал

Из сердца. Но в душе владыки

Одной лишь юной Нурмахал,

Одной звезды сверкали блики.

Он чахнул, злился, он скучал,

И повторял: «О! Нурмахал!»

 

XXXV. Полны влюблённого бессилья,

Свои подрезанные крылья,

Как птицы Фракии, куда?

Они стремили – к морю? к суше?

И неужели никогда

Разлукой мучимые души,

Не обретут покоя вновь,

Сменив гордыню на любовь?

 

XXXVI. Селиму было одиноко

Средь разноцветия Востока.

Был сер, как камень, гордый лик,

Ни жест, ни знак подобострастья

В больное сердце не проник,

Не пробудил в нём сладострастья,

Ох, не до песен соловью –

Он розу потерял свою.

 

XXXVII. В толпе услужливых притворцев,

Коварных льстивых царедворцев

Он утешенья не искал,

Сквозь их толпу он, как комета,

Летел, пути не разбирал,

Неся бутон огня и света

Лишь той, чья дивная краса

Его стихия – Небеса!

 

XXXVIII. В тот час, в плену своих мечтаний,

Вдали от праздных ликований,

В тени беседки, где блистал

Лишь бледный луч печали лунной,

Сидела в грусти Нурмахал,

Вдвоём с кудесницей Намуной,

Вещуньей, чтицей вещих снов,

Из рода древних колдунов.

 

XXXIX. В Намуне жили лёд и пламя,

И возраст ей – не счесть веками,

Но ветер времени её

Ничуть не тронул – дул напрасно –

Ума блистало остриё,

Точён был стан, лицо – прекрасно,

А пламя черное в очах

Внушало всем невольный страх.

 

XL. С улыбкой, полною печали,

Уста её враспев звучали

Познаньем сути бытия,

Огнём и тьмой вселенской глыбы,

Ничто: ни небо, ни земля

Создать такую не смогли бы.

Знать сокровенный смысл вещей

Труда не составляло ей.

 

XLI. В своей копилке заклинаний,

От порчи, сглаза, от страданий,

И от напастей, и от бед,

И от лихой руки злодея,

Задумавшей коварный вред,

Сыскала то, что всех вернее,

Сразив гордыню наповал,

Вернёт Селима к Нурмахал.

 

XLII. Сочилась полночь через кущи

Ночных цветов, нектар несущих

На легких крыльях ветерка.

Зефир – он баловень заката,

Ночь напоившая рука

Цветов прелестным ароматом,

«Пора,- Намуне дал понять,-

Цветы и травы собирать».

 

XLIII. В цветах – могущество и сила,

Природа щедро одарила

Их магией – добром и злом;

Плести венок - играть на струнах,

Их душ, не навредив притом,

Умела страшная Намуна.

Увенчанный таким венком,

Спит ярким, сладким, вещим сном.

 

XLIV. Смущенный блеском сновидений,

В немом восторге, Солнца Гений,

Из золочёного шатра,

За горизонтом, где играют

С лучами тени до утра,

Пока друг в друге не растают,

Придёт, сияньем удивлён,

Взглянуть на этот дивный сон.

 

XLV. Меж тем, Намуна не спешила.

Пока полночное светило

Прохладную растений кровь

Согрело в лепестках соцветий,

Святое таинство – любовь,

Блуждающая меж созвездий,

Сошла, как призрачный покров,

К раскрытым венчикам цветов.

 

XLVI. И Нурмахал нетерпеливо,

В смятенье радостном, игриво,

Газелью лёгкой в лунный сад

Стремглав пустилась и в корзину

Цветов блескучий водопад

Летел. Не разгибая спину,

Она твердила: «О, мой Бог!

Плети, плети скорей венок!»

 

XLVII. Рвала, вдыхая ароматы,

Которыми была богата

Природа – вот и Вздох Мечты,

И Золото Морей разлито,

Царица Ночи, чьи цветы

Бледны, как девичьи ланиты,

Сияют свежей белизной

Лишь ночью, только под луной.

 

XLVIII. Речные лилии для девы

Колчан раскрыли Камадевы,

И амаранта серебро

Искрит в траве – какое диво!

