Лалла Рук Гл I Пророк из Хорасана (Т.МУР)

ГЛАВА 1
ПРОРОК ИЗ ХОРАСАНА


I. Здесь день извечно брал своё начало,
Здесь Солнце восходящее встречала
Жемчужина Востока - Хорасан, [ 19 ]
Где дети солнца - все цветы и фрукты, [ 20 ]
Как яркие халаты персиян,
Цвели. У стен дворца халифа будто, [ 21 ]
Журчащий, звонкий, буйный караван,
Петлял Мургаб, чистейший из ручьёв,
Как пилигрим, не ведая оков.

 

[ 19 ] - В Мерве, крупнейшем городе провинции, была резиденция  халифа (Т.М.)       

[20 ] - Фрукты Мерва ценились выше, чем из любого другого места и не было ни в каком другом городе таких дворцов с рощами, каналами и садами (География ибн-Хакала).

[ 21 ] - В Мерве, крупнейшем городе провинции, была резиденция  халифа (Т.М.)

       

II. Здесь восседал на троне самозванно,

Укрывшись покрывалом белотканным,
Пророк Моканна. Пламенным углём
Пылал мертвящий взор - исчадье ада,
Немилосердным, дьявольским огнём.
Но лик Моканны был сокрыт от взгляда,
Ненастной ночью и погожим днём.
Лишь голос зычный из под покрывал,
Пророчил бурю - ветер посевал:

III. «В глазах Мусы [ 22 ] пожар борьбы плескался,
Когда на брань смертельную сбирался,
Всевышний сей поход благословил,
И вкруг него, с горящими очами,
Исполненные храбрости и сил,
Сверкая обнажёнными мечами,
Шли воины, чей фанатичный пыл
Был верою слепой в грядущий свет
И волею Всевышнего согрет.

 

[ 22 ] – Исламский Моисей (Т.И.)

IV. «Путь нашей Веры - это не молитвы,
Его укажет меч на поле битвы.
Лишь тех, кто мог пожертвовать собой,
Как милость смерть свою благословляя,
Вёл за собой Пророк в смертельный бой,
Под Белым Знаменем объединяя,
В непримиримой ненависти, той,
Которую взрастил ( и сам не рад )
Под Черным Стягом мрачный халифат! [ 23 ]

[ 23 ] – Черный - цвет государственной символики, принятый  халифами династии Аббасов, он присутствовал также в предметах их одежды, тюрбанах, и штандартах.(Т.М)

V . «Восстав с колен, сорвав петлю удушья,
Искусное, смертельное оружье
Они несли карающей рукой,
Лавиной света и освобожденья,
Единой пробуждающей волной,
Бурлившей в млечно-белом опереньи,
Над каждой непокорной головой.
Пришли, как освежающий нектар,
Цветущих снежным облаком чинар!».

VI . Порфир колонн крутых стремился выше
Гарема галерей к роскошной крыше,
И меж колонн - осенняя гроза -
Тяжёлых штор прикрывшись облаками,
Сверкали, словно молнии, глаза...
Пускай святоши чешут языками,
Что им всего милее Небеса,
Мол, в свете этих глаз сокрыт порок...
Всё это - ложь! Нам завещал Пророк

VII. Любовь, дарованную Небесами.
С раскосыми и круглыми глазами,
С любым оттенком кожи и волос,
Живём в любви - родясь и умирая,
В ней жизнь и смерть, она - апофеоз
Несбывшихся надежд земного рая,
Лишь в ней шипы и прелесть райских роз!
Испить небесной радости глоток
В любви земной нам завещал Пророк!

VIII. Прекрасны девы все под небосклоном,
От тех, кто гейзер Брахмы [ 24 ] чтит поклоном,
До нимф прохлады в Йеменских горах.
В глазах кавказских – спесь и непокорность,
В глазах персидских – суеверный страх,
Невинность, гордость, броская нескромность -
В горах, долинах, парках и лесах,
По всей земле, везде, и там, и здесь
Растут цветы, достойные Небес!

[ 24 ] - Горячие фонтаны Брахмы около Читтогонга, почитаются как священные. (Танер).

IX. И женский взгляд лишь добавлял движенья
Толпе мужчин в военном облаченьи,
Тюрбаны всех племён и всех цветов
Склонились перед знаменем Моканны,
Так гнёт дыханье западных ветров
На клумбах разноцветные тюльпаны; [ 25 ]
И этот взгляд, таинственный, как зов,
Через века донёсшийся до нас,
Предвосхитил Моканны звёздный час.

[ 25 ] – Слово «тюльпан», говорят, турецкого происхождения, и название дано цветку из-за его сходства с тюрбаном. (« История Изобретений» Бикмана).

X. Нет ничего таинственней и выше,
Чем слепота, которой Вера дышит.
Вот юный воин голову склонил
В бухарской шапке траурного цвета, [ 26 ]
Покорен и свиреп, исполнен сил,
Как пламенная, дикая планета
Войны. Как он в себе соединил (?!)
Всё, что желал в нём видеть лжепророк:
Он юн, отважен, верен и жесток!

 

[ 26 ] - Жители Бухары носили круглые головные уборы из ткани, отороченные черным мехом. (Т.М.)

 

XI. Свободы зов звучал неистребимо
В душе мятежной юного Азима.
Пленён в бою, [27] униженным рабом
Топтал он славной Греции равнины,
Где всё напоминает нам о том,
Что дух свободы, девственный, звериный,
В цепях лишь крепнет, он, как снежный ком,
Летит с вершин и нет таких оков,
Чтоб укротить свободы вечный зов.

[ 27 ] – Война, которую вёл против греков халиф Махади.(Т.И.)

XII. Он, гордый сын свободного народа,
Рабом стал там, где родилась Свобода,
В цветах садов и камне городов
Угадывал он сладкое дыханье,
Печать её божественных следов;
«Свобода!»- он твердил, как заклинанье,
И не было на свете слаще слов...
Вот прОбил час, на родине Азим,
Но думой прежней снова он томим.

XIII. Пройдя неволи миллион терзаний,
Был полон он надежд и ожиданий,
Но горизонта близкого обман
Так очевиден. Лишь в воображеньи
Уносит воды в небо океан,
Вот так же вечен путь освобожденья
Всех угнетённых - городов и стран,
Ох, как неблизок этот тяжкий путь...
Но гениально выделяя суть,

XIV. Моканны проповедь легла на знамя,
Как свист меча, короткими словами:
«Свобода миру!» - ах, как хороша,
Как справедлива проповедь Моканны,
И меч Азима, тело и душа,
Ещё не залечив неволи раны,
Рвались на бой, возмездием дыша,
Мир вожделея видеть без оков,
До самого скончания веков.

XV. Так искренне слепая вера прежде
Не доверяла призрачной надежде,
Так душу никогда не вдохновлял
Ничей призыв. Но голос лжепророка,
Чуть приглушенный сенью покрывал,
Вернуть свободу всем рабам Востока
Его, Азима, он благословлял.
«Свобода миру!» - крик, молитва, стон
Всех тех, кто в этом мире угнетен.

XVI. Стоял Азим коленопреклонённый,
Затерянный в толпе разноплемённой,
Колена - в землю и в колена - лбы,
Все, как один, дыша священной пылью,
Пылинки средь бесчисленной толпы,
У ног Моканны преданно застыли.
«Алла!» - пароль надежды, клич борьбы -
Вздох твари угнетённой, пополам
С призывом к битве - нёсся к небесам.

 

XVII. Моканна перст поднял над головою
И в тишине, нависшей над землею
Он молвил: «Я свидетельствую вам,
Что тело смертно, но душа - нетленна,
Сей факел жизни вечно светит нам,
И не померкнет в суете Вселенной.
Так, в новом теле - да свети́тся храм,
Огнём, который ангелы зажгли,
Подняв его из мрачных недр земли.

XVIII. «Сквозь тьму веков к сиянию Ислама
Стремился дух божественный Адама,
И перед ним склонились Небеса.
Надменный Эблис - гордо отказался, [ 28 ]
Но дух святой, как вешняя гроза,
Как молния, к сердцам пророков мчался,
Мусы - посланца Господа, глаза
Зажгли в иных сердцах священный свет,
Их звали Иса, [ 29 ] Нух и Магомет!

[ 28 ] - …И когда мы сказали ангелам: «Поклонитесь Адаму», они все поклонялись ему, кроме Эблиса (Люцифера), который отказался." ( Коран). (Т.М.)

[ 29 ] – Иса - исламский Иисус, Нух – Ной, Магомед – верховный пророк.

XIX. «Великий Дух, во времени петляя,
То пламенно горя, то исчезая,
По лабиринту тел, умов, сердец
Спешил явить себя во всем величьи,
Как гейзер, обретая, наконец,
Достойное характера обличье -
Своих скитаний истинный венец.
Сквозь тьму он в очистительном огне
Могущество своё доверил мне!»

XX. Восторженно оружьем потрясая,
Толпа, тысячекратно повторяя:
«Свобода миру!» - яростный призыв,
Глядела зачарованно на знамя,
А ветра налетевшего порыв,
Размахивал роскошными шарфами,
Которыми, чуть шторы приоткрыв,
Незрим, лукав и грациозно нем,
Бойцов на битву вдохновлял гарем.  

 

XXI. «Да, истине служение святое

Возможно только в мире и покое,

Но истина обязана восстать,

Покончить с человечества тюрьмою

И тяжкие оковы разорвать.

