К 100-летию Бориса Чичибабина. 9.1.1923 - 15.12.1994

Осенью 1994 года я случайно купила книжечку "Цветение картошки" Бориса Чичибабина. Имя было на слуху, но знакомство с его поэзией еще не состоялось. Обычная, небольшого формата, в мягкой простой обложке, клеёная (сейчас вся рассыпалась), бумага плохая, - вы помните "солдатское сукно" книжек того времени.  Но мы были тогда рады любым...

А в декабре того же года Борис Алексеевич умер, светлая ему память...

Ныне - его столетний юбилей, и невозможно не отметить эту дату всем, кто любит его - поэта, человека, друга и гражданина той "отчизны, которой больше нет"...

Книжечка эта меня тогда перевернула. До того дня я не представляла, что в мире есть такая степень открытости и доверия. Доверия читателю. Не в смысле каких-то личных откровений, стихи поразили смелостью и честностью сомнений и боли, какие обычно прячут за масками эзоповых аллюзий или философских раздумий об отвлеченном. Ясная человеческая позиция с той степенью уязвимости, что присуща попытке понять любую живую душу, - не амбивалентно, а отечески, братски, я бы сказала теперь - христиански.  И все плоские сценарии уходили в тень, потому что такой объем понимания человека был некартонный, в нем не было ходульных пафоса или приговора, была горечь, но не отчаяние (даже в известном "Сними с меня усталость, матерь Смерть").

 Пророческий дар, у Чичибабина, безусловно, есть, для меня он - последний поэт эпохи, при всей наивности, даже детскости и чистоте восприятия им действительности.

Боль его била в била, но голос звучал уже в такой какофонии - мнений, лозунгов и разоблачений, что предупреждения его остались не восприняты. А впрочем, когда поэт бывает услышан? Спустя полвека, век?..

Всякие попытки (а они и здесь некогда предпринимались) подверстать его поэзию к какой-то стороне, вырвать из контекста* биографии и творчества его строки бесплодны и разрушительны, потому что идут вразрез с его собственной, неоднократно озвученной идеей единства и родства наших народов. Он был не вне и не над схваткой, он был голосом ее страдания, высокой жертвы. Он апеллировал к своей живой, а также к чаемой всеми нами в себе самих - прекрасной, но растерянной и мечущейся душе.

Его творческое кредо не требовало от нас безоговорочного согласия, всё, что он говорил, - в стихах или в жизни, было отчасти обнажением своих, читай - наших, ран, которые мы и сами себе наносили. А дальше начиналось исцеление: после прочтения этих строк ты просто уже не мог жить как прежде в прозябании и самости, в пассивном ожидании приятия или непринятия того, что делают другие. Он вовлекал нашу совесть в работу. И поднимал при этом весь пласт нашей общей культуры, будил историческую память.

Самая главная задача искусства - в его объединяющей роли, в его возвращении человека к своим истокам, к тому, повторюсь, чаемому Образу, который чурается маски, позы, комплексов сверх- или не-, который сама свобода, данная от рождения. К простоте понимания ближнего без оглядки и к любви без корысти.

Недостижимый идеал? Но вектор важен, вектор - к или от...

 И у Чичибабина этот вектор однозначен, он очень серьезен и сосредоточен.  Он обращается к потомкам от лица предков. В его поэзии живет глубинная традиция, которую не спрофанировать никакими шутовскими ремейками.

 Когда есть доверие к произведению, - отклик сердца, а не согласие разума, - снимается вопрос о гражданственности, поскольку подлинное - всегда гражданственно: и лирика, и эпос, да хоть песня, когда произведение -  не столько о насущном, сколько о сущем, в стремлении к которому мы, при всей нашей разности, пространственной и мировоззренческой разобщенности и земном сиротстве, - духовно родственны.

Была на вечере памяти поэта  в 2005 году, приобрела там пять дивных дисков с записью его голоса - Борис Алексеевич читает свои стихи. Сейчас вряд ли можно найти их даже в сети, столько уже ревизовано нашим временем, утрачено, аннигилируется. Но по промыслу всё самое ценное остается нетленным на неведомых злу тропах.

 Страница в рубрике "Память" poezia.ru/memory/users/62 .

Я немного запоздала со страницей в рубрике. Мне почему-то казалось, что она есть, стала листать - и увы... Видимо, столько прекрасных людей отдали дань памяти Чичибабина, что мне казалось - что можно добавить?.. Поэтому лучше дать слово ему самому.

* * *
Люди – радость моя,
вы, как неуходящая юность, –
полюбите меня,
потому что и сам я люблю вас.
Смелым словом звеня
в стихотворном свободном полете,
это вы из меня
о своем наболевшем орете.
Век нас мучил и мял,
только я на него не в обиде.
Полюбите меня,
пока жив я еще, полюбите!
За характер за мой
и за то, что тружусь вместе с вами.
Больше жизни самой
я люблю роковое призванье.
Не дешевый пижон,
в драгоценные рифмы разоткан,
был всего я лишен,
припадая к тюремным решеткам.
Но и там, но и там,
где зима мои кости ломала,
ваших бед маета
мою душу над злом поднимала.
Вечно видится мне,
влазит в сердце занозою острой:
в каждом светлом окне
меня ждут мои братья и сестры.
Не предам, не солгу,
ваши боли мой мозг торопили.
Пусть пока что в долгу –
полюбите меня, дорогие!
Я верну вам потом,
я до гроба вам буду помощник.
Сорок тысяч потов,
сорок тысяч бессонниц полночных.
Ну зачем мне сто лет?
Больше жизни себя не раздашь ведь.
Стало сердце стареть,
стала грудь задыхаться и кашлять.
Не жалейте ж огня.
Протяните на дружбу ладоши.
Полюбите меня,
чтобы мне продержаться подольше.
1960

* * *
И опять — тишина, тишина, тишина.
Я лежу, изнемогший, счастливый и кроткий.
Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена,
и почиет пчела на моем подбородке.

Я блаженствую молча. Никто не придет.
Я хмелею от запахов нежных, не зная,
то трава, или хвои целительный мед,
или в небо роса испарилась лесная.

Все, что вижу вокруг, беспредельно любя,
как я рад, как печально и горестно рад я,
что могу хоть на миг отдохнуть от себя,
полежать на траве с нераскрытой тетрадью.

Это самое лучшее, что мне дано:
так лежать без движений, без жажды, без цели,
чтобы мысли бродили, как бродит вино,
в моем теплом, усталом, задумчивом теле.

И не страшно душе — хорошо и легко
слиться с листьями леса, с растительным соком,
с золотыми цветами в тени облаков,
с муравьиной землею и с небом высоким.
<1948—1951>

* * *
Спокойно днюет и ночует,
кто за собой вины не чует:
он свой своим в своем дому
и не в чем каяться ему.

Он в хоровом негодованье
отверг и мысль о покаянье.
А я и в множестве один,
на мне одном сто тысяч вин.

На мне лежит со дня рожденья
проклятье богоотпаденья,
и что такое русский бунт,
и сколько стоит лиха фунт.

И тучи кровью моросили, —
когда погибло пол-России
в братоубийственной войне, —
и эта кровь всегда на мне.
1988

Выбор

Не веря кровному завету,
Что так нельзя,
Ушли бродить по белу свету
Мои друзья.

Броня державного кордона –
Как решето.
Им светит Гарвард и Сорбонна,
Да нам-то что?

Пусть будут счастливы, по мне, хоть
В любой дали.
Но всем живым нельзя уехать
С живой земли.

С той, чья судьба ещё не стерта
В ночах стыда.
А если стёрта, то на черта
И жить тогда?

Я верен тем, кто остаётся
Под бражный трёп
Своё угрюмое сиротство
Нести по гроб.

Кому обещаны допросы
И лагеря,
Но сквозь крещенские морозы
Горит заря.

Нам не дано, склоняя плечи
Под ложью дней,
Гадать, кому придётся легче,
Кому трудней.

Пахни ж им снегом и сиренью,
Чума-земля.
Не научили их смиренью
Учителя.

В чужое зло метнула жизнь их,
С пути сведя,
И я им, дальним, не завистник
И не судья.

Пошли им, Боже, лёгкой ноши,
Прямых дорог,
И добрых снов на злое ложе
Пошли им впрок.

Пускай опять обманет демон,
Сгорит свеча, –
Но только б знать, что выбор сделан
Не сгоряча.

1973

Сияние снегов

Какой зимой завершена

обида темных лет!

Какая в мире тишина!

Какой на свете свет!

Сон мира сладок и глубок,

с лицом, склоненным в снег,

и тот, кто в мире одинок,

в сей миг блаженней всех.

О, стыдно в эти дни роптать,

отчаиваться, клясть,

когда почиет благодать

на чаявших упасть!

В морозной сини белый дым,

деревья и дома,-

благословением святым

прощает нас зима.

За все зловещие века,

за всю беду и грусть

младенческие облака

сошли с небес на Русь.

В них радость — тернии купать

рождественской звезде.

И я люблю ее опять,

как в детстве и в беде.

Земля простила всех иуд,

и пир любви не скуп,

и в небе ангелы поют,

не разжимая губ.

Их свечи блестками парят,

и я мою зажгу,

чтоб бедный Галич был бы рад

упавшему снежку.

О, сколько в мире мертвецов,

а снег живее нас.

А все ж и нам, в конце концов,

пробьет последний час.

Молюсь небесности земной

за то, что так щедра,

а кто помолится со мной,

те — брат мне и сестра.

И в жизни не было разлук,

и в мире смерти нет,

и серебреет в слове звук,

преображенный в свет.

Приснись вам, люди, снег во сне,

и я вам жизнь отдам —

глубинной вашей белизне,

сияющим снегам.

* * *
В лесу соловьином, где сон травяной,
где доброе утро нам кто-то пропинькал,
счастливые нашей небесной виной,
мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.

Доверившись чуду и слов лишены
и вслушавшись сердцем в древесные думы,
две темные нити в шитье тишины,
светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.

Без крова, без комнат венчальный наш дом,
и нет нас печальней, и нет нас блаженней.
Мы были когда-то и будем потом,
пока не искупим земных прегрешений…

Присутствием близких в любви стеснена,
но пальцев ласкающих не разжимая,
ты помнишь, какая была тишина,
молитвосклоненная и кружевная?

Нас высь одарила сорочьим пером,
а мир был и зелен, и синь, и оранжев.
Давай же, — я думал, — скорее умрем,
чтоб встретиться снова как можно пораньше.

Умрем поскорей, чтоб родиться опять
и с первой зарей ухватиться за руки
и в кружеве утра друг друга обнять
в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.
1989