И Лунный Цвет свой болеро

В высоких скалах Серендива

Исполнил, гордо подбочась,

Сквозь ароматов бурю мчась.

 

XLIX. Текли, как радостные слёзы,

Огни прекрасной туберозы,

Амрит, чей гордый строгий лик

Богов бессмертное творенье,

Неугомонный базилик –

Могил печальных украшенье;

Букет сиял, лишь розмарин

Глядел, робея из за спин.

 

L. Всё, что в саду благоухало.

Для Нурмахал добычей стало,

С корзиною цветов она

Бежит к Намуне, в нетерпенье,

Надежд и радости полна,

Ей не унять сердцебиенья:

«Гляди, здесь то, что нужно нам!»

И сыплет всё к её ногам.

 

LI. Колдунья, вдруг, оцепенела,

Она лишь поудобней села,

К корзине трепетно склоняясь.

С богатством красок, ароматов

Душа её переплелась,

Глаза пылали, как агаты –

В них сотни, тысячи карат!

В их власти был и рай и ад…

 

LII. Владея тайной душ растений,

Она смешала свет и тени,

И стала грезить наяву.

Улыбкой заблестели зубы,

Роса, упавшая в траву,

Чуть освежила влагой губы;

Она напев из трав ткала

И тихо речь её текла:

 

 

Я знаю, где прячутся сны,

Так манящие юных дев,

Сиянье полночной Луны

Пробуждает в душе напев:

Просохнет роса,

Увянет краса,

И примут мечты и цветы небеса!

 

О, Ангел любви, приди, приди,

Незримый, как аромат

Ночного цветка. Найди, найди

Тропинку в заветный сад.

Настанет тот радостный час

И родившая ветвь земля

Раскроет, как сказочный глаз,

Белоснежный цвет миндаля.

Просохнет роса,

Увянет краса,

И примут мечты и цветы небеса!

 

Витает меж гор любви мираж,

В дыхании горных трав,

Там только орёл ступал, как паж,

На шпоры златые встав.

Тени мёртвых ты не тревожь,

В холодном дыхании – смерть!

А крик мандрагоры похож

На коварный кинжал, поверь.

Просохнет роса,

Увянет краса,

И примут мечты и цветы небеса!

 

Мечты о любви и добре,

И упорство в борьбе со злом,

Родятся в коричной коре,

Изуродованной топором,

Просохнет роса,

Увянет краса,

И примут мечты и цветы небеса!

 

 

LIII. Лишь заклинанье прозвучало,

Намуна тотчас увенчала

Цветов короной Нурмахал.

Уже крылом волшебным ночи

В ресницах девы сон порхал,

Туманил царственные очи,

Высокий, нежный, сладкий звук

Мелодии явился вдруг.

 

LIV. В её отсутствующем взоре

Плыла мечта о Красном море,

Где птица дивная – Любовь

Гнездо из сладких песен свила.

Крылатый дух – не плоть, не кровь

В лучах полночного светила

Легко из бездны воспарил

И песней деву одарил:

 

 

Я Чиндары звонкой поющий посол,

Заслышав призывы цветов,

Из сказки подлунной к тебе я пришёл,

Где прячется музыка снов.

Струны лютни со сладким стоном,

Как молитва любви звучат,

С уст взлетает к деревьев кронам

Песни сказочный аромат.

 

Чтоб в грёзах твоих

В сей сладостный стих

Мелодия песни вплелась,

Чтоб этот венок

Вернуть тебе смог

Любимого нежность и страсть.

 

Пусть песня моя до тебя долетит,

Журчит и звенит, и струится

И снежными хлопьями в небе парит,

И мягко на море ложится.

И растаяв в пылающем сердце,

Этот страстный, призывный напев

В кровь добавит мускуса и перца

До кипенья её разогрев.

 

Мелодия песни моей – талисман,

Он духам восторгов послушен,

Чей Гений цветами подлунными зван,

Их звоном полночным разбужен

Дух любви и желаний всевластен,

Невредимо тотчас донесёт,

Как коричное семечко – счастье

В птичьем клюве свершает полёт

 

Я прошлое с будущим перемешал,

Разбавил чуть-чуть настоящим,

И память, пройдя от начала начал

К мелодиям лишь предстоящим,

Бесконечной спиралью завьётся,

Словно песни высокий клавир,

В ней любовь и надежда проснётся

Нотой робкой, но вечной, как мир.