Покой и мир себе на поле боя

Нам предначертано завоевать,

К  ногам раба низвергнуть, наконец,
Тирана трон и славу, и венец!

XXII. «Лишь истина могущественным вздохом,
Возмездия немилосердным роком
Сотрёт с лица земли позорный грех
Насилья над свободой, чтоб взыграла
Всемирная весна, очистив всех,
И ваш пророк отбросит покрывало,
В глазах его блеснёт счастливый смех,
И будет благоденствовать Восток,
И счастлив будет с вами ваш пророк!

XXIII. «Я вижу ваше юное горенье,
Решимость и младое нетерпенье;
О, юный воин, вне́мли и учись,
В устах пророка истина - оружье,
Она - и щит, и меч. Вооружись!
Отбросив рассуждения досужи,
Познать её, однако, торопись,
Я, как и все, не вечен под Луной
И всё, что знаю, унесу с собой...»

XXIV. Так речь текла, торжественно и строго,
Глубокий голос, словно голос Бога,
Искал и находил в сердцах ответ.
А белое доспехов оперенье
Сияло, как священный амулет.
Моканны трон - был символ единенья,
И призывал на бой чудесный свет,
Лучащийся с гаремных балюстрад -
Сияющий восторгом женский взгляд.    

    

XXV. В созвездии прелестных нимф гарема
Лишь та была задумчива и не́ма,
Что пряталась за спинами подруг,
Узрев Азима у подножья трона.
Она - бледна. И, выдав свой испуг,
Не удержала рвущегося стона,
Как будто праздник превратился, вдруг,
Из шествия ликующих колонн
В процессию печальных похорон...

 

XXVI. Да, живы, Зелика, воспоминанья
О вашем первом трепетном свиданьи:
Когда Азима видеть, и дышать
Весны неповторимым ароматом
Желала, как молитву отправлять,
Без устали, с рассвета до заката;
За миг, была готова жизнь отдать,
Благословляя тот счастливый час,
Когда судьба соединила вас!

XXVII. Он принимал, как высшую награду,
Свет твоего божественного взгляда,
Твой голос, как мелодию в тиши,
Лицо, как зеркало очарованья,
Ты - эхо сердца, песнь его души,
Он эту песнь сквозь годы расставанья
Пронёс. Вернулся. Что же ты? Спеши
Лучей души его испить любя,
Увы... Сей ясный свет - не для тебя...

XXVIII. Как страшный сон, как умопомраченье,
Несбывшегося счастья дуновенье -
Нежданный гость из мира мертвых грёз.
Печальную улыбку подавляя,
Упрёка слов тебе он не принёс,
Как будто за собою увлекая,
На берег юности, где тихий плёс,
В разрушенной любви забытый храм,
По счастья полустёршимся следам.

XXIX. И по сей день о счастье этой пары
В бухарских рощах шепчутся чинары.
Любовь их родилась близ берегов
Аму - красы роскошного Востока,
Рубинами бухарских рудников
Блиставшего, великого потока;
Могуществом памирских ледников
Поить он день и ночь не уставал
Двух исполинов - Каспий и Арал. [ 30 ]

[ 30 ] – В то время представления о географии были таковы, что, Аму-Дарья, берущая начало в Темных Горах (или Памире), и бегущая почти с востока на запад, разветвляется на два потока, один из которых впадает в Каспийское море, другой в Аральское (или озеро Орлов).

XXX. Брега его усыпаны цветами,
Которые, склоняясь над волнами,
Кокетливо в них погружали взгляд,
И девственным любуясь отраженьем,
Дарили водам дивный аромат.
Текли вода и время. Их теченье
Никто не в силах повернуть назад.
Но будто вспять пошло теченье вод -
Пришла война. Жестокость, кровь, поход...

XXXI. Вдали от нежных глаз своей любимой
Томилось сердце юного Азима,
И вместо них в лесах Фракийских гор,
В походном стане, перед страшным боем,
Его солдатский согревал костёр.
Одно судьба готовила обоим -
Неволи унизительный позор;
Ему - плантаций каторжный ярем,
А ей - блестящий роскошью гарем.

XXXII. Два года горьких, тяжких ожиданий,
Пустых надежд и разочарований
Деви́чье солнце повернули вспять,
Душа во вдовьем колпаке поникла,
А злой язык не уставал шептать:
«Азим погиб, ужасная постигла
Его судьба. Вам вместе не бывать!»
Как сей язык навязчив был и точен...
Подобен капле. Той, что камень точит.

XXXIII. Сто тысяч зол - все навалились сразу,
Затмили сердце, душу, взгляд и разум,
В печальной лютни прерванный аккорд
Вцепилось искалеченное эхо,
Не жизнь, не смерть - жестокий приговор
Жестокого, бесчувственного века.
Роскошный, но холодный натюрморт -
В цветущем теле - мётрвая душа,
Безжизненна, но... Ах! Как хороша!

XXXIV. Её улыбка царственна, но ди́ка,
Бесцветен голос, красота - безлика,
Как горек песен страждущий надрыв -
Исчезли ноты соловьиных трелей,
Пропал любовный, чувственный порыв.
Иные ноты в голосе звенели,
Мелодию в рыданье превратив.
Ещё лучился прошлым дикий взгляд,
Но ужас в нём - сильнее во сто крат!

XXXV. За что судьба её так покарала?
Но это было только лишь начало
Того, что деве уготовил рок -
Возврат любви утраченных мгновений.
Моканна - новоявленный пророк,
Простёр над ней свой злой, порочный Гений,
Ослабший ум противиться не мог,
Моканна был в коварстве искушен,
Сам Эблис  с ним в сравнении - смешон!

XXXVI. Он вторгся в душу к ней легко и быстро,
Так, ветром раздуваемая искра,
Сухой, осенний выцветший ковер
Опавших листьев жадно пожирает,
Он обратил её потухший взор
На рай земной, который возвращает
Её печальной лютне весь мажор
Былых романсов, песен и баллад.
Но это был не рай, а сущий ад!

XXXVII. Кто ей избавиться от сей напасти,
От гнёта этой безраздельной власти?
В колонии прелестных, юных дев,
Чьи чистые и девственные души,
В искусстве искушенья преуспев,
Он грубо и безжалостно разрушил,
Прекрасных форм, однако, не задев.
Но в сердце Зелики остался след,
Хранивший ясный свет минувших лет.

XXXVIII. Как солнца луч, за горизонтом та́я,
На грани тьмы горит, не угасая,
Так за чертой её сковавшей тьмы,
Спасительной надежды амулеты -
Курились благовонные дымы,
Дыханием любви её согреты,
Угнетены, бессильны и немы́,
Они лишь помогали ей хранить
Любви и веры трепетную нить.

XXXIX. Лишь с этой вечной, животворной нитью
Не совладал коварный искуситель.
Но бред её потерянной души
Подпаивал Моканна страшным зельем -
Отравой украшений, ядом лжи,
Огнём греха, безумием веселья...
Любые средства были хороши -
В Моканне необузданную страсть
Разжечь была способна только Власть!

XL. А Власть – и цель, и средство, и награда,
Она ввергала душу в пламень ада,
И демоны, послушные ему,
То мраком бездны, то шальным экстазом
Ей сердце заполняли и во тьму
Безумства погружали, раз за разом,
Всё глубже. А заблудшему уму,
Сиянья сумасшествия полна,
Светила лишь безумная Луна!

 

XLI. Дыханье музыки переплеталось
С мелодией стихов, и ей казалось,
Что этот вечер в небе очертил
Ей Богом уготованную сферу,
Где в грусти неприкаянно бродил
Азима дух - любовь её и вера,
Как аромат полей ночных светил,
Печален. Бледен, чист и одинок,
Как из букета выпавший листок.

XLII. Благословен он вечною невестой!
Но из блаженства сказочной фиесты
Её лукавый демон торопил
На пир теней, сиявших мраком ада
Бал мертвецов, восставших из могил,
Для страшного, жестокого обряда,
Где жажду каждый жадно утолил
Огромным и мучительным глотком
Из чаши, полной абсолютным Злом!

 

XLIII. И Зло, тотча́с, взяло́сь за злую жатву,
Из душ невинных вырывая клятву,
На дьявольском, невнятном языке.
И никогда, покуда не остынет
Земной огонь в небесном маяке,
Оно с души проклятия не снимет,
Зажав её в костлявом кулаке.
Она сдалась. Лишь выдохнула: «Да-а-а......»
А эхо подхватило: «Никогда-а-а...»

XLIV. Как будто крылья взмыли за спиною,
Оплаченные страшною ценою,
В потухшем сердце воспылала страсть,
И, признавая жрицу новой веры,
Пал ниц гарем, безмолвно подчинясь.
В глазах её,  не от небесной сферы,
От дьявола клеймом звезда зажглась,
Дав знак Моканне - он непобедим,
Весь мир склонит колена перед ним!

XLV. Как ма́нит взгляд обманчивая нега
Танцующего, нежного побега,
С которого, испуганно вспорхнув,
Слетает прочь встревоженная птица,
Так и манок её роскошных губ
Бездушною улыбкою свети́тся,
Румянца плеск так ярок, дик и груб,
Как метеоров пламенный полёт,
Терзающих весенний небосвод.

XLVI. О! Дьявольской звезды очарованье!
Кто тот мудрец, которому страданья
Её призывный блеск не принесёт?
О! Падший Ангел, молнии подобный,
Чей дивный, необузданный полёт,
Лишь к диким разрушениям способный,
Страшит, но в то же время, и влечёт,
В безумном упоении спеши
Сплясать в руинах собственной души!

