Та улочка вела из города в поля,
Хранила запах трав нагретая земля,
А золотой закат в неповторимый цвет
Окрасил грусть мою, которой срока нет.
Я помню как сейчас тот мрачноватый дом,
Высокий мезонин с решётчатым окном,
Затворницей жила там женщина одна,
Я замедлял шаги у этого окна:
В один и тот же час из-за тяжелых штор
Адажио лилось сонаты ля минор.
Изысканный закат румянил облака,
Та улочка была безлюдна и узка,
Прогуливаясь там и вглядываясь в даль,
Я пестовал свою любовную печаль,
И так, за часом час, я понимать привык
Неведомой души волнующий язык.
Рояль негромко пел, он сетовал светло,
Желая воскресить, что навсегда прошло,
В той жалобе звучал утраченный экстаз…
Мне чудились цветы в оправе дивных ваз,
Тонул их аромат в зеркальной темноте,
И я мужской портрет увидел на холсте,
И лампы серебро, и клавиш белизну…
И музыкою боль пронзала тишину
И на пределе сил сулила забытьё –
Физически я мог почувствовать её
Щемящую волну, разлитую во всём:
В прохладе, в красоте, в дыхании самом.
Всё глуше пел рояль под разговор ветров,
И вовсе замолчал в один из вечеров.

Теперь в других краях лежит моя тропа,
Всё так же мне чужда крикливая толпа,
Но память бередят забытые места –
Та улочка – она теперь уже не та:
Теперь там толчея и детский гам, и пыль,
Теперь другой рояль играет там кадриль.



***
Francois Coppee

Adagio

La rue était déserte et donnait sur les champs.
Quand j’allais voir l’été les beaux soleils couchants
Avec le rêve aimé qui partout m’accompagne,
Je la suivais toujours pour gagner la campagne,
Et j’avais remarqué que, dans une maison
Qui fait l’angle et qui tient, ainsi qu’une prison,
Fermée au vent du soir son étroite persienne,
Toujours à la même heure, une musicienne
Mystérieuse, et qui sans doute habitait là,
Jouait l’adagio de la sonate en la.
Le ciel se nuançait de vert tendre et de rose.
La rue était déserte ; et le flâneur morose
Et triste, comme sont souvent les amoureux,
Qui passait, l’oeil fixé sur les gazons poudreux,
Toujours à la même heure, avait pris l’habitude
D’entendre ce vieil air dans cette solitude.
Le piano chantait sourd, doux, attendrissant,
Rempli du souvenir douloureux de l’absent
Et reprochant tout bas les anciennes extases.
Et moi, je devinais des fleurs dans de grands vases,
Des parfums, un profond et funèbre miroir,
Un portrait d’homme à l’oeil fier, magnétique et noir,
Des plis majestueux dans les tentures sombres,
Une lampe d’argent, discrète, sous les ombres,
Le vieux clavier s’offrant dans sa froide pâleur,
Et, dans cette atmosphère émue, une douleur
Épanouie au charme ineffable et physique
Du silence, de la fraîcheur, de la musique.
Le piano chantait toujours plus bas, plus bas.
Puis, un certain soir d’août, je ne l’entendis pas.

Depuis, je mène ailleurs mes promenades lentes.
Moi qui hais et qui fuis les foules turbulentes,
Je regrette parfois ce vieux coin négligé.
Mais la vieille ruelle a, dit-on, bien changé :
Les enfants d’alentour y vont jouer aux billes,
Et d’autres pianos l’emplissent de quadrilles.