 

Она сердце воина может смягчить,

Заставить его трепетать,

Так лишь оперенью дано освежить

Доспехов угрюмую стать.

Она в очи прекрасной девы

Проливает нездешний свет,

Затухают зарницы гнева,

Гаснут звёзды, а чувства - нет

 

Чтоб в грёзах твоих

В сей сладостный стих

Мелодия песни вплелась,

Чтоб этот венок

Вернуть тебе смог

Любимого нежность и страсть.

 

LV. Блеснуло утро мимолётно,

С ленцой, неярко, чуть дремотно,

Желая сон свой оградить

Ресниц пушистым покрывалом

И сладостных напевов нить

Не упустить, девица встала

И лютню тронула рукой.

И та ответила: «Он твой!»

 

LVI. Сладкоголосою струною

Напев, рождённый под луною,

Из ночи – в день, из грёзы – в явь

Проник. О, девы глас прекрасный,

Небесных нот ему добавь

И чувств земных и сладострастных.

Сон не неволь. Проснись. И пой!

«Он мой! Он мой!! Он только мой!!!»

 

LVII. И дева пела в упоенье

Не сон, не явь, но – наважденье,

Со струн мелодия текла,

Слова в устах слагались сами,

Казалось, что она могла

Так музицировать часами.

И эхо, тая средь ветвей,

В саду играло в прятки с ней.

 

LVIII. В тот тёплый вечер в Шалимаре

Фиеста Роз была в разгаре,

Хозяин праздника, Селим

Веселье, музыку и песни,

Тоской любовною томим,

Мешал с вином, но хоть ты тресни,

Вечерних звёзд приветный свет

Не находил в душе ответ…

 

LIX. Но их неяркое горенье,

Вдруг, находило отраженье

В глазах под масками, девиц,

Хранивших этот свет волшебный,

Тех удивительных певиц,

Чьих сладких песен звон целебный

Селим желал скорей испить,

Чтоб муки сердца утолить.

 

LX. В кружении цветов гарема

Дворец сиял, как сад Эдема,

Славянок златокудрых стать,

И смуглогрудых египтянок,

Здесь можно было отыскать

И утончённых китаянок,

И тех, кому шальной загар

Дарил палящий Кандагар.

 

LXI. Все так нежны и полны ласки,

Скрывались в шёлке полумаски,

И покрывала запахнув,

Лишь влажный, томный взгляд открыли,

Ночною бабочкой вспорхнув,

Ресниц раскрашенные крылья.

Прелестны все – владыка знал,

Но краше всех… «О, Нурмахал…

 

LXII. Все звёзды пред тобой в поклоне

Померкли бы на небосклоне.

Лишь отыскав свою звезду,

Что освещает путь в нирвану,

К ней чертит лодка борозду

Через пустыню океана.

Здесь нет тебя, и в этом суть –

Мой скорбный безысходен путь…»

 

 

LXIII. Так размышлял он в те минуты,

И в сердце дрогнула, как будто,

Одна заветная струна,

Подвластная лишь милой взгляду.

«О, девы в масках! И она,

Должно быть, тоже где-то рядом?

Ведь взгляд не спрячешь душ родство –

Не прятки. Это колдовство!»

 

LXIV. От вин и яств столы ломились,

Посудой царскою искрились,

Казвина сладкий виноград,

Златые яблоки Кабула

Собою радовали взгляд,

И солнце, словно окунуло

Свои волшебные лучи

В гирлянды спелой алычи.

 

LXV. Дыханье тысячи садов

Из дальних стран и городов –

Из Самарканда и Басры,

Орехи, пряности, папайи,

Плоды Багдада, Бухары,

И мангустины из Малайи,

Вот – персик, абрикос, гранат –

Всё, чем богат восточный сад!

 

LXVI. Богатство блюд благоухало

В корзинах чистого сандала,

В фарфоре древних кубков, ваз,

Которые в пучине моря

Разыщет ловкий водолаз.

В них эхо вечности и горя:

Они – таинственный улов

Из затонувших городов.