 

XLVII. Так изменили дьявольские чары
Ту, чью любовь бухарские чинары
Не так давно приливами теней
И шелестом листвы благословляли,
Но глас с Небес, вдруг, прогремел над ней,
В короткой вспышке памяти всплывали
Черты любимого. Но что страшней?
И что желаннее, чем встреча с ним?
О! Боже... Жив! Он здесь, её Азим!

XLVIII. Она, как статуя, окаменела,
Не двигаясь и не дыша, глядела
Сквозь горьких слёз дрожащий занаве́с  -
В толпе, сияя чистотой Эдема,
Рукой сжимая сабельный эфес,
У ног Моканны преклонил колена,
Неведомым путём сойдя с Небес,
Могуч, прекрасен, цел и невредим,
Её любимый, преданный Азим!

XLIX. И это горестное созерцанье
Будило разум, словно заклинанье.
Осколки разума слились в поток,
Но он во тьме безумия терялся,
Он бился о невидимый порог,
И вдребезги бессильно рассыпа́лся,
Цепей проклятья разорвать не мог.
Так с крепостной стены в глубокий ров
Летят тела штурмующих бойцов.

L. И бой, уже нача́вшись, продолжался,
Свет разума то мерк, то возвращался,
Достаточно, чтоб слабо освещать
Тот лабиринт, в котором заблудилась,
Но где же выход? Нет, не отыскать...
Звезда на Небесах едва светилась,
И не могла в тумане указать
Спасенья гавань, где от страшных снов
Избавит бой божественных часов.

LI. Нет, зла не одолеть в одно мгновенье.
Так было глубоко её паденье,
И так сильна проклятия печать...
А рабское ярмо её душило.
Всплеск разума не в силах разорвать
Таких оков. И эта злая сила
Влекла во тьму безумия опять.
Цена свободы каждого раба -
Смертельная и долгая борьба.

LII. Одно ей доставляло облегченье -
Горячих слёз шальное наводненье,
Которое ей этот день принёс.
Растаяв, сердце согревало душу,
И предвещало буйство близких гроз,
Росой Небес безжизненную сушу
Способных напоить. То талых слёз
Ручьи, звеня, вперёд за шагом шаг,
Теснили охвативший душу мрак.

LIII. На склоне дня, в тиши уединенья
Моканна совершал своё моленье-
Вечерний непреложный ритуал-
Который неизменно разделяла
Одна из нимф. Её он призывал
В прохладный сад на берегу канала,
И, теша спесь, надменно проверял
На ней всю силу сатанинских чар,
Свой чёрный, страшный, смертоносный дар.

LIV. Он власть греха на их смиренных лицах
Читал. И лишь в глазах любимой Жрицы
Он искру непокорности узрел.
Но не было тревоги и сомненья,
Он знал - златая цепь - её удел,
А робкого протеста проявленье
Он изощрённо подавлять умел,
Любуясь, как бессильное Добро
Покорно сносит адское тавро!

LV. Его триумф - злодейская потеха.
Хотя смертельной, страшной клятвы эхо
В ночи греха ещё не улеглось,
Надежду дева, всё-таки, хранила
На судный день. И пусть бы ей пришлось
Пройти сквозь адова огня горнило,
Чтобы к небесным сферам вознеслось
Дыхание очищенной души,
Как дым сандала, вьющийся в тиши.

LVI. Азима нежность вновь её коснётся,
И свет любви не небесах проснётся,
И вновь она - безгрешна и чиста,
Покорна будет только нежной страсти...
Безумна и несбыточна мечта!
А сколько в ней блаженства, сколько сласти!
Но страх, покорность, кротость, немота...
Их ей надменный, страшный взгляд внушал,
Пронзая саван белых покрывал.

LVII. Был этот взгляд подобием тарана,
Как айсберг в бурных водах океана,
Одним толчком из мира сладких снов,
Из тёплой лени ласковой постели
Бросающий уснувших моряков
В холодный мрак ночной морской купели,
Во власть смертельных ледяных оков,
Чтоб образ, в грёзах посетивший их,
В волна́х, как крик о помощи, затих.

LVIII. Вокруг шатра, над тихою водою,
Сгущался мрак. Поникнув головою,
Шла Зелика, задумчива, грустна,
Послушная призыву лжепророка,
Подавлена, печальна и бледна,
На пламенное детище порока
Так не похожа, словно не она
Ещё вчера была так горяча,
Дика́, быстра́, как лезвие меча.

LIX. Моканна в трансе, как в хмельном тумане,
Полулежал на шёлковом диване.
Сияние мерцающих лампад
Холодным отблеском напоминало,
Святую Мекку, сень её аркад,
Но дьявольски сверкало покрывало,
Оно, как будто, излучало взгляд,
Сокрытый в нем, но неприкрыто-злой,
Как уголь, чуть припудренный золой.

LX. Кому молился в этот час Моканна?
В руках его - ни чёток, ни Корана...
Пред ним искрились радужным огнём,
Тая́ соблазн для алчущего глаза,
Кувшины с искусительным вином [ 31 ]
Из лучших виноградников Шираза.
И он, глоток смакуя за глотком,
Как будто ждал - вино ширазских круч
Взыграет, как Святой Звенящий Ключ. [ 32 ]

[ 31 ] – употребление вина – большой грех для мусульман. (Т.И.)
[ 32 ] – Чудотворный источник в Мекке, названный так из за звука падения его вод. (Т.М.)

 

LXI. Он был в мечтах. О чём? Какие мысли
Сейчас его жестокий разум грызли?
Он так помпезный предвкушал успех,
Что не заметил девы появленья.
Его звериный, сатанинский смех,
Как взрыв, потряс покой уединенья.
Надменный Эблис, чуя смертный грех,
Так мрачно и злорадно хохотал,
Когда в геенну души низвергал!

LXII. И он исторг зловещую тираду:
«Презренный Человек! Игрушка ада!
Такой удел готов для всей Земли,
Дерзающей родниться с Небесами,
Здесь даже образ Бога не смогли
Создать. Нет Бога даже в Божьем храме! [ 33] 
Пред кем индус валяется в пыли?
Презренный фетиш! Глиняный примат! [ 34 ]
О! Люцифер. Ужель ты виноват,

[ 33 ] – Намёк на запрет в Исламе на графические изображения Бога. (Т.И.)
[ 34 ] - В Индии местные жители некоторых обезьян, в частности макак, считают священными. В основе такого почитания лежит легенда о помощи обезьян богу Вишну, который с помощью обезьян расправился с угнетавшим жителей великаном.(Т.М.)

LXIII. «Что преклонить колена отказался
И без огня Небесного остался?
Но скорое отмщение грядёт,
Как кара назиданья и примера,
И кровью опьянённая взойдёт
Звезда, венчая эру Люцифера!
Моих свирепых соколов полёт
Расчистит путь, где мне быть палачом,
А Человеку - Жертвой и Мечом.

LXIV. «О, ты, хитрец, во тьме ни зги не зрящий,
Свой путь мирской на ощупь проходящий,
Как осторожный, суеверный вор,
В ночи́ ведомый светом мертвечины, [ 35 ]
Ты будешь знатен, мудр, богат и горд,
Но полагать есть веские причины,
Достоинств сих сомнительный набор
Я обману. Не блеском звёздных сфер,
А жезлом, что вручил мне Люцифер!

[ 35 ] - Своего рода фонарь, прежде используемый грабителями, называемый «Рукой Славы», свечи для которого были изготовлены из жира мертвого преступника. Это, однако, было скорее западным, чем восточным суеверием.(Т.М.)

LXV. «Жезл - безделушка, кость и позолота,
Но в нем и власть, и ключевая нота
Всех лживых песен и абсурдных слов,
Рождающих во мне позывы смеха,
И их исполнят тысячи рабов,
Воистину, великая потеха!
Их ум ничтожен, сер и бестолков.
Чтоб миром безраздельно овладеть,
Я им позволю о свободе петь!

LXVI. «О, как легко обманутым остаться
Тому, кто сам желает заблуждаться,
И, слепо, сам возводит на престол
Решительного, смелого злодея.
Чем лживей и абсурдней ореол
Красивой, но убийственной идеи,
Которую в ранг истины возвёл
Лукавый, изворотливый мудрец,
Тем глубже Вера! Пламенней Венец!

LXVII. «Кто истинного Бога изваяет?
Не тот, кто верует, а тот, кто знает!
Ваять идеи в образах Богов,
Нет камня лучшего, чем мрамор знанья,
А он во власти избранных - Жрецов,
В руках которых - тайны мирозданья,
И между них немало мудрецов,
Из тайн сплетающих святой обман,
В нём новый Бог - лишь новый истукан!

LXVIII. «И тьмы глупцов падут, благоговея
Пред сказочной, несбыточной идеей.
А в Небесах, должно быть, мастера
Имеются, кто пыль в глаза пускает?
Глупа идея Рая и стара,
И это все прекрасно понимают!
Безгрешность - лицемерная игра,
Животная всем миром движет страсть,
Исток её - тщеславие и власть!

LXIX. «Желаний ослепляющее пламя -
Оно и Небо каждого, и Знамя,
Душа не внемлет прозе жития,
А Рай земной угоден лишь для тела -
Вот какова изнанка бытия!
Её не грех использовать умело,
И Человеку быть позволю я
Самим собой - ничтожен, жаден, горд...
Не Ангел - Богу, Дьяволу - не чёрт!»

   

LXX. Вся речь его, исполненная яда,
Была для Зелики посланьем ада.
«Ах, где моя заблудшая душа..?» -
Воскликнула она и удручённо,
В смятении застыла, чуть дыша.
Прочёл Моканна в крике обречённом
Испуг. И изуверски, не спеша,
Повёл её к разгадке тайны врат,
Ведущих в ад, где нет пути назад...

LXXI. Немой протест? невнятная тревога? -
Моканна не увидел в них предлога
Для беспокойства, наградив её
Привычной лестью: «Ты уж здесь? О, Жрица!
Свет Веры! Вдохновение моё!
Кто чистотою и красой сравнится
С тобой? И пусть кружи́тся вороньё,
От прелестей твоих входя в экстаз,
Им не добыть любви твоей алмаз!

LXXII. «Кем стал бы я, будь место Жрицы пусто?
Чьей проповеди высшее искусство
Мой Белый стяг к победам привело?
Но что за траур? Почему бледна ты?
Куда из глаз сияние ушло?
Вчера глаза горели, как агаты,
Сегодня, вдруг, поникшее чело...
Сиянью солнца не развеять грусть,
Но я за это с радостью возьмусь.

LXXIII. «Придам глазам твоим игру брильянта,
В них снова вспыхнет магия таланта,
В моём кувшине - в нем не сок земли,
Там плещется сиянье из истока
Высоких сфер, где ангелы зажгли
Рубины звёзд в топазовых потоках -
Маяк надежды в призрачной дали.
Надеждою, как песню муэдзин,
Мой Гений заполняет сей кувшин.

LXXIV. «Испей и обожжешься с каплей каждой
Такой нетерпеливой жизни жаждой,
Которая вернёт огонь и свет
Глазам твоим. Ты смущена, я знаю,
Сейчас в твоей груди покоя нет,
Повинен в этом, как я полагаю,
Тот юноша. Помилуй, сколько лет
Прошло? Себя напрасно не тревожь.
Он не Азим, хотя с Азимом схож.

LXXV. «Для битв рождённый, против иноверцев,
Душой он груб, но нет вернее сердца,
Его мечом бесстрашным управлять
Помогут нам любовь и добродетель -
Булат в огне калится, чтобы стать
Острей и звонче всех мечей на свете;
И я тотча́с намерен испытать,
Способен ли свирепый янычар
Уйти от искушенья женских чар!?

LXXVI. «Искусство обольщать - сродни с игрою,
Где, магией сравнимы лишь с Луною,
Сияют блеском сладкой кабалы
Фиалки глаз, прикрытых белым снегом
Миндальных век прекрасной Мирзалы́,
А ножки Лейлы, пляшущим разбегом
Приковывают взгляд. Ах, как милы
Ланиты Арои́, как чувствен рот?!
И лютня Зебы лишь к любви зовёт!

LXXVII. «О, мой гарем - фонтан очарованья,
В нём скрытый зов - запрет, но обещанье,
Рождая транс, кипение в крови,
В душе тотча́с же дверцу отворяет
Для Небесами посланной любви,
Из нимф моих одна лишь сочетает
Таланты всех. Попробуй, назови
Чьи чары - стать, рассудок и краса
Сильней? Пред кем щедрее Небеса?

LXXVIII. «В чьём взгляде жар лучей очарованья
Как магия в стекле для выжиганья?
Чьи губы так прелестны, что без слов,
Лишь совершенством линий соблазняют?
Чья песня ма́нит, как сирены зов -
Дар божества, что Веру отбирает,
Отдав взамен лишь несколько часов
Слепого созерцанья красоты.
Она одна. И эта нимфа - ты!»

LXXIX. Она безмолвно бледная стояла,
И взгляда не сводила с покрывала.
Пронзали ткань ужасные слова,
Как южный ветер заросли керзраха, [ 36 ]
Чья злая, прочумлённая листва -
Источник вечный ужаса и страха.
Слова тяжелые, как жернова,
Деви́чьей добродетели росток
Со скрежетом стирали в порошок.

[ 36 ] - Так говорят в Персии, если человек вдыхает горячий южный ветер, который в июне или июле овевает этот кустарник (Kerzereh), это убьет его.(Т.М.)

LXXX. Она внимала молча и, казалось,
Его тирада вовсе не касалась
Её души. Но только он изрёк
Последнюю, убийственную фразу,
Рыданье с уст сорвалось: « О, мой Бог!
За что мне эти муки? Лучше б сразу
С душою тело Эблису в залог
Я отдала и обратила в прах
Надежду на спасенье в Небесах!

LXXXI. «И во грехе, став дьявола женою,
В позор и срам погрязнув с головою,
С ним грязь и преступленья разделю.
Паду сама, но упасу другого,
Тебя же заклинаю и молю:
Клянись мне всем, что есть в тебе святого,
То - не Азим, которого люблю...
И я не буду понапрасну ждать,
Я даже чёрта стану обожать!»

 

LXXXII. «Слова твои опасны, как проказа,
Но берегись неосторожной фразы,
Негоже мне подобное терпеть,
Пусть даже от тебя - любимой Жрицы,
Тебе в соблазнах лучше преуспеть
И магией любви вооружиться.
Он будет наш. Он попадётся в сеть.
Как сотни воздыхателей других,
Найдущих гибель в пекле чар твоих!

LXXXIII. «Не хмурься, свет любви, а не печали
Твои глаза, должно быть, излучали,
Когда тепло души (иль то был сон?)
Счастливому любовнику дарила.
Благословен Азим. Но выбрал он
Сто тысяч раз - холодную могилу.

А с глаз долой, так и из сердца – вон!
Его уж нет. Забудь и не томись.
Твой долг любить, а не страдать - смирись!»

LXXXIV. «Смириться? Да. Я это заслужила.
Огнём Небесным я не дорожила,
Так пусть меня постигнет месть Небес,
А не того, кто мне и мною предан.
Он верен, твёрд. И ты – глумливый бес,
(Чьё страшное, убийственное кредо -
Обман) в нём не пробудишь интерес.
На чаше Эблиса, в ней адов яд,
Он никогда не остановит взгляд!

LXXXV. «Он любит и блажен, ведь он не знает,
В ком по сей день души своей не чает,
Не знает, что былая Зелика,
Святая, незапятнанная дева,
Так от него сегодня далека,
Достойна не любви его, а гнева.
Как воды вспять понёсшая река,
Безмолвно чёрной силе покорясь,
Святые воды обратила в грязь.

LXXXVI. «Ликуй, злодей, моё ты сделал имя
Клеймом рабыни. Кем я стала ныне?
Мне не уйти от адова огня,
Но ад - ничто, пока Азим не знает
Про мой позор. Он думает - меня
Не изменить, любовь моя не тает...
Вот - истина! Так думаю и я!
Оставь мечту Азима подчинить.
Он чист и свят. Его не надломить.

LXXXVII. «И мне одной брести, не видя света,
В потёмках ада, там, где нет ответа
Заблудшим душам на немой вопрос:
Как имя им? Пришли они откуда?
Кто им страданья, и за что, принёс?
Спасенья нет, надежды нет на чудо!
О! Это дьявольский апофеоз...
Ликуй, шайтан! Меня ты победил,
И душу сжег, и тело отравил!»

LXXXVIII.«Сдержись, безумная, ты понимаешь,
Чей гнев ты дерзким словом искушаешь?!
И половиной дерзости твоей
Не обладает крошечная птица,
Которая, как меж густых ветвей,
У крокодила меж клыков резвится! [ 37 ]
Отдай гарему жар своих речей,
Где ты, моя невеста, только лишь
Любви и Господу принадлежишь.

[ 37 ] - Жужжащая птица, говорят, рискует с целью чистки зубов крокодила. То же самое касается чибиса - факт, которому он был свидетелем. (Поль Лукас « Путешествие 1714»).

LXXXVIX. «Святая? Грешница? Наполовину.
Подобие надгробия Меддины -
Меж Адом и Эдемом твой полёт,
Но он подобен бегу серой мыши,
Который взглядом кобра пресечет,
Чьей жертве не найти укромной ниши,
И в пасть сама, стеная, поползёт.
Вот так и ты - рыдая и кляня,
Ни шагу прочь не ступишь от меня!

XC. «И быть тебе невестою Моканны,
Пока горят рассветы Хорасана,
Но в час венчанья буйно воспарят
Смертельной сладостью пустые склепы,
Восстанет мертвецов прелестный ряд,
Торжественно и, вместе с тем, нелепо
Перстом костлявым нас благословят,
И чашу, что заменит страшный суд,
К губам твоим порочным поднесут.

XCI. «Ту самую, что ты в порыве жажды
Глотком уже измерила однажды.
Мучительный и сладостный глоток
(Греховный или же благословенный),
Ты повторишь, так, чтоб никто не смог
Проклятья цепь разрушить. Несомненно,
В гарем ведёт любая из дорог.
Ступай и сохрани во взгляде даль,
Веселье, дикость, злость... Но не печаль!

XCII. «Однако, стой. Тебе не станет новью
Любовь моя к людскому поголовью,
Так птице Нильской ядовитый ил
По нраву больше, чем иная пища,
Морской собаке мелкой рыбки мил
Приятный вкус, другой она не ищет,
А я бы человечинки вкусил...
Люблю людей... как жертвенную дичь,
И это лишь тебе дано постичь;

XCIII. «В твоих глазах я вижу отраженье
Блаженного ко мне расположенья,
О! Да! Какая мощь в твоих глазах!
Тобой не может обладать калека,
Чей жребий - рабский труд и рабский страх,
Так пусть же месть падет на Человека!
Она в моих чудовищных делах,
Которые к своим проклятьям рад
Добавить мрачный, всемогущий Ад!»

XCIV. И, злобой истекающий Моканна,
Вскочил объятый яростью с дивана,
Нарушил ритуальный свой обряд,
Рванув руками саван покрывала,
Он обнаружил свой звериный взгляд,
Который, как змеи гремучей жало,
Точил ей в сердце смертоносный яд.
И, при́няв этот дьявольский укус,
Упала дева. И лишилась чувств.

 

  * * *

 

Тем временем, Великий Камергер,
Желая удивить свою принцессу,
Готовил ей к исходу дня сюрприз.
Художников искусных из Янчжоу
Послал он оборудовать привал,
И вечером, ступив в пределы рощи,
Где манго и акации цвели,
Весь Двор был восхищен и очарован
Фантазией китайских мастеров -
Зеленая цветущая аллея,
Ведущая к пурпурному шатру,
Сияла строгим городским величьем,
Изящных арок, башен и дворцов,
Затейливо сплетенных из бамбука.
Свет шёлковых китайских фонарей[ 38 ]
Сквозь пышную листву по ним струился,
И делал этот сказочный мираж
Едва ли не реальным чудом Света.
Но Лалла Рук была поглощена
Историей любви и торопливо,
Желая слышать сказки продолженье,
В шатёр свой лёгкой ланью пробежала,
А на сюрприз китайских мастеров
Внимания совсем не обратила.
Сконфуженный Великий Камергер,
Не отставая, пропыхтел за нею,
Как пресловутый старый мандарин,
Возлюбленную дочь оберегая.
(Могла ведь заблудиться и пропасть,
Подобно легендарной китаянке,

Гулявшей брегом озера в ночи,
Любуясь лунным сказочным сияньем.) [ 39 ]
Немедленно был вызван Ферамор,
А Фадладдин, пытающий поэта,
Какой же Вере он принадлежит,
Шиит? Сунит? Иль, может быть - язычник?!
Был прерван властным жестом Лаллы Рук.
И Ферамор, усевшись поудобней,
Продолжил свой волнующий рассказ:

[ 38 ] - Феерия Фонарей, проводится в Янчжоу с большой пышностью и великолепием, освещение там настолько роскошно, что, согласно легенде, император однажды, не имея возможности открыто оставить заседание суда, чтобы почтить праздник своим присутствием, вместе с членами своей семьи доверился магу, который обещал доставить их туда в одно мгновенье. Маг исполнил обещание, доставив семью императора в Янчжоу по облакам, в карете, запряжённой белыми лебедями. Обратно император прибыл с той же скоростью и экипажем, и в суде никто не обратил внимания на его отсутствие. (Т.М.)
[ 39 ] - Существует древнее предание о своенравной девушке любившей в одиночку гулять по берегу ночного озера и растворившейся в лунном сиянии. По другой версии, это несчастный случай, который произошёл в семье известного мандарина, дочь которого, идя однажды вечером по берегу озера, оступилась и утонула. Безутешный отец, желая найти её, заставил жителей зажечь все фонари в округе. Год спустя, в тот же самый день, они снова зажгли все фонари и стали повторять эту церемонию каждый год, превратив её в традицию. (Т.М.)

XCV. Ах, юноша, чреда твоих скитаний
Не ведает ещё тех испытаний,
Которые тебе уже грозят.
Фаланги македонской частоколы
И греческий огонь - не устоят
Перед оружьем, грозным и тяжёлым,
Которым обладает женский взгляд.
В нем - магия, могущество, коварство
И нет от ран защиты и лекарства.

XCVI. Сиянье женских глаз смертельно-сладко,
Оно сражает исподволь, украдкой,
Блеснуть так лишь отточенный клинок,
Небрежно в ножны брошенный способен.
Сей взгляд - любовь, лукавство и порок -
Красноречив, и как немногословен!?
Но тот, кто сдержан, холоден и строг,
Достойно красоте воздав поклон,
Не может ею быть порабощён.

XCVII. Рассветный луч преград нигде не знает,
В гарем войти ему - кто помешает?
Он к утреннему таинству призвал,
К высокому искусству облаченья
В шелка одежд, тюрбанов, покрывал,
Так, чтобы скрыть лица румянец тенью,
Чтоб из покровов только глаз сверкал,
Всего один, способный взять в полон,
Ах, как им восхищался Соломон! [ 40 ]

[ 40 ] - Соломон – царице Савской: «Ты восхитила мое сердце лишь одним из твоих глаз».(Т.М.)

XCVIII. Плели тюрбаны, словно крылья птицы,
Порхающие руки мастерицы,
А нимфы не теряли время зря -
И хна для них послушно превращала [ 41 ]
Фаланги пальцев - в грозди янтаря,
И розовые веточки кораллов;
Кохола колер, чудеса творя, [ 42 ]
Дарил их взгляду магию теней,
Достойную избранниц королей.

[ 41 ] - Восточные женщины окрашивали кончики пальцев хной, так, чтобы они напоминали ветви коралла. (Т.М.)

[ 42 ] Женщины чернят внутреннюю часть своих век порошком, называаемым черным кохолом, для приготовления кохола, которое, к слову, занимало не один час, лимон, тщательно очищенный от мякоти, заполняли графитом и окисью меди, затем обугливали на огне, растирали с кораллами, корой сандалового дерева, жемчугом и амброй. К пестрому составу добавляли… крылья летучих мышей и кусочки кожи хамелеона. Все это еще раз прокаливали, смачивали розовой водой и растирали в порошок. В итоге получалась смесь ярко-зеленого цвета. Ничего удивительного, что нарисованные ею «стрелочки» служили не только для красоты: запах краски отпугивал назойливых насекомых.
 «Ни одна из этих леди, не считает себя полностью украшенной, пока не окрасила свои волосы и края век порошком свинцовой руды. Когда эта операция выполнена, опускают сначала в порошок маленькое деревянное шило толщины иглы, и затем прорисовывают веки вокруг глаза, так получают живое изображение, которое Пророк (Jer. iv. 30), видимо, считает живописным исполнением глаза. Эта практика несомненно очень старинная.» (Т.М.)

XCIX. Волшебный взгляд красавиц так сияет,
Летит, переливается, играет,
Как призрачный, полночный лунный свет
В аллеях засыпающего сада,
Их волосы хранят душистый след
Ночных цветов, их свежесть и прохладу...
Но мир брильянтов, золота, монет
Плоды с дерев невинности святой
Срывает похотливою рукой.

 

C. Вздохнёт печально дева, вспоминая
Шатёр отца, и аромат элкаи, [ 43 ]
Услужливую тень её ветвей...
Воспоминанья спутаны и сла́бы,
Отчётлив только взгляд из-под бровей
Заезжего богатого араба.
Как сладко и тревожно было ей
Притягивать его палящий взор,
Сплетая танца кружевной узор.

[ 43 ] - Дерево, известное благовонным запахом произрастающее на холмах Йемена.(Т.М.)

CI. Шагал Азим в тиши роскошных залов,
Где тишину вода лишь нарушала,
Струясь в фонтанах яшмовых. Шагал
По тихим лабиринтам коридоров,
В коврах шагов не чуя, миновал
Изящных арок изразцы, и скоро
Увидел грандиозный, пышный зал,
Где сладкой амброю благоухал
Курящийся алоэ и сандал.

CII. И здесь, в блистающем огромном зале,
Огни искристо, радужно сияли
Игрой безумной всех семи цветов
В струя́х фонтана. Дивно преломлялись
В богатых арабесках куполов,
Свежо блестели и переливались
В прозрачности мозаичных полов,
Подобно блеску раковин в волнах
На диких, красноморских берегах. 

CIII. Здесь всё великолепием дышало,
Которое влекло, но угнетало:
Здесь молодость, невинность, красота -
Безмолвные невольницы злодея,
Любовь - златая цепь, но не чета
Златой любовной це́пи Гименея,
В богатстве формы - духа нищета,
Здесь птицам, что не знают высоты,
Подрезали крыла́. Для красоты...

CIV. Как горько эти комнатные птицы
Завидовали тем своим сестрицам,
Что щебетали в омуте листвы,
И в поднебесных кронах вили гнёзда,
В которые из хладной синевы
Ночной порой заглядывали звёзды.
Гарем… и здесь - бессрочный час Совы,
Взлёт к совершенству недоступен тем,
Кто сонно дремлет, как святой Эдем.

CV. Одежда воина не сочеталась
С помпезностью дворца. Ему казалось,
Что здесь когда-то встарь и обитал
Тот грешный царь, которого однажды
Пророк немилосердно покарал
За неуёмную к богатствам жажду. [ 44 ]
Но алчный дух живуч - он вновь восстал,
И Человека искушать готов
Наперекор возмездию Богов.

[ 44 ] - Царь Шедад, создавший восхитительные сады Ирим, имитирующие Рай,
за что Черный Ангел Смерти поразил его молнией. А затем Пророк
предал его творение огню. (Т.М.)
        - Царь Шедад, сын Ада, праправнук Ноя, заложил блистающий великолепием город. Когда город был выстроен и царь увидел воочию, насколько он величав и богат, сердце его преисполнилось гордости и тщеславия, и он решил возвести также царский дворец, окруженный садами, которые могли бы соперничать с упоминаемыми в Коране райскими кущами. За его надменность на него пало проклятие неба. Он и его подданные были стерты с лица земли, а на его великолепный город, дворец и сад были наложены вечные чары, которые скрывают их от взоров людей, и лишь изредка он предстает перед ними, чтобы память о грехе царя сохранилась навеки (Ваш. Ирвинг «Легенда об арабском астрологе»)

 

CVI. Но твёрд и убеждён Азим остался,
Что путь к свободе духа простирался
Не в приземлённой роскоши дворцов,
Изнеженных в плену сокровищ бренных,
Презревших наставления жрецов,
Желать сокровищ для себя нетленных.
Лишь самоотречение борцов,
У всех племён, в любые времена,
Прославило навек их имена!

CVII. К умеренности, к схиме призывала
Богоподобных мудрость аксакалов,
Не роскоши покой её питал,
Священная энергия Свободы!
Не в саване богатых покрывал
Взрастает мирт. Из кладезя природы
Он в свой венок всё лучшее вобрал -
Здоровье, труд и к жизни интерес,
И свет, и целомудрие Небес!

CVIII. Что время? Бесконечная пустыня...
Что Человек? Песчинка в ней... Гордыня
Влечет его оставить яркий след
На рубеже великих океанов -
Грядущего и Прошлого. Но нет,
Не алчность - путь к бессмертию. Нирваны
И Вечности достоин лишь аскет,
А алчущий, корыстный человек
Останется навеки - имярек.

CVIX. Каким же возмутительным и странным,
Он видел лицемерие Моканны:
« Посланец Бога, Истины пророк -
Делами слов своих не подкрепляет,
А порождая лживость и порок,
Свои же проповеди оскверняет,
Обожествив свой царственный чертог.
Он - раб. И сам не ведает о том!
Но я пойду совсем иным путём».

CX. Так, роскошь и богатство отторгая,
Азим тонул в них, сердцем ощущая
Их магии чарующий дурман;
Витающая сладость благовоний,
Поющий колыбельную фонтан,
Искрящийся пред ним в полупоклоне,
Звучал, как усыпляющий обман,
Как пчёл индийских предзакатный звон,
Облюбовавших лотоса бутон.

CXI. И сладкое блаженство усыпляло,
Сознание, как будто, угасало
И растворялось в радостных мечтах,
Разгладивших волной морские дали
Любовных грёз. В мечтах, как в зеркалах,
Пока шторма лениво отдыхали,
Плескался свет, который в небесах
Сиял, как взгляд влюблённой Зелики,
В часы их встреч у медленной реки.

CXII. Усевшись у фонтана на диване,
Азим поплыл в волне воспоминаний:
«Любимая, к тебе одной торю́
Тропу любви сквозь искушенья ада,
Твою улыбку я боготворю,
Иной себе не требуя награды,
И за неё судьбу благодарю,
И если в этом жизни смысл и суть,
Оправдан будет самый тяжкий путь!

CXIII. Тропой невзгод, расстаться, но вернуться,
(Назло судьбе, спешащей отвернуться,)
В твоё сердечко, здесь – я господин,
Мне этот жребий небом уготован,
Я знаю, верю – только я один
Незримо - в нем, и жду святого слова,
Чтоб явью стать. Так в древней лампе джинн
Ждёт часа своего и день, и ночь,
Чтоб вмиг восстать и горе превозмочь.»

CXIV.Так размышлял он, сидя у фонтана,
Вдруг, ветерок, дыханием нежданным
Принёс Азиму нежный сонный звук
Мелодии. Он к каждой новой ноте
Прислушивался, напрягая слух,
А вот и песнь, явленная во плоти,
В стремительном движеньи ног и рук,
В изгибах тел, в порхании ресниц
Сошла к нему в круженье тацовщи́ц.

CXV. Они, как сон, воздушно и пугливо,
Послушные мелодии приливу,
Сквозь отблески светильников слепых,
Играя роскошью убранства платьев,
Струились стайкой светлячков ночных,
Дорожкой солнца в во́лнах на закате.
Был весел и наивен танец их,
Подобен пляске мотыльков в ночи
Над пламенем пылающей свечи.

CXVI. Точеных тел раскованность и глянец
Раскосых жарких глаз питали танец
Невольниц Повелителя Цветов
Неистребимым вкусом вожделенья,
И пробуждали в сердце тайный зов
И силу неземного притяженья,
Лишь только шаг, и жест, и взгляд - без слов
Слагали гимн в божественной тиши
Молитву отправляющей души.

 

CXVII. Восторгом опалёнными глазами
Азим следил за нимфами-цветами,
Казалось, их природа создала,
С карандашом фантазии поспорив,
Мечтала, рисовала и... рвала́,
Искала в небе, на земле и в море,
Вот, наконец, нашла и собрала,
Соединив в одно слезу и смех,
Крыла́ и кандалы, любовь и грех...

CXVIII. Как перья облаков, храня багрянец
Румян заката, колыбельный танец
Замысловатым кружевом плели
Над вздыбленным у берега приливом,
И растворялись в рдеющей дали,
Так нимфы, покружившись пред Азимом,
Растаяли в аллеях, что вели
В притихший сад, где серебро Луны
Явь обращало в призрачные сны.

CXIX. И пред Азимом лишь одна осталась,
В глазах её растерянность плескалась,
Она застыла, лютню сжав в руках,
Ей прелести добавил беспричинный,
Сковавший тело ритуальный страх,
Пред чужаком, неведомым мужчиной,
Дерзнувшим появиться в сих стенах.
Лишь амулет сквозь ночь волос мерцал
И трепет любопытства выдавал. [ 45 ]

[ 45 ] - Один из головных уборов персидских женщин представляет собой легкую золотую цепочку, с маленькой жемчужиной в тонкой золотой подвеске, размером с монетку, на которой выгравирована аравийская молитва, и которая висит на щеке ниже уха."(Т.М.)

CXX. И страх - ничто пред женским любопытством,
С лицом открытым (экое бесстыдство!)
Приблизилась, затронула струну,
И, отгадав в глазах его скорбящих
Печали неземную глубину,
Аккордами тоски кровоточащей,
Воспоминаний грустную волну,
Терзающую боль душевных ран,
Качнула песней в стиле исфаган: [ 46 ]

[ 46 ] - Персы, как древние греки называют свои музыкальные стили по названиям различных стран или городов, так стиль Исфаган - стиль Ирака.(Т.М.)

CXXI, CXXII. «Есть беседка у медленных вод Бендемира,
Там где в розовых кущах поёт соловей,
В снах прекрасных и ярких, как искры сапфира,
Вижу я себя в тихой беседке своей.
Годы детства ушли навсегда. Неужели
Ты остался лишь в песнях, мой сказочный мир?
Где сегодня звенят соловьиные трели?
Где цветут твои розы, родной Бендемир?

Лиру лета сменила осенняя проза,
Над остывшей водою поникли цветы,
Ах, как короток век восхитительной розы,
Как не вечно сиянье её красоты...
Розы гибнут, даруя порывам зефира
Навсегда ароматы и краски аллей.
Есть такая беседка у вод Бендемира,
Там где в розовых кущах поёт соловей.»

 

 

  CXXIII.  Она была наивна и смущённа,

  И в игрищах любви не искушенна,

  Обязанная песней пробудить

  В отважном сердце низменность желаний,

  В душе была не в силах преступить

  Невинности черту. Пугливой лани

  Природой не дано, как видно, быть

  Добытчицей, с повадками живца,

  Манящей в омут юного ловца.

 

  CXXIV. И песнь её, как будто, возвращала

  К родному, незабытому причалу,

  Дарящему добро и чистоту,

  И вольный голубь, свой полёт стремящий,

  Лелея нечестивую мечту,

  В коварный дом любви ненастоящей,

  Тотча́с, был остановлен на лету.

  Спектакль Моканны прост был и красив,

  Но семена от плевел отделив,

 

  CXXV. Азим отсек невинность от коварства...

  Ах, как неугомонно бабье царство!

  В божественном мерцаниии Плеяд,

  Закутавшись в прозрачность балдахинов,

  С сияньем звёзд сплетя смешливый взгляд,

  Две грации, как будто на смотринах,

  Уж, продолжая праздничный парад,

  Змеились исступленно перед ним,

  Их страстный танец был неукротим.

 

  CXXVI. В нём было всё - мольба и дерзкий вызов,

  И сети обольстительных капризов,

  И откровенность сладострастных "па",

  И сладкая эротика погони...

  Их лёгкая, воздушная стопа,

  Земли касаясь, отзывалась в звоне

  Бубенчиков в коса́х. Ах, как скупа

  В сравненьи с ними песня бубенцов

  На древе Аллы, в кроне вечных снов... [ 47 ] 

 

[ 47 ] - имеются ввиду колокольчики, которыми увенчаны деревья, окружающие трон Бога.(Т.М.)

 

  CXXVII. Какою хищной красотой блестели

  Алмазы их роскошных ожерелий,

  И волосы струились за спиной,

  Как клочья черной, непроглядной ночи,

  А та, что воспевала дом родной,

  Украдкою, потупив долу очи,

  Блеснув, мелькнула павшею звездой,

  И тайный, восхищённый взгляд мужской

  Навеки в никуда взяла с собой.

 

  CXXVIII. Но, вдруг, движенье танца оборвалось,

  Дыханье страстных див перемешалось

  Со вздохами полу́ночных цветов,

  Чья нежная мелодия, казалось,

  Из омута прохладного садов

  Взойдя, вдруг, падала и растворялась

  В палитре сладкой юных голосов,

  Рождающих кипение в крови,

  Слагая гимн блаженству и любви:

 

  CXXIX, CXXX, CXXXI, CXXXII, CXXXIII, CXXXIV,CXXXV.

 

  "О, Дух, в чьём дыхании слито

  Стихий животворных дыханье,

  Живёшь ты в горящих ланитах

  И страстных любовных лобзаньях.

 

  Ты - в радуге красок цветенья,

  Во взгляде и шалость и робость -

  И роза, без тени стесненья,

  И синий застенчивый лотос.

 

  Пришпорь безрассудное время,

  Дух страсти, любви и блаженства,

  Луна серебрит твоё стремя,

  Чтоб вихрем лететь к совершенству!

 

  Без радостных слёз

  Любви не бывать,

  Без молний и гроз

  Букет не собрать,

 

  Любовный удар -

  И сладость и соль,

  Блаженство и дар,

  Страданье и боль,

 

  Любовь заметёт

  И стает, как снег,

  Не долог её

  Восторженный век,

 

  Стечёт, как вода,

  Успеешь испить?

  Земле никогда

  Эдемом не быть!

 

  Приди, урони своё семя,

  Дух страсти, любви и блаженства,

  Час полной Луны - твоё время,

  Чтоб вихрем лететь к совершенству!"

 

 

  CXXXVI. Но горше срама вражеского плена

  Ему казалось буйство этой сцены,

  Не страсть оно будило в нём, а злость -

  Искусство в нем, как будто, потерялось,

  Любовной песней не отозвалось

  В душе, где эхо страшных битв металось.

  В уставшем сердце, кто желанный гость?

  Улыбка, нежность, радость. И цветы.

  Иной ему не надо красоты.

 

 

  CXXXVII. От грешных сцен соблазна и услады

  Азим свой взор отворотил с досадой,

  Он обратил его к убранству стен,

  А там чредой безмолвной выступали

  Панно, картина, тонкий гобелен...

  И яркою палитрой наполняли

  Затертый контур позабытых сцен,

  Напомнивших из глубины веков

  Кристальную эротику Богов.

 

  CXXXVIII. Могущество карандаша и кисти

  Взывало к жизни чувственной, но чистой,

  К высокому искусству, к красоте

  Неброской наготы полуприкрытой,

  Так горсть планет в небесной высоте

  С фантазией дочерченной орбитой,

  Где места нет греховной суете,

  Сияет неподдельной красотой

  И девственною ма́нит чистотой.

 

  CXXXIX. Здесь Соломон -, любовник, царь и Гений,

  В пылу своих амурных похождений

  Премудрость жизни с жадностью черпал

  В глазах возлюбленной царицы Савской, [ 48 ] 

  Здесь Магомет Коран переписал,

  Обман с любовью породнив и лаской, [49 ] 

  Здесь нежную Зулейку возжелал

  Мальчишка-гебр, но искушенья страх

  Гнал прочь его, с желаньем не в ладах. [ 50 ] 

 

  [ 48 ] - Вообще предполагалось, что у мусульман запрещено изображение всего живого; Однако, Тодерини показал, что, хотя практика запрещается Кораном, они склонны к красивым изображениям людей. Из работ г. Мерфи, также, мы видим, что у испанских арабов были свои соображения на этот счёт. ( Т. Мур)

  [ 49 ] - Сюжет о страсти, испытанной Магометом к Марии, в оправдание которой он добавил новую главу к Корану.(Т. Мур)

  [ 50 ] - Зулейка - имя жены Потифара, некоторые аравийские авторы также называют ее Раиль. Страсть, которой воспылал к ней иранский раб, легла в основу поэмы на персидском языке, имевшей название "Yusef vau Zelikha"; копия рукописи которой имеется библиотеке Оксфорда.(Т. Мур)

 

 

  CXL. Бредя в приливах призрачного света,

  Азим читал нетленные сюжеты,

  И встал заворожённо у окна,

  Где лунная полно́чная прохлада

  И блеск полей безжизненного сна

  Сочились из серебряного сада.

  Невидимая жизни сторона,

  С божественным началом, не земным,

  Как будто, приоткрылась перед ним.

 

  CXLI. И музыку, что душу развращала,

  Божественность в молитву превращала.

  О! Разве мог сейчас он не мечтать,

  Восторженно заглядывая в вечность,

  О той, кого он призван обожать?

  Мечтай! Твоих мечтаний скоротечность,

  И тщетность их, нетрудно предсказать,

  Как скоро с этой сладкою мечтой

  Простишься ты за роковой чертой!

 

  CXLII. Вспорхнув, исчезли нимфы, песня стихла,

  Но в тишине, что вслед за тем возникла,

  Он одиночества не ощутил -

  Несдержанное, горькое страданье

  Он в глубине аркады уловил.

  Кто во дворце любви и ликованья

  Такую горечь в сердце накопил,

  Что даже тот, кто цепко горло сжал,

  Рыдания в груди не удержал?

 

  CXLIII. Он обернулся. В сумрак устремлённый

  Тревожный взгляд его узрел склонённый

  К колонне скорбный, женский силуэт

  Под сенью траурного покрывала,

  Где ярким украшеньям места нет.

  Вот так же скорбно, в чёрном, провожала,

  Полна предчувствий горестей и бед,

  Его в поход когда-то Зелика.

  И годы растянулись, как века́.

 

  CXLIV. Но помнил он горячие ланиты

  И слезы горем глаз её убитых,

  Непроизвольно руки протянув,

  Азим хотел помочь ей распрямиться...

  Но, рухнув на колени и прильнув

  К ногам его подстреленною птицей,

  И покрывалом, как крылом, взмахнув,

  Она лишилась чувств. И в этот миг

  Увидел он смертельно бледный лик.

 

  CXLV. На лике том свой след года мучений

  Оставили, но не было сомнений -

  Пред ним была ОНА. Лишь он один

  Божественность был разглядеть способен

  Меж полуразвалившихся руин

  Святыни, той, чей взгляд сейчас подобен,

  Пришедшему со дна ночных глубин,

  Скупому блеску меркнущей звезды,

  В котором нет ни счастья, ни слезы.

 

  CXLVI.  А в давний час разлуки поневоле,

  Её глаза, исполненные боли,

  Лучились неземною красотой,

  По-своему их красило страданье,

  Так красит мрак густою темнотой

  Царицы Ночи [ 51 ]  бледное сиянье.

  Мгновение! Не ускользай, постой!

  Последним блеском взгляда покажи,

  Что ясен свет живой ещё души!

 

  [ 51 ] - Ночной цветок (Т.И.)

 

  CXLVII. Лишь Небеса судьбу души решают:

  К себе влекут? В геенну низвергают?

  Сомнения - они не для меня!

  Из всех сокровищ мира выбирая,

  Которые блистая и маня,

  Толи́ки малой от блаженства Рая,

  Не стоят. Ни полцарства, ни коня...-

  Сто тысяч раз, с надеждой, вновь и вновь,

  Я выберу тебя, моя любовь!

 

  CXLVIII. И в нежном нетерпеньи с уст Азима

  Лобзание спешит к глазам любимой.

  И саван тьмы, как рыхлый талый снег,

  Стал оседать, являя первоцветы

  Из-под её полузакрытых век,

  Весны грядущей первые приметы.

  Проснувшись ото сна, длиною в век,

  Глаза блеснули утренней звездой...

  «Очнись, любимая. Я здесь... Я - твой!

 

 CXLIX. «Судьбе угодно так распорядиться,

Чтоб вновь двоим в одно соединиться.

Вновь нежностью своей и чистотой

Меня ты от беды лихой укроешь,

Ты вновь моя и снова я – с тобой,

Под сенью скорби чувств своих не скроешь:

Пробил наш час – порока Гений злой

Бессилен предо мной, уж мчится прочь,

Так луч зари рвёт в клочья бездну-ночь!»

 

CL. Наивный мальчик! Как легко и просто

Души кровоточащую коросту

Бесследно уничтожить захотел!

В одно мгновенье взгляд её затмился,

Лицо вновь стало бледное, как мел,

И слабый голос с уст едва сочился.

От слов её Азим оцепенел:

«Чиста? О, нет… Свидетель – Сатана,

Из камня сердце, и душа – черна!»

 

CLI. Казалось, что минуту просветленья

Тотча́с сменило полное затменье.

Небесный блеск души её светил,

Где прежде взгляд влюблённого мальчишки

С восторгом отраженье находил,

Прожорливая тьма, без передышки,

Глотала, набираясь новых сил,

И в сумрачный покров вертепа зла

Неслышною гадюкою ползла.

 

CLII. И тьма, как смерть, границу прочертила,

Отчётливо и грубо разделила:

Ей – адов мрак, ему – небесный свет.

Жестоко и легко, без объясненья –

Их друг для друга в этой жизни нет.

И боль, пронзившая в одно мгновенье,

Была сильней страданий долгих лет:

Одно мгновенье – горестный рубеж,

Мечтаний крах, крушение надежд!

 

CLIII. «Душа черна, и глубока в ней рана –

Ужасный след коварного обмана.

Но искра в ней – любовь, блаженство, рай…

Её почуяв, дьявол злобно ропщет,

Но ты, любимый, твёрдо верь и знай –

Сей искры он копытом не растопчет.

И я молю – меня не проклинай,

Лукавый демон день и ночь твердил

О гибели твоей и… убедил…

 

 

 CLIV. «Случись в канун опасности военной

 Нам умереть с тобой одновременно,

Оплакивать тебя бы не пришлось,

И удалось бы избежать обмана,

Но слёз бессильных столько пролилось,

Сколь вод и соли в бездне океана.

Твои шаги мне долго ветер нёс,

И даль дороги видит до сих пор

Мой помутневший от страданий взор.

 

CLV. «Душа моя черна, мертва, бесплодна,

Отвержена и Небу неугодна,

Печать проклятья – на моих губах.

Я думала, что дьяволу служенье

Ведёт меня к тебе… Увы и ах…

Оно мне принесло лишь униженье,

Грехопадение, позор и страх.

Заплачь о грешной участи моей,

Молю, не проклинай, а пожалей.

 

CLVI. «Ты прав и чист передо мной и Небом,

И сердцу твоему обман неведом,

Так что же в этот дом тебя влечет?

Здесь, на души пустынном пепелище

Свою добычу дьявол стережёт,

Душа и сердце – дьяволова пища.

От князя Тьмы лишь Небо сбережёт:

Бежать отсюда, милый мой, спеши

И хладной тьме не отдавай души»

 

CLVII. «Любимая, сквозь годы и страданья,

Нам Небо посылает испытанья.

Лишь Небесам дано судить и знать

Уродуем мы землю или красим,

Любовью нас карать иль награждать,

Ад или Рай – в любви две ипостаси:

Одна – порок, другая – благодать.

Молись и верь, что возгорится вновь

Звездой небесной чистая любовь!

 

CLVIII. «Ты, милостью небесной, как и прежде,

Вновь обретёшь невинность и надежду.

Молю тебя, во имя всех святых,

Бежим со мной…»

                        «с тобою? О, блаженество!

Так вот цена терзаний, мук моих –

Прощение, любовь и благоденство,

И сладость встречь в объятиях твоих,

Чтоб в радости и в горе, до конца

Разлуки вновь не ведали сердца.

 

CLIX. «И ты, мой благородный покровитель,

В закатный час, в Небесную обитель

Молитву принесёшь, чтоб защитить

Пред Небом ниц упавшую рабыню

Не смеющую взгляда обратить

На чистую, безгрешную святыню

И за грехи прощения просить…

Пусть Ангелы, свершая правый суд,

Простив её, на Небо вознесут!

 

CLX. «Сомненья прочь! Бегу! Лечу с тобою!»

Но, вдруг, заставил вздрогнуть их обоих

Кошмарный, как из преисподней, глас:

«Как скоро клятву ты свою забыла!»

И этот глас тотчас её потряс.

Она, как изваяние, застыла,

Лишь простонав, не поднимая глаз:

«О, нет. Проклятья мне не пресупить,

Тебя могу я только погубить…

 

CLXI. «Мне не дано покинуть это место.

Я проклята. Я дьявола невеста,

И эхо страшной клятвы до сих пор

Пугающе звучит в моём сознанье:

Бессмысленный, невнятный, лживый вздор –

Синюшных вурдалаков бормотанье,

А кровь причастья – дьявольский кагор,

Что душу обращает в тленный прах,

Горит, как язва, на моих губах.

 

CLXII. «Сердца, что дьявол разделил чертою,

Нам не соединить своей рукою.

Никто не в силах время вспять вернуть.

Нам ныне суждено навек проститься.

Спасайся сам, меня же – позабудь…»

Она, как чёрная, ночная птица,

Лучам восхода подставляя грудь,

Светила диск стремглав пересекла,

Растаяв, как предутренняя мгла…

 

Весь день пути принцесса Лалла Рук

 Как будто, вновь и вновь переживая

 Печальную историю любви,

 Оскоминкой проникшую ей в сердце,

 Задумчиво глядела в небеса.

 Там, далеко, в небесной синеве,

 Фантазии волшебными кистями,

 Средь серебристо-серых облаков,

 Её воображенье рисовало

 Те сцены, о которых Ферамор

 С печалью ей поведал этой ночью,

 И в образе несчастной Зелики,

 Себя принцесса, то́тчас, узнавала,

 А в лике безупречного Азима

 Ей мнился благородный Ферамор,

 Так ясно и наглядно показавший,

 Что сущность страстной, преданной любви

 Подобна тайне яблок Истахара -[ 52 ] 

 В них никогда не сможешь угадать,

 Где сладкая, как сахар, половинка,

 Где горькая, как зыбкая полынь?

 Так время шло. Клонился день к закату,

 Переправляясь через реку вброд,

 За странным и таинственным обрядом

 Ей довелось невольно наблюдать:

 У берега младая индианка,

 На глиняное блюдо поместив

 Мерцающую пламенем лампадку

 И свежий, яркий розовый венок,

 С благоговеньем, трепетной рукою

  Доверила всё это воле волн.

 Она так озабоченно следила

 За мечущимся в во́лнах огоньком,

 Что никого вокруг не замечала,

 Как-будто в это время и сама

 Меж бурных волн отважно проплывала.

 Смысл этой сцены то́тчас пояснил

 Давно в долине Ганга проживавший

 И знавший сей обычай проводник.

 Подобие такого ритуала

 Там можно столь же часто наблюдать,

 Как сумерки над спящею рекою,

 Украшенной сиянием всех звёзд.

 Сей ритуал был жертвоприношеньем

 За тех, кто выбрал дальние пути

 От их друзей. О радостном исходе

 Далёких странствий твёрдо извещал

 Не гаснущий до кромки горизонта

 Сияющей лампадки огонёк.

 С тревогою и радостной надеждой

 Следила ещё долго Лалла Рук

 За огоньком, плывущим по теченью,

 И думала: «Как зыбок этот мир...

 В нем все мечты о счастье и надежды -

 Не более, чем слабый огонёк

 В объятиях бесчувственной стихии...»

 Она в молчаньи грустном провела

 Остаток дня, до самого привала.

 Но грусть её - аккордом - Ферамор

 Развеял, словно утреннюю дымку,

 Он радостью наполнил ей глаза

 И нетерпеньем – «… что-то будет дальше?

 Ах как зануден этот Фадладдин...

 Сидеть в моём присутствии, конечно,

 Поэту неприлично, но тогда -

 Всем сесть велю я... В виде исключенья...

 Ну вот, прекрасно, можно продолжать...»

 И царственно кивнула Ферамору.

 

[ 52] - В провинции Istakhar растёт такой сорт яблок, которые с одной стороны сладкие, а с

  другой горькие. (Т.М.)

 

  * * *

 

 

  CLXIII. Военный град был неохватен взглядом,

  Подобно Шалимара [ 53 ]  колоннадам

  Взметнулись ввысь златые купола -

  Шатры, кумач атласных павильонов,

  Оружья блеск, доспехов зеркала,

  В златых кистях хоругви легионов...

  Но, чу! Тревога к битве позвала!

  Мгновенье - топот, ржанье, вопли, хруст,

  Ещё одно - и город мёртв и пуст...

 

  [ 53] - Дворец-сад в Кашмире.

 

  CLXIV. И тишь вокруг, век стана так недолог(!),

  Лишь ветер колыхнёт пурпурный полог

  Покинутого воином шатра,

  И тучей встанет пыль над горизонтом,

  А угли прогоревшего костра

  Кровавый пир пророчат. И экспромтом

  Бодрящий клич проносится: «Алла!»

  Единый, общий, как святой Коран,

  Для всех разноязыких мусульман.

 

  CLXV. Чей перст, играя, правит сей армадой

  С такою легкостью, с такой бравадой?

  Чей Чёрный стяг трепещет на ветру?

  Халиф из Мерва ждёт гостей незваных!

  Кровавым гимном в дьявольском пиру

  Грохочут боевые барабаны

  И глушат монотонную игру

  Рожков и флейт, гудящих вразнобой,

  И абиссинских труб протяжный вой.

 

  CLXVI.  Так принял повелитель Хорасана

  Надменный вызов, брошенный Моканной.

  Вскормлённые победами войска,

  Блистательные воины Востока,

  Клубясь, как грозовые облака,

  На битву шли. И орды лжепророка

  Сметёт оруженосная рука,

  Её немилосердная ладонь

  Несёт им меч и «греческий» огонь.

 

  CLXVII. О! Месть халифа будет столь жестока,

  Сколь дерзки богохульства лжепророка!

  Он на Святой Могиле клятву дал [ 54 ] 

  Поймать и обезглавить самозванца.

  И каждый воин, как молитву, знал:

  «Гяуров, до последнего повстанца,

  Предай мечу, чтоб ворон расклевал

  Неверных прах. И жалость к ним отринь!

  Отмсти за честь поруганных святынь!»

 

  CLXVIII.  Такую мощь, когда-либо, едва ли

  Под Черные знамена собирали -

  Горячих горцев конный авангард,

  Дамасские воинственные кланы,

  И частокол из сабских алебард,

  Меж чёрных мавров - белые султаны

  Улан индийских. Словно леопард,

  Изящный, дикий, чёрно-белый кот,

  Святое войско двигалось вперёд.

 

[ 54 ] ] – По-видимому, имеется ввиду священная гробница Имамзаде Хусейн, в которой покоится тело одного из правнуков пророка Мухаммеда.(И.Т.)

 

  *  *  *

 

  CLXIX.  Бесчисленны Моканны легионы,

  Но в ремесле войны неискушённы,

  То были тьмы озлобленных слепцