Р.Л.Стивенсон. Пристанище на ночь (Рассказ о Франсуа Вийоне)

Robert Louis Stevenson

A Lodging for the Night: A Story of Francis Villon

 

Р.Л.Стивенсон

П Р И С Т А Н И Щ Е  Н А  Н О Ч Ь

Рассказ о Франсуа Вийоне

 

            Был поздний час ноября 1456 года. Снег над Парижем валил с жестоким, неумолимым упорством, временами налетал ветер, подхватывая снежные вихри, потом наступало затишье, и хлопья опускались и опускались среди окружающей ночной тьмы, молчаливой и бесконечной. Бедному человеку, что вглядывался вверх из-под заснеженных бровей, казалось чудом, откуда всё пришло. А магистру Франсуа Вийону у окна таверны представлялось одним из двух: Язычник ли Юпитер ощипывает гусей на Олимпе, или линяют ангелы. Он лишь бедный магистр искусств, продолжал он, и когда вопрос касается божественного, своё суждение высказывать не смеет. Старый глупый монах из Монтаржи, что был в компании, угостил юного мошенника бутылью вина за его шутку и гримасы, что её сопровождали, и поклялся на собственной седой бороде, что в возрасте Вийона был таким же прохвостом.

            Воздух был сырым и колким, но не слишком морозным, а крупные падавшие хлопья - мокрыми и липкими. Весь город был сокрыт Армия могла бы пройти из конца в конец, не подняв тревоги. Если бы в небесах случилась запоздалая птица, остров сверху ей показался бы большим белым лоскутом, а мосты - тонкими белыми перекладинами на чёрной глади реки. Высоко над головами снег покрывал рельефные узоры соборных башен. Множественные ниши были до верху засыпаны; а нескончаемые статуи с гротескными или богоподобными лицами несли на своих головах высокие белые папахи. Горгульи стали похожи на большие фальшивые носы, уныло глядящие в одну точку. Орнамент превратился в подвешенные подушки, раздутые на сторону. Когда ветер стихал, возле церкви раздавался лишь монотонный шорох падающего снега.

            Свою снежную порцию получило и кладбище Сен-Жан. Могилы были полностью укрыты, высокие белые крыши стояли в строгом порядке; добрые люди давно убрались в постели и коротали ночь также, как и их жилища, - в окрестности не было ни огонька, разве что слабый отблеск лампы, - она висела, колеблемая на церковных хорах, гоняя тени. Ещё не было десяти, как прошёл дозор с фонарями и алебардами, похлопывая рука об руку; они не усмотрели ничего примечательного у кладбища Сен-Жан.

            Как раз здесь у кладбищенской стены приютился небольшой домишко, в котором до сих пор бодрствовали, и бодрствовали с дурными намерениями среди храпящего царства. Их мало что выдавало: лишь поток тепла из трубы, образовавший оттаявший островок на крыше, да полуприглушёные шаги за дверью. А внутри за ставнями, магистр Франсуа Вийон, поэт, и некие из воровской шайки, с которыми он сошёлся, проводили ночь навеселе, пуская по кругу бутылку.

            Огромная куча тлеющих углей в сводчатом камине распространяла сильный жар. Прямо напротив высился Дом Николас, пикардийский монах, подобравший обе полы и оголивший благотворному теплу свои тучные ляжки. Его простёршаяся тень разрезала комнату надвое, и свет от огня едва пробивался по другую сторону его обширной персоны и в малую гавань широко расставленных ног. Подвыпившая посиневшая физиономия выдавала непробудного выпивоху, - испещрённая сетью выступивших вен, багровая при обычных обстоятельствах, теперь она была слабо фиолетовой, поскольку, даже стоя спиной к огню, он чувствовал, как холод щиплет с другой стороны. Его ряса, свесившись на одну сторону, странно топорщилась вокруг воловьей шеи. И вот так, расставив ноги и ворча, он высился, разрезая комнату надвое тенью своей дородной плоти.

            Справа Вийон и Ги Табори сутулились над клочком пергамента: Вийон сочинял балладу, которую потом назовёт "Балладой о жареной рыбе", а Табори лепетал восторги за его плечом. Поэт выглядел оборванцем, смуглый, малого роста и тощий, со впалыми щеками и с редкими прядями чёрных волос. Свои двадцать и ещё четыре года поэт носил с лихорадочным возбуждением. Алчность образовала складки вокруг его глаз, злобные усмешки кривили губы. Свинья и волк боролись в его лице. То было красноречивое, броское, уродливое, суетное лицо. Руки небольшие, но цепкие, с пальцами, похожими на верёвки в узлах, - они постоянно сновали перед ним в неистовой выразительной пантомиме. Что касается Табори, широкого, благодушного, то восхищённое слабоумие так и дышало его приплюснутым носом и слюнявым ртом: он стал вором, также как мог стать самым достойным из горожан, стать по воле всесильного случая, что правит такими, как он гусями и ослами из породы людей.

            По другую сторону от монаха играли в карты Монтиньи и Февенин Пенсета. От первого исходил некий аромат приличного происхождения и воспитания, как от павшего ангела, - нечто стройное, гибкое и обходительное в фигуре, и орлиное, сумеречное в лице. Февенин, хилая душонка, был в лучшем виде: днём он состряпал неплохое дельце в предместье Сен-Жак, а весь вечер обчищал Монтиньи. На лице застыла плоская улыбка; плешивая голова розовато блестела сквозь гирлянду рыжих волос; круглый животик дёргался в молчаливом хихиканье при каждой удачной ставке.