 

LXVII. Вино игривое в кувшинах

Сверкало, словно гор вершины,

То малахитом заблестит,

То желтым янтарём искрится,

Ручьём рубиновым бежит,

И в кубки весело струится.

Глотка Селиму хватит, чтоб

В горящем сердце был потоп.

 

LXIII. Сам Купидон – виновник, Гений

Его сердечных наводнений –

В потоке радужном вина.

Крылом любви шальной мальчишка,

Рассыпав страсти семена,

Не даст минуты передышки,

Мечтая только об одном –

Любовным опоить вином.

 

LXIX. Он – вечный спутник менестреля.

Любовь велит, чтоб песни пели!

Лишь двое – песня и вино

Душою управлять умеют,

И эти двое – заодно,

Перечить и Селим не смеет!

Ну что же, девы? Чей черёд?

Кто первой песню запоёт?

 

LXXX. Переглянулись маски-лица,

И первой вызвалась девица,

Кавказа пламенная дочь,

Чей взгляд, как звёздное сиянье,

Сквозь юга бархатную ночь;

Чьих чар безумное дыханье –

Залог мучительных тревог,

От чар таких – избави Бог!

 

 

 

Приди же, приди, здесь и ночи и дни

В счастливом блаженстве текут бесконечно.

Как волны друг друга сменяют они

Так радость любовных утех быстротечна.

Любовь, угасая, рождает любовь,

Горячую, новую песнь поднебесья,

Здесь рай обретает душа вновь и вновь

Приди ко мне, здесь я!

 

Украдкою дева вздыхает, томясь,

Как амры цветок аромат источает,

И слёзы роняет, над брегом склоняясь,

Которые в жемчуг волна превращает.

Цена её слёз и улыбок – любовь,

Блаженная, сладкая, нежная песня,

В ней рай обретает душа вновь и вновь,

Приди ко мне, здесь я!

 

Земная краса – сладострастья нектар,

Амуры им стрелы свои пропитали,

Земная любовь коротка, как пожар,

В эдеме такого вовек не видали.

Земное вино – разогретая кровь,

Земная, прекрасная, звонкая песня,

В ней рай обретает душа вновь и вновь,

Приди ко мне, здесь я!

 

LXXI. Грузинки лютня замолчала,

Но в тон ей сразу зазвучала

Другая, выдохнув аккорд,

Заставивший забыть Селима

Про свой застольный натюрморт;

Мелодия была сравнима

Лишь с той, с которой Исрафил,

Сияя, в вышине парил.

 

LXXII. И к небу обратились лица,

Внимая голосу певицы,

Который в сердце проникал,

Сольясь со звонкою струною,

И новым смыслом наполнял

Мелодию. Совсем иною

Гармонией струны и слова.

И зазвучала песня снова.

 

Неправда, любви угасать не дано,

И если её не разрушить беспечно,

Двоим неразлучно пройти суждено

Сквозь тернии к звёздам дорогою Млечной.

Великое – вечно, как вечна любовь

И славит её моя дивная песня,

В ней рай обретает душа вновь и вновь,

Приди ко мне, здесь я!

 

LXXIII. Нет, не сокрыть под шёлком маски

Во взгляде - нежности и ласки,

В речах - глубокого ума,

В аккордах – магии таланта,

Любви разверзлись закрома;

Она! Она! Игру брильянта

Селим почувствовал, узнал –

Звезда гарема – Нурмахал!

 

LXXIV. Его богиня, королева,

Под маскою арабской девы

Ввела на несколько минут

Селима в лоно заблужденья,

Но ухищренья не пройдут!

Восторг, немое восхищенье,

Земной, блаженный, сладкий рай!

И он кивнул ей: «Продолжай…»

 

 

 

Бежим, любимый, выбирай,

Покров шатра любви в пустыне,

Или дворца постылый рай -

Любви там не было в помине;

Песков и скал унылый вид

Средь аравийской ночи длинной,

Двоих в одно соединит

В уединении пустынном.

 

 

Как грациозен здесь галоп

На воле, не в вольере сытом,

Сереброногих антилоп,

Пески взрыхляющих копытом!