            "Удвоим или прекратим?" - произнёс Февенин.

            Монтиньи упрямо кивнул, соглашаясь играть.

            "Одни б наверно чванясь ели", - писал Вийон: "Хлеб-соль в серебряной тарели. На блюде золотом - на блюде - ну, помогай, Гвидо!"

            Табари захихикал.

            "На блюде золотом петрушку", - накарякал поэт.

            Ветер снаружи крепчал, гоняя снежные вихри; в своих завываниях он поднимался до победных кличей, похоронно стеная в трубе. С наступлением ночи холод становился острее. Вийон, надув губы, издал толи свист, толи стон. Эта жуткая, неприятная манера поэта здорово не нравилась Пикардийскому монаху.

            "Слышите шорох у виселицы?" - говорил Вийон: "Это всё они, кто пляшет дьявольскую жигу в пустоте там, над нами. Вы умеете плясать, мои красавцы, ведь будет совсем не тепло? Фью! Вот так рвануло! Кто-то пошёл вниз. Одним созревшим плодом меньше на трёхногой мушмуле! - Послушайте, Дом Николас, холодновато ночью на дороге Сен-Дени?" - спросил он.

            Дом Николас заморгал обоими глазищами и, казалось, подавился собственным кадыком. Совсем у дороги Сен-Дени высилась наводившая ужас огромная Парижская виселица Монтфокон, так что шутка задела за живое. Что до Табори, так он всё хохотал над мушмулой; ничего забавнее он не слышал и никак не мог унять хохот. Вийон достал его щелчком по носу, и веселье сменилось взрывом кашля.

            "О, утихомирься, наконец", - сказал Вийон: "Придумай-ка рифму к «рыбе»".

            "Удвоим или прекратим?" - приставал Монтиньи.

            "От всей души", - процедил Февенин.

            "Осталось что в бутылке?" - спросил монах.

            "Открой ещё", - сказал Вийон: "Ты всё надеешься заполнить огромную бочку, свою утробу, такой малостью, как эти бутылки? И рассчитываешь попасть на небо? Сколько ангелов, представь, нужно выделить, чтоб вознести одного лишь монаха из Пикардии! Или ты вообразил себя Илией - и за тобой пришлют ковчег?"

            "Hominibus impossibili"* - проговорил монах, наполнив стакан.

            Табори же был в экстазе.

            Вийон снова пришлёпнул его по носу.

            "Смеяться моим шуткам, как вам нравится!" - сказал он.

            "Эта было, что надо", - заметил Табори.

            Вийон состроил рожу. "Придумай рифму к «рыбе»", - сказал он: "Зачем, вот, тебе латынь? Ты возжаждешь забыть её начисто, когда на великом суде дьявол воззовёт к Гвидо Табори, канонику, дьявол с горбом и раскалёнными пальцами-прутьями. Кстати, о дьяволе", - добавил он шёпотом: "Взгляни на Монтиньи!"

            Все трое исподтишка наблюдали за игроком. Уж никак не показалось бы, чтоб ему шла удача. Рот был скошен на сторону, одна ноздря втянута, другая расширена. Чёрный пёс его стерёг, как говорят в народе, пугая детей, - и он с трудом дышал, будто под носильной ношей.

            "Гляди, он будто нож сейчас вытащит", - прошептал Табори, округлив глаза.

            Монаха прохватила дрожь, он наклонил лицо и протянул растопыренные руки к тлеющим углям. Но Дома Николаса беспокоил холод, и только - отнюдь, не переизбыток чувств.       

   "Ну а теперь", - сказал Вийон, - "вернёмся к балладе. Как она звучит целиком", - и отбивая ритм рукой, он громко начал читать её Табори.

            На четвёртой строфе их прервало быстрое роковое движение среди игроков. Круг замкнулся: Февенин только открыл рот, чтобы заявить очередную победу, как Монтиньи вскочил, скорый как уж, и поразил его в сердце. Удар достиг цели прежде, чем тот успел вскрикнуть или шевельнуться. Раз или два его тело напряглось в конвульсиях; руки разжались и снова сжались; каблуки загрохотали по полу, а голова с широко открытыми глазами свесилась за плечо - дух Февенина Пенсеты вернулся к Тому, кто его сотворил.

   Все повскакали на ноги, но всё уже было обделано, в два счёта. Четверо живых глядели друг на друга, смертельно побледнев, а мёртвый вперил в угол пола свой странный уродливый взгляд.

            "Боже мой!" - сказал Табори и стал молиться по латыни.

            Вийон разразился истерическим смехом. Он сделал шаг и изогнулся в притворном выпаде в Февенина, и засмеялся громче. Затем он неожиданно опустился, как куль, на лавку и продолжал тоскливо смеяться, хотя мог уже принудить себя успокоиться.

            Монтиньи первый обрёл спокойствие.

            "Посмотрим, что там у него", - заметил он и привычными руками стал ощупывать карманы мертвеца, раскладывая деньги на столе на четыре равные кучки. "Разбирайте", - сказал он.

            Монах принял свою долю с глубоким вздохом, украдкой кинув взгляд на мёртвого Февенина, который начал оседать и клониться на кресле в сторону.

            "Нам всем надо убираться", - вскричал Вийон, заглатывая своё веселье: "Здесь всех до одного ждёт виселица, исключая тех, кого уже нет". Он притворно задёргался, подняв правую руку, свесил высунутый язык и уронил голову на сторону, подделываясь под повешенного. Затем ссыпал в карман свою долю добычи и проделал фигуру ногами, будто возвращаясь к раскачиванию.

            Табори последний совладал с собой; он схватил деньги и отпрянул в конец комнаты.

            Монтиньи выпрямил Февенина в кресле и вынул кинжал, за которым пошла струя крови.

            "Лучше всего, если вы, ребята, уберётесь", - сказал он, вытирая клинок о камзол своей жертвы.

            "И я так думаю", - заметил Вийон, сглотнув. "Проклятье на его жирную рожу", - взорвался он: "Она у меня в горле, как слизь. Какое он имеет право носить свои рыжие волосы, когда он мёртвый?" И он опять, как подкошенный, свалился на лавку, совершенно закрыв лицо ладонями.

            Монтиньи и Дом Николас громко хохотали, даже Табори помаленьку расшевелился.

            "Поплачь, малыш", - сказал монах.

            "Я всегда говорил, что он был бабой", - прибавил с усмешкой Монтиньи. "А ну, приподымись", - продолжал он, делая жест по направлению к трупу. "Загаси-ка огонь, Ник!"

            Но Ник был занят кое-чем получше: он потихоньку вынимал у Вийона кошелёк, в то время как поэт сидел опустошённый и дрожащий на той лавке, где не более трёх минут назад сочинял балладу. Монтиньи и Табори взглядом потребовали своей доли, и монах дал молчаливое согласие, пряча небольшой мешочек в недрах своего платья. Во многих смыслах артистичность натуры малопригодна для жизни.

            Воровство едва свершилось, как Вийон очнулся, вскочил на ноги и стал помогать разбрасывать и тушить тлеющие угли. Между тем, Монтиньи приоткрыл дверь и осторожно выглянул. Путь был свободен - докучного патруля не было. Условились уже, что разумнее устроиться на ночлег в разных местах, и поскольку Вийон спешил избежать соседства с мёртвым Февенином, хоть остальные и больше спешили, пока ему не открылась пропажа денег, он был первым из просочившихся на улицу по взаимному согласию.

            Ветер торжествовал, разогнав по небу облака. Лишь несколько туманных полос, тонких, как лунный свет, мчались средь звёзд. Был резкий холод, и хотя не светлее, чем обыкновенно, предметы выступали отчётливее, чем в ясный полдень. Спящий город совершенно затих: скопище снежных крыш, пространство маленьких Альп под мигающими звёздами. Вийон проклинал судьбу. Когда б опять пошёл снег! Теперь куда ни пойди, за тобой потянется чёткий след средь светлых улиц; куда ни пойди, всё будешь привязан к дому у кладбища Сен-Жан; куда ни пойди, твои горемычные ноги протянут ниточку, что свяжет тебя с преступлением, а может - с виселицей. В новом свете перед ним всплыл косой взгляд мертвеца. Он щёлкнул пальцами, будто собравшись с духом, и, наобум выбрав улицу, смело двинулся вперёд по снегу.

   Две вещи владели его воображением: во-первых, зрелище виселицы Монтфокон среди широкой и ясной ночной панорамы, и ещё - взгляд мертвеца, плешивой головы в нимбе рыжих волос. И то и другое холодом пронизывало сердце, и он ускорял шаги, как будто ноги могли унести его от дурных мыслей. Временами он оборачивался в резком нервическом порыве, глядя через плечо: однако, по заснеженной улице двигался он один, да ещё ветер, налетевший из-за угла и вытянувший столб блестящей пыли из снега, начавшего уже подмерзать.

   Неожиданно далеко впереди он увидел тёмную глыбу и несколько фонарей. Глыба двигалась, а фонари раскачивались так, когда их несут на ходу. Это был патруль. И хотя патруль просто встретился ему на пути, он посчитал разумнее скрыться с глаз долой, и как можно скорее.Он не был настроен бросать вызов и сознавал, что оставляет след на снегу. Слева оказалась большая гостиница с башенками и обширным порталом у дверей; она была наполовину разрушена, вспомнил Вийон, и давно стояла пустая, поэтому он сделал три шага и заскочил под приют портала. Внутри было довольно темно после сияния заснеженных улиц, и он двинулся ощупью, растопырив руки, и вдруг споткнулся о препятствие, одновременно твёрдое и мягкое, прочное и слабое. У него судорожно забилось сердце, он отскочил назад на пару шагов и, помертвев, двинулся к предмету. Затем коротко рассмеялся с облегчением. То была женщина и она была мертва. Он опустился около неё на колени с запоздалым сочувствием. Она была леденяще холодна и упруга, как прут. На волосах держалась, трепеща на ветру, небольшая изодранная повязка, щёки были густо нарумянены, как ясный полдень. В карманах у неё совершенно ничего не было, но в чулке под подвязкой Вийон нашёл две мелкие монеты, что ходят под названием белков. То была самая малость, но всё же это было кое-что, и поэта охватило грустное чувство, что она умерла, так и не истратив своих денег. Всё это казалось ему мрачной, жалостной мистерией; и он глядел поверх монеток в своей руке на мёртвую женщину, и снова на монетки, ломая голову над загадкой человеческой жизни. Генрих V Английский, умирающий тотчас после завоевания им Франции, и эта несчастная шлюха, сражённая холодом в дверном проёме, так и не истратив свою пару белков - насколько, казалось бы, жесток удел человека, чтоб длить этот мир. Два эти белка можно истратить за такой короткий срок - ещё одно сладкое ощущение на устах, один звонкий поцелуй прежде, чем дьявол взял бы душу, оставив тело птицам и червям. Он бы предпочёл истратить всё сало прежде, чем погаснет огонь и разобьётся светильник.

            В то время, как его занимали эти мысли, он наполовину машинально ощупывал кошелёк в кармане. Неожиданно сердце у него остановилось, холодные мурашки прошли до самых пяток, затылок будто придавила ледяная ладонь. Какое-то мгновение он оставался окаменевшей статуей, затем нашёл выход в лихорадочном возбуждении, - потеря была подобна взрыву, и поначалу он весь покрылся испариной. Для расточителя деньги слишком действенны и живучи - ведь так тонка завеса между ними и наслаждениями, что они доставляют! Одно лишь может положить предел его счастью - время, и расточитель всего лишь с несколькими экю в кармане - это Римский император, пока он их не истратил. Для такого человека потерять деньги значит испытать более сильное потрясение, опуститься с небес в ад, ото всего - в ничто, в одно мгновение. Тем более, если он ради этого вложил свою голову в петлю, если завтра он, возможно, будет повешен за тот кошелёк, так дорого доставшийся и так глупо утраченный! Вийон стоял, изощряясь в ругательствах, он вышвырнул белки на улицу: грозил небесам кулаком, топал ногами и даже не ужаснулся, когда понял, что топчет несчастного мертвеца. Затем поспешно направил шаги к дому у кладбища. Он вмиг позабыл все опасения насчёт патруля, который давно прошёл в заведенном темпе, - у него не было других мыслей, кроме как о потерянном кошельке. Но напрасно он выискивал слева и

Справа на снегу: ничего не было видно. На улице он его не выронил. Не выпал ли он в таверне. Он бы дорого дал, чтобы пойти и взглянуть, но мысль об ужасном постояльце лишала его мужества. Кроме того, подойдя, он увидел, что их усилия загасить огонь отнюдь не увенчались успехом, напротив - огонь раскинулся пламенем, - изменчивый свет играл в дверных и оконных щелях, возрождая его ужас перед властями и парижской виселицей.

            Он вернулся в гостиницу с портиком, облазив весь снег вокруг в поисках тех денег, что выбросил в ребяческом порыве. Но нашёл лишь один белок, другой, наверное, отлетел в сторону и ушёл в снег. При единственном белке в кармане враз улетучились все его надежды на ночную попойку в какой-нибудь дряной гостинице. Но если бы лишь эта надежда, посмеявшись, улизнула из его объятий: самые настоящие лишения, страдания нависли над ним, уныло стоящим перед портиком. Пот, выступивший на бегу, просох, но хотя ветер стих, мороз, сковывающий члены, становился сильнее с каждым часом, и, окоченев от холода, он чувствовал, как ноет сердце. Что было делать? Такой поздний час едва подходит, если сунуться в дом его приёмного отца, капеллана Сент-Бената.

            Всю дорогу он бежал, робко постучался. Ответа не последовало. Он стучал ещё и ещё, замирая при каждом ударе, и наконец уловил приближение шагов. В обитой стальными гвоздями двери упала с засова небольшая створка, и заструилась жёлтая полоска света.

            "Покажи лицо", - сказал изнутри капеллан.

            "Да это я", - захныкал Вийон.

            "О, так это ты", - откликнулся капеллан, присовокупив пару отнюдь не священнических непристойностей, что потревожил его в такой час, и посоветовав ему убираться в ад, откуда явился.

            "У меня руки посинели", - умолял Вийон: "Ноги закоченели, и зашлись от дрожи, нос отваливается от мороза, холод лежит на сердце. Может быть, я и до утра не дотяну. Только на сей раз, отец, и, как перед Господом, больше никогда не попрошусь!"

            "Раньше следовало придти", - холодно сказал священник: "Молодым людям урок не повредит". Он закрыл амбразуру и, не спеша, направился вовнутрь дома.

            Вийон был вне себя, он колотил в дверь руками и ногами, до хрипоты кричал вслед капеллану.

            "Подлая старая лиса", - кричал он: "Когда б руки до тебя дошли, лежал бы ты кверх тормашками до второго пришествия".

            Захлопнулась дверь внутри, едва слышимая поэту, отделённому от неё длинными коридорами. Он с проклятьем тряхнул рукой у самого носа. А затем им овладел шутливый настрой, он рассмеялся и беспечно стал глядеть в небо, где звёзды, казалось, подмигивали ему в его невезении.

            Что было делать? Похоже, что выходила ночь на морозной улице. Мысль о мёртвой женщине властно вторглась в воображение, изрядно напугав его: то, что случилось с ней с приходом ночи, вполне может случиться и с ним к утру. А он так молод! И перед ним столько возможностей разгульно повеселиться! С трогательным пафосом он представлял свою собственную судьбу, как если бы то относилось к кому-то другому, рисуя себя крохотной виньеткой на сцене в тот момент, когда найдут его тело.

            Крутя перед собой монетку, зажав её между большим и указательным пальцем, он взвесил свои шансы. Неудачно, что он в плохих отношениях со старыми друзьями, которые, бывало, жалели его в таких обстоятельствах. Он высмеял их в стихах, побил, мошенничал с ними, и теперь, когда его сдавила нужда, он вспомнил лишь одного, кто, возможно, смягчился бы. То был шанс. В конце концов, его стоило попробовать, и он пошёл взглянуть.

            В дороге с ним приключилось два небольших инцидента, которые по разному окрасили ход его мыслей. Во-первых, он напал на след патруля и шёл этим следом какую-то сотню ярдов, хотя следы уводили его в сторону. Это его ободряло, но, наконец, следы его смутили - им до сих пор владела мысль, что во всём Париже рыщут за ним по снегу, и что схватят его утром ещё до того, как он проснётся. Второй случай поразил его совсем по другому. Он пересекал улицу, где не так давно волки загрызли женщину с ребёнком. И он подумал, что сейчас именно такая погода, когда волкам могло придти в голову снова забрести в Париж, и одинокий путник на этих пустынных улицах отделался бы не только испугом. Он заступил на площадь, оглядываясь с любопытством самого неприятного свойства - здесь же пересекались несколько троп, и он, затаив дыхание, вглядывался вдоль каждой по очереди, чтобы не пропустить быстрой тёмной точки на снегу или уловить вой со стороны реки. Он вспомнил, как мать, рассказывая ему одну историю, указала на такую точку, когда он был ещё ребёнком. Мать! Когда б он знал, где она, то мог быть уверен в приёме. Он решил, что завтра же наведёт справки; мало того, он пойдёт проведать её, несчастную старушку! Думая таким образом, он приближался к своей цели - своей последней надежде на ночь. В доме царил полнейший мрак, как и в соседних, но, пару раз стукнув, он различил движение, скрип двери и негромкий голос, спрашивающий, кто здесь. Поэт громким шёпотом назвал себя и не без тревоги стал ждать. И ждать пришлось недолго. Вдруг распахнулось окно, и на ступени было выплеснуто полное ведро помоев. Не сказать, что Вийон не был подготовлен к чему-нибудь в этом роде, - он укрылся, насколько позволял портик, но тем не менее весь низ его плачевно промок. Штаны почти сразу стали обмерзать. Гибель от холода и разоблачение глядели в лицо; он вспомнил, что склонен к туберкулёзу и стал натужно кашлять. Но серьёзность опасности укрепила нервы. Он отошёл на несколько сот ярдов от двери, где с ним так бесцеремонно обошлись, и задумался, прижав палец к носу. Он смог усмотреть лишь один способ заполучить ночлег, и теперь оставалось им воспользоваться. Неподалёку он приметил дом, который выглядел так, будто прорваться туда будет несложно, и вот туда-то он проворно отправился, потчуя себя по пути мыслями о тёплой ещё комнате, в которой стол загружен остатками ужина, и где он мог бы прокоротать остаток ночи, и откуда мог бы улизнуть с каким-нибудь драгоценным подносом. Он даже поразмышлял что за яства и вина он предпочёл бы, и, когда он припоминал список своих любимых блюд, жареная рыба представилась ему в мыслях со странным чувством приятства и страха.

            "Я никогда не закончу этой баллады", - подумал он про себя и затем, вновь содрогнувшись от воспоминания, повторил: "Проклятье на его жирную рожу!" и энергично сплюнул в снег.

            Дом, о котором идёт речь, на первый взгляд казался совершено тёмным, но когда Вийон провёл предварительное расследование в поисках удобной для натиска позиции, то уловил слабый мерцающий огонёк в зашторенных окнах.

            "Чёрт! Не спят", - подумал он: "Какой-нибудь студент или священник накрывает всю малину! Не могут они напиться и улечься в постель храпеть, как соседи? Для чего тогда вечерний звон и все эти мальчишки-чертенята у звонарей, что прыгают на концах канатов по колокольням? Какая польза ото дня, когда просиживают ночи напролёт? Попробуй, пойми их!" И тут он повеселел, поняв, где его выведет логика. "Так или иначе, каждый занят своим", - добавил он: "И если они не спят, с Богом, на этот раз я честно войду просто поужинать и попридержу чёрта".

            Он смело подошёл к двери и уверенно постучал. Оба предыдущих раза он стучал робко и, будто, страшился приглашения, но теперь, когда он отбросил мысль воровски проникнуть в дом, стучание в дверь казалось делом невинным и чертовски простым. Удары отражались в дому редко и призрачно, как если бы дом был совершенно пуст, но едва их звук угас, приблизились размеренные шаги, была снята пара засовов, и широко распахнута створка, будто ни коварство, ни страх коварства тем, кто внутри, был неведом. Перед Вийоном предстала высокая фигура человека, мускулистого и сухопарого, слегка согбенного. Голова была массивна в объёме, но хорошо сформирована; нос, срезанный у основания, выше утонялся, переходя в энергичные, мужественные брови, рот и глаза окружали тонкие морщины, и лицо покоилось на большой седой бороде, подстриженной угловато и непритязательно. Видимость при свете мерцающего ночника, возможно, казалась благороднее, чем то было, но лицо располагало - скорее честное, чем умное, сильное, простое и праведное.

            "Поздно постучали, сэр", - сказал старик гулко, учтивым тоном.

            Вийон был ни жив, ни мёртв, рассыпаясь в самых раболепных извинениях; в передрягах такого рода в нём всегда возобладал нищий, а гений в замешательстве прятал голову.

            "Вы замёрзли", - повторял старик: "И голодны? Войдите же". И весьма благородным жестом он препроводил его в дом.

            "Будто владетельный князь", - подумал Вийон в то время, как хозяин, поставив фонарь на плиты пола, опускал засовы.

            "Вы меня извините, я пойду впереди", - сказал он, уже идя; и повёл поэта наверх в большую комнату, обогреваемую жаровней с древесным углём и освещаемую огромным светильником, свешивающимся с потолка. Она была почти пустой: кое-какая золотая посуда за стёклами буфета, несколько фолиантов и доспехи, водружённые между окнами. На стенах висело несколько роскошных гобеленов с изображением распятия Господа на одном, а на другом - сценка пастушков и пастушек у резвого потока. Над камином висели стальные нарукавники.

            "Не присядите ли", - сказал старик: "Извините, я вас оставлю. Я в доме один и мне придётся самому справить вам поесть".

            Едва хозяин ушёл, как Вийон вскочил с кресла, куда только что уселся, и стал изучать комнату с проворством и вороватостью кошки. Он взвесил в руке золотые фиалы, открыл каждый фолиант, провёл рукой по стали нарукавников и по материи, которой были обиты стулья. Он поднял оконный занавес и узрел, что окна были составлены из роскошных цветных стёкол, насколько он заметил, с батальным смыслом. Затем он остановился в центре комнаты, глубоко втянул воздух и, оставшись так с надутыми щеками, осматривался и осматривался, поворачиваясь на носках, как бы стараясь запечатлеть в памяти малейшую подробность этой комнаты.

            "Семь приборов", - сказал он: "Когда б было десять, я бы рискнул. Чудесный дом и чудесный старик, ведь помогли-таки все святые!" И услышав шаги возвращающегося старика в коридоре, он тотчас скользнул в кресло и стал смиренно греть мокрые ноги у жаровни.

            Его рачитель держал блюдо с мясом в одной руке, а в другой - кувшин с вином. Он опустил блюдо на стол, жестом предлагая Вийону пододвинуть кресло, и, подойдя к буфету, вынул оттуда два кубка, которые наполнил.

            "Пью за вашу лучшую долю", - сказал он, внушительно столкнув свой кубок с кубком Вийона.

            "За наше знакомство", - сказал поэт, воспрянув духом. В простом человеке из народа учтивость старого сеньора вызвала бы благоговение, но Вийон был на этот счёт попрочнее; до сих пор над богами он только потешался, считая их такими же мошенниками, как и сам. Так что он с жадностью накинулся на еду, в то время как старик, отклонившись, следил за ним твёрдым, пытливым взглядом.

            "У вас на плече кровь, мой друг", - сказал он.

            Должно быть, Монтиньи, когда уходил он, приложился к нему своей испачканной правой рукой. Он в сердцах ругнулся в его адрес.

            "Со мной ничего", - ответил он, запинаясь.

            "Я так и предполагал", - заметил хозяин тихо: "Ссора?"

            "Да, что-то в этом роде", - с дрожью в голосе произнёс Вийон.

            "Пожалуй, человека убили?"

            "О нет, никого не убили", - стал объяснять поэт, всё более и более теряясь: "Была просто игра - убили нечаянно. Но я тут ни при чём, пусть Господь меня покарает!", - прибавил он пылко.

            "Какой-нибудь негодяй, каких мало, смею сказать", - заметил хозяин дома.

            "Вы смело можете это сказать", - согласился Вийон с безграничным облегчением: "Великий негодяй, какого не сыщешь от нас до Иерусалима. Он отбросил копыта, как ягнёнок. Но смотреть на это было противно. Смею спросить, вы видели мертвецов на своём веку, ваша честь?" - присовокупил он, глядя на доспехи.

            "Сколько угодно", - сказал старик: "Я воевал, как вы можете представить".

            Вийон положил нож и вилку, которые было взял опять.

            "И были среди них плешивые?" - спросил он.

            "Были, а волосы седые, как у меня".

            "Не думаю, чтобы я также запомнил седые", - сказал Вийон: "Тот был рыжим". И к нему было вернулась дрожь и позывы захохотать, которые он тотчас затопил изрядным глотком вина. "Меня выворачивает, когда об этом думаю", - продолжал он: "Я знал его, чёрт возьми! И потом, холод заставляет фантазировать - или фантазии приносят холод, право не знаю".

            "У вас есть деньги?" - спросил старик.

            "Один белячёк", - ответил поэт, расхохотавшись: "Я вынул его из чулка мёртвой шлюхи в подъезде. Она была мертва, как Цезарь, бедная девка; и холодна, как церковь, с приставшей к волосам рваной тряпкой. Зимой мир суров для волков, девок и бродяг вроде меня".

            "Я", - начал старик: "Энджуран де ла Фели, сеньёр де Брисет, байя дю Пататрак. А вы, кем будете вы?"

            Вийон привстал, сделав приличествующий поклон. "Меня зовут Франсуа Вийон", - сказал он: "Нищий магистр искусств тамошнего университета. Я знаю кое-как латынь и уколы зла. Я могу писать канцоны, баллады, лэ, вирле и рондо и обожаю вино. Я родился на чердаке, и не исключено, что умру на виселице. Могу добавить, сударь, с сего вечера я покорный слуга вашей милости".

            "Не слуга мой", - сказал рыцарь: "А гость на весь вечер, только гость".

            "И очень благодарный гость", - вежливо сказал Вийон и выпил, молча поприветствовав угощавшего.

            "Вы умны", - начал старик, постукивая себя по лбу: "Очень умны; вы обучались; грамоте; и вот тащите у мёртвой женщины на улице какую-то ничтожную монетку. Разве это ни воровство?"

            "Этот сорт воровства куда пристойнее на войне, сударь".

            "Война - это поле чести", - горделиво возразил старик: "Там человек играет своей жизнью; он сражается во имя Его Величества Короля, во славу Господа, ангелов его и святых".

            "Положим, я был бы вором", - сказал Вийон: "Разве я ни играл бы также своею жизнью, и с бóльшим риском?"

            "Ради поживы, но не чести".

            "Поживы?" - повторил Вийон, пожав плечами: "Поживы! Бедняге нужен ужин, и он его берёт. То же делает солдат в походе. Что же тогда все эти реквизиции, о которых мы столько наслышаны? Если они не пожива для тех, кто берёт, так уж, верно, убыток для других. Ратники пьют себе у камелька, а горожанин скребёт ногтями, чтоб снабдить их вином и дровами. Я видел изрядно пахарей, раскачивающихся на деревьях вдоль деревни, видел до тридцати на одном вязе, печальная то была картина, и когда спросил там одного, как это получилось, что их повесили, тот ответил: это потому, что все они не могли наскрести достаточно экю, чтобы удовлетворить ратников".

           "Такие вещи на войне неизбежны, и низкорожденные обязаны стойко всё сносить. Верно, что иные капитаны теснят тяжело; в каждом строю есть души, которых нелегко пронять жалостью; и действительно, многое - за то, что военные не лучше бандитов".

            "Видите, вы не можете отделить солдата от разбойника", - сказал поэт: "А что такое вор, как ни разбойник-одиночка осмотрительного нрава? Я краду пару бараньих отбивных, ни в коем случае не беспокоя ничей сон; фермер поворчит из-за утери какой-то крохи, но уж с того, что осталось, схлебнёт сполна. Вы являетесь доблестно, с трубами, забираете целого барана, а в придачу из сострадания прибиваете фермера. А у меня нет трубы. Я всего лишь Том, Дик или Гарри; я бродяга и пёс, для меня и виселица слишком хороша - ей богу; но спросите у фермера, кого из нас он предпочтёт, и узнаете, кого из нас он не спит и клянёт холодными ночами".

            "Взгляни на нас обоих", - сказал Его светлость: "Я стар, крепок и почитаем. Если завтра я буду отторгнут от своего дому, сотни сочтут за честь приютить меня. Люди уйдут и всю ночь проведут на улице со своими детьми, стоит мне лишь намекнуть, что хочу остаться один. А теперь ты, бездомный скиталец, кто собирает лиры с мёртвых женщин на дороге! Я ни человека ни боюсь, ничего; ты, я вижу, дрожишь и теряешься при каждом слове. Я спокойно жду в своём доме велений Господа, иль если Король изволит призвать меня на поле битвы. Ты же ожидаешь виселицы, мерзкой, скорой смерти, без чести и надежды. Между обоими разве нет различия?"

            "Как отсюда до луны", - проворчал Вийон: "Но когда б я был рождён лордом Брисетом, а вы бедным школяром Франсуа, ни оказалось бы различие несколько меньше? Ни я ли грел бы свои колени у этой жаровни, и ни вы ли ползали бы по снегу из-за лиры? Ни я был бы солдатом, а вы вором?"

            "Вором!" - вскричал старик: "Я - вор! Когда б ты понимал свои слова, то раскаялся бы в них".

            Вийон выгнул руки неподражаемо дерзким образом. "Когда б ваша светлость оказала мне честь следовать моим аргументам!" - сказал он.

            "Я оказываю тебе слишком много чести, терпя твоё присутствие", сказал рыцарь: "Приучи свой язык к уздечке, когда разговариваешь со старыми достойными людьми, или кто-нибудь не столь терпеливый, как я, отчитает тебя в более колкой манере". И он встал и начал вышагивать в дальнем углу комнаты, осаждаемый гневом и неприязнью. Вийон незаметно долил кубок и устроился поудобнее в кресле, скрестив ноги, опустив голову на руку, а локоть другой руки прислонив к спинке кресла. Теперь он был сыт и согрет, и никоим образом не напуган хозяином, судя о нём так справедливо, как было возможно между двумя столь несходственными натурами. Ночь была на исходе, и право же, совсем не плохая ночь; в сущности, он был уверен в отбытии поутру без всяких осложнений.

            "Скажи мне одно", - сказал старик, прерывая шаги: "Ты действительно вор?"

            "Я покусился на священные права гостеприимства", - произнёс поэт: "Я - вор, сударь".

            "Ты очень молод", - продолжал рыцарь.

            "Я бы никогда не был так стар", - ответил Вийон, растопырив пальцы: "Когда б ни помог себе вот этими десятью талантами. Они мне были и матерью и отцом".

            "Ты можешь ещё раскаяться и исправиться".

            "Я каюсь каждый день", - сказал поэт: "Не многие дали на покаяние больше, чем бедный Вийон. А чтоб исправиться, пусть кто-нибудь исправит мои обстоятельства. Человек должен есть, хотя бы для того, чтоб он мог каяться".

            "Исправиться должно сердце", - торжественно проговорил старик.

            "Сударь", - начал Вийон: "Вы действительно воображаете, что я краду ради удовольствия? Я ненавижу воровство, как любую другую работу или опасность. Зубы выбивают дробь, когда вижу виселицу. Но я должен есть, должен пить, должен общаться в каком-то обществе. Какого чёрта! Человек ведь не одинокий зверь! Cui Deus fæminam tradit.** Сделайте меня королевским виночерпием, сделайте аббатом Сент-Дени или байей дю Пататрак, тогда б я действительно исправился. Но коль скоро вы меня оставляете бедным школяром Франсуа Вийоном, без единой лиры, что ж, я и остаюсь тем, кто он есть".

            "Благословение Господа безгранично".

            "Я был бы кретином, когда б сомневался", - сказал Франсуа: "Он сотворил вас сеньором Брисетом и байей дю Пататрак; и не дал мне ничего, кроме быстрого разума под шляпой и этих десятью пальцев на руках. Разрешите вина. Почтительнейше благодарю. Благоволением Господа у вас превосходное вино".

           Сеньор Брисет ходил взад и вперёд, заложив руки за спину. Возможно, внутренне он не совсем освоился с этой параллелью между ворами и солдатами; возможно, Вийон заинтересовал его, пробудив некую нить симпатии; возможно, его разум был просто взбудоражен таким количеством непривычных аргументов, - по той или иной причине, но он как-то загорелся обратить юношу в лучший образ мыслей и не решался выпроводить его на улицу.

             “В этом есть нечто большее, чем я полагал”, - произнёс он наконец: “Твои уста неисчерпаемы в остротах, но дьявол завёл тебя далеко в сторону; однако, дьявол - лишь слабый дух перед Господней истиной, и все его ухищрения исчезнут от единого слова истинного благородства, как тьма перед утренним светом. Послушай меня ещё: я давно познал, что джентльмен должен жить рыцарственно, будучи предан Господу, королю и своей даме, и хотя я видел, что делается много дурного, всё-таки старался следовать этому правилу. Не только во всех благородных историях об этом написано, но в сердце каждого мужчины, если он удосужится прочесть. Ты говоришь о пище и вине, и я очень хорошо знаю, что выносить голод - это трудное испытание; но ты не говоришь о прочих желаниях; ничего не говоришь о чести, о вере в бога и людей, об учтивости, о любви без упрёка. Быть может, я не очень умён - и теперь я к этому склоняюсь - но в моих глазах ты тот, кто потерял свой путь, совершив в жизни большую ошибку. Ты озабочен малыми нуждами, и начисто позабыл о великих и единственно важных, как человек, что стал бы лечить зубную боль в судный день. Такие вещи, как честь, любовь, вера не только благороднее пищи и вина, но я действительно думаю, что мы их жаждем более и страдаем сильней от их недостатка. Говорю тебе, и я так думаю, ты без труда меня поймёшь. Или нет? И заботясь заполнить брюхо, пренебрегаешь аппетитом самогó сердца, который расстраивает твоё удовольствие жизнью и оставляет тебя неизменно несчастным?"

            Проповедью этой Вийон был чувствительно уязвлён. "Вы думаете у меня нет чувтва чести!" - вскричал он: "Господь знает, что я беден! Так тяжело видеть богачей в перчатках, когда сам дуешь на руки, чтобы согреть их. Пустое брюхо - скверная штука, хотя вы и говорите об этом так легко. Если бы вам досталось столько же, сколько мне, возможно, вы бы умерили свой тон. Некоторым образом я - вор, пусть так, но я не чёрт из преисподней, пусть меня покарает Господь! Я хочу, чтобы вы знали, у меня тоже есть честь, ничуть не хуже вашей, хотя я не болтаю о ней целый день напролёт, как будто то чудо Господне, чтоб её иметь. Мне она кажется вполне естественной, вот и храню её в сердце, покуда ни понадобится. А теперь, взгляните, как долго мы с вами в этой комнате? Разве ни говорили вы мне, что вы один в доме? Взгляните, ваши золотые блюда! Вы сильны, пусть так, но вы стары и безоружны, а при мне мой нож. Что если б мне пришло в голову одно лишь движенье локтем, и вы бы остались здесь с холодной сталью в кишках, а я был бы там, слившись с улицей, нагруженный золотыми кубками. Как полагаете, я достаточно умён, чтобы это видеть? Но мне не по душе такой поступок. Вот ваш чёртов кубок, надёжней, чем в церкви, а вот вы, чьё сердце тикает, как новое, а вот он - я, готов снова уйти таким же бедняком, как явился, с единственным беляком, который вы бросили мне в зубы! И вы думаете, что у меня нет чувства чести - Господь меня покарай!"

            Старик вытянул правую руку. "Я объяснил тебе, кто ты таков", - сказал он: "Ты - негодяй, дружище, дерзкий злобный негодяй и бездельник. Я провёл с тобой час. О! уверяю, чувствую себя опозоренным! А ты ещё ел и пил за моим столом. Теперь же меня тошнит от твоего присутствия; наступил день, и ночной птичке пора на насест. Ты уйдёшь сейчас или после?"

            "Как вам угодно", - ответил поэт, вставая: "Полагаю, что вы были до конца благородны". Он задумчиво осушил кубок. "Хотелось бы прибавить ещё, что умны", - продолжал он, постукивая костяшками пальцев по голове: "Эх, возраст, возраст! Мозг окостеневший и ревматический".

            Из самоуважения старик пошёл вперёд; Вийон следовал за ним, насвистывая, заложив пальцы за пояс.

            "Господь да сжалится над тобой", - сказал у двери сеньор де Брисет.

            "Прощай, папаша", - с зевотой ответил Вийон: "Благодарствую за холодную баранину".

            Дверь за ним затворилась. Над белыми крышами занималась заря. Неприятный утренний холод возвещал явление дня. Вийон остановился и от всего сердца потянулся на самой середине дороги.

            "Какой тупой старик", - подумал он: "А интересно, сколько могли стоить его кубки?"

                       

(1877)

 

-------------------------------------------

* Для людей это невозможно

 

** Бог дал ему женщину

Сергей Семёнов, поэтический перевод, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1529 № 123299 от 02.11.2016

3 | 4 | 1631 | 31.10.2024. 07:09:49

Произведение оценили (+): ["Владислав Кузнецов", "Александр Владимирович Флоря", "Владимир Корман"]

Произведение оценили (-): []