Бежим со мной. Мою любовь

Прими, как высшую награду,

Тепло души и плоть, и кровь,

Что нам ещё от жизни надо?

 

Слова любви так хороши,

Блаженны и даны нам свыше!

Молчи, я глас твоей души

Своим влюблённым сердцем слышу.

Глаза и губы отражать

Как в капле могут свет душевный,

И клятв своих не преступать

Нас призывают повседневно.

 

Твоей любви волшебный свет

Лишь сердца моего коснулся,

И звездный зов иных планет

В просторах вечности проснулся.

Услышь далёкий этот зов,

И истины откроешь дверцу –

Из всех сокровищ лишь любовь

Приносит счастье в наше сердце.

 

Но если в сердце у тебя

Любовь к другой цветёт нетленно,

Не тронь её, живи любя,

И не губи её изменой.

Тогда прощай, любимый мой,

Любовь и веру сквозь метели

Я пронесу, найдя покой

Под сводом ледяной купели.

 

LXXV. Был пафос в этой песне звонкой,

Он ненавязчиво и тонко

Селиму в сердце проникал;

И в сердце буря закипала.

Владыка отшвырнул бокал

И немоты – как ни бывало!

Селим в восторге закричал:

«Звезда моя! О, Нурмахал!

 

LXXVI. Всё на круги своя! Сначала!

Как долго имя не звучало

Твоё. Но я не смог забыть

Прекрасных глаз твоих сиянье.

Так знай, любить – сиречь простить,

Я повторю, как заклинанье,

Десятки, сотни, тыщи раз:

«Я не покину этих глаз!»

 

LXXVII. Завеса шёлка с уст любимой

Упала. На ухо Селиму

На громогласный сей порыв,

Любовно, нежно и игриво,

В его объятиях застыв,

Она шепнула шаловливо:

«Люблю. Твоя на веки. Знай…

Но праздник Роз не забывай!»

 

ЭПИЛОГ.

 

Тем временем, Великий Камергер,

В молчании суровом яд копивший,

Решил, что звёздный час его настал,

Ведь, более терпеть по доброй воле

Не мог он Фераморовы стихи.

Так, подбочась, осанисто и гордо,

Возвысил глас и, как в последний раз,

Изрёк: «бессмысленно!», «негармонично!»,

«Поэма, словно тот мальдивский барк,

Что в страшном сне привиделся принцессе,

Без паруса, балласта и руля -

Непрочная блестящая скорлупка,

С никчёмным грузом фруктов и цветов.

Красивостей – пустое изобилье,

А смысла не отыщешь днём с огнём!

Красотам парка нужен архитектор,

Виварию – не птичий гвалт, но песнь!

Чем бард блеснул при выборе сюжета?

Язычество! Ну это ли не ляп?

Хвала вину – неверным характерна,

Певец и сам, как расписной фарфор -

Черпает вдохновенье в помутненье, [151]

В себя вливая сладенький ликёр!

Каков портрет – и внутренний, и внешний,

Таков и бард – красив и приодет,

Но пуст и звонок, как китайский чайник,

Водой не полон, мыслью не согрет.

Он может быть флористом, птицеловом…

Он – кто угодно, только не поэт!»

 

Кашмир от Индии был отделён

Скалистыми, бесплодными горами.

От зноя изнывая, караван

Устало в горы полз. А на привалах

Короткими часами никому

И мысли в голову не приходило

Свой драгоценный отдых посвятить

Поэзии. Поэтому принцесса

Томилась в одиночестве. Лицо

Красавицы, как облаком, укрыла

Печали тень. А фрейлины, смекнув,

Кто стал причиной этой перемены,

Встревожились, поскольку красотой

Своей принцессы больше дорожили,

Чем собственною статью и красой.

«Ах! Что же станется с царём Бухарским,

Когда взамен прекрасной Лаллы Рук

Увидит он безжизненную жертву,

С лицом, увядшим от сердечных мук!?»

 

Томление души её развеять,

Казалось, мог величественный вид

Кашмирской живописнейшей долины,

В которую спустились, наконец,

Измученные пленники скитаний.

Но ни прохлада скверов и садов,

Ни пагод красота и минаретов,

Ни слёзы чудотворных родников[152]

Священной сей земли, ни водопады,

Летящие с заоблачных хребтов,

Ни город, что над озером возник,

Раскрашенный, как сказочный цветник,

Развеять не могли ни на минуту

Её печальных мыслей. Каждый шаг,

Процессию к Кашмиру приближавший,

Ей в сердце острой болью проникал.

 

 

Восторг, объял всех жителей Кашмира,

Встречавших долгожданный караван,

Приветственными взмахами хоругвей.

Букеты же диковинных цветов -

Честь делали изысканности вкуса

И вежливости юного царя.

Процессия в Кашмир вступала ночью,

Под сенью арок из редчайших роз,

Чей тонкий аромат хранят и ныне

Божественные слёзы Аттар Гюль.

Дороги освещались мягким светом

Причудливых трехцветных фонарей

Из панциря индийской черепахи. [153]

Богатые соцветья фейерверков

Немилосердно рвали свод небес,

Как будто возвещая о рожденьи

В огне и славе идола Войны,

А вслед за ними, словно метеоры

Над айсбергами северных морей,

В высоком небе свечи зажигали

Блуждающие синие огни,

И таяли, едва маршрут наметив,

В прозрачной шали Млечного Пути.

 

Подобная торжественность приёма

Пришлась придворным дамам по душе,

И вывод дамы сделали логичный,

Что царь Бухарский станет образцом

Заботливого, любящего мужа,

Принцессе с ним, конечно, повезло!

Заботу и радушие царя

Принцесса тоже не могла не видеть,

Но вместе с тем, с прискорбьем понимала,

Как трудно ей, не покривить душой,

Быть искренне и честно благодарной,

А не фальшивой, лживой и бездарной,

Любовью не ответив на любовь.

 

Торжественное бракосочетанье

Назначили на утро. Шалимар

Украшен был и к свадьбе подготовлен.

Была бессонна ночь, ведь этим утром

Прелестная невеста быть должна

Представлена впервые Алирису,

Наследному владыке Бухары.

Однако, утром фрейлины из свиты,

Невесту провожавшей под венец,

Приятно удивились, обнаружив,

Что вопреки бессоннице, она

Вновь посвежела и похорошела,

 

Окрасив хною пальчики принцессы,

Они венец царицы Бухары

На голову ей тотчас водрузили,

Укрыв невесту свадебной фатой.

У пристани на озере дворцовом

Уже ждала роскошная ладья

Которая должна была доставить

Нарядную принцессу во дворец.

И Лалла Рук, губами прикоснувшись

К наперснику, дарёному отцом,

Решительно на палубу ступила,

Печаль и грусть оставив за кормой.

 

И утро было свежим и прекрасным,

Как дева, в чьей судьбе оно взошло,

И озеро белело парусами,

И менестрели пели на брегах,

И полные зеваками беседки

На склонах зеленеющих холмов

Пестрели шалями, знаменами, платками,

Приветствуя принцессу Лаллу Рук.

Но крайне возбуждённая невеста,

Впиваясь взглядом в толпы горожан,

Лелеяла в душе надежду встретить

Влюблённого поэта пылкий взгляд.

Её сердечко сладко трепетало

В тревожном ожидании чудес.

 

В ладье под тентом, позади принцессы,

Вальяжно развалился Фадладин.

Он бороду поглаживал степенно,

Задумчиво оттачивая спич,

Который перед новым господином

Затеял старый плут произнести.

Про Веру, нравы и литературу,

Про кухню, этикет и политес,

Про строгую и жесткую цензуру

Фривольных и языческих стихов.

 

Войдя в канал, от озера ведущий

К роскошным залам царского дворца,

Ладья скользила вдоль садов и парков,

Украсивших собою Шалимар,

Дворец дышал цветов благоуханьем.

По берегам канала к небесам

Упруго били дивные фонтаны,

И с солнечной слепящей высоты

Алмазами по водам рассыпались.

Когда же, наконец, ладья застыла

У мраморного, крытого парчой,

И устланного розами причала,

В приёмном зале царского дворца,

Взволнованной, издёрганной принцессе

Едва хватило женских сил подняться

По мраморным ступеням в тронный зал.

Там, в глубине, в сиянии брильянтов

В помпезном блеске золотых пластин

Стояли два величественных трона.

Царь Алирис на троне восседал,

Другой был предназначен для принцессы. [154]

Бухарский царь поднялся ей навстречу,

Взяв за руку и улыбнувшись ей.

Но на царя едва она взглянула,

Вдруг вскрикнула, тотчас лишившись чувств…

 

Она всё утро чуда ожидала,

И чудо ей послали Небеса -

Из сердца вон ушла былая тяжесть,

Она пришла в себя, бросая взор,

На юного царя. Какая радость!

Пред ней стоял…влюблённый Ферамор!

Весь долгий путь от Дели до Кашмира

Он был при ней и смог завоевать

Под маскою простого менестреля

Её любовь. А в облике царя

Теперь располагал он полным правом

И руку ей, и сердце предложить.

 

Взглянув на Алириса, Фадладин

Был так напуган и обескуражен,

Что вмиг забыв свой ядовитый спич

И критицизм, и жёсткую цензуру,

Рассыпался безудержной хвалой

Стихам и песням юного монарха.

Он клялся, что доселе никогда

Стихов изящнее и совершенней

Не слыхивал, что Бог тому свидетель,

А каждому, за слово поперёк

Грозил немедленной небесной карой!

Испытанный дворцовый интриган

Спустя неделю был прощён монархом,

И во мгновенье ока был назначен

На должность Камергера при Дворе.

 

Ну, кто бы мог теперь засомневаться,

Что молодая царская чета,

Часов и лет счастливых не считая,

Жила в согласье до седых волос?

«До самой смерти, - писано в анналах, -

Всем правилам Дворца наперекор

Любимого царица называла

Не Алирис, а только Ферамор».

[ 1 ]- «У китайцев прежде было искусство изображать на поверхности фарфоровых сосудов рыб и других животных, которые становились видны только тогда, когда сосуд был наполнен какой-либо жидкостью. Они называли это искусством Киа-Цин. Современники пытаются открыть для себя искусство этой волшебной живописи, но безрезультатно».(Т.М.)

[ 2 ]- Жеан-Гуайр упоминает «фонтан в Кашемире под названием Тирна, что означает «змея»; вероятно, потому, что раньше там видели какую-то большую змею. При жизни моего отца я дважды ходил к этому источнику, который находился примерно в двадцати косах от города Кашемир. Следы мест отправления культа у святыни можно видеть бесчисленно среди руин и пещер, которые разбросаны по её окрестностям». (Тузек Джехангери) (Т.М.)

[ 3 ]- Есть двести рабов, у которых нет другой работы, кроме как охотиться на трёхцветных черепах для Королевского вивария. Из их панцирей также делают фонари» - Путешествия Винсента Ле Блана. (Т.М.)

 [ 4 ]-«По возвращении Магомеда Шоу в Калбургу (столицу Деккана), он устроил большой праздник и взошёл на этот трон с большой пышностью и великолепием, назвав его Фирозе или Церулеан. Я слышал, чтонекоторые старые люди видели трон Фирозе в правление сутана Мамуда Бхаменеи, и описали его.Говорят, что он был в длину девять футов и три в ширину, сделан из чёрного дерева, покрыт пластинами из чистого золота и украшен драгоценными камнями огромной ценности. Каждый принц дома Бхаменеи, который владел этим троном, прибавлял к нему несколько богатых камней, так что, когда во время правления султана Мамуда его разобрали на части, чтобы убрать некоторые драгоценности, дабы вставить в вазы и кубки, ювелиры оценили его в одир корор ун (почти четыре миллиона фунтов стерлингов). Я так же узнал, что он назывался Фирозе, потому что частично покрыт эмалью небесно-голубого цвета, которая со временем была полностью скрыта большим количеством драгоценных камней». – Феришта (Т.М.)

 

Трояновский Игорь Дмитриевич, поэтический перевод, 2022

Сертификат Поэзия.ру: серия 64 № 171920 от 18.12.2022

2 | 1 | 392 | 17.11.2024. 19:21:47

Произведение оценили (+): ["Нина Пьянкова", "Владимир Корман"]

Произведение оценили (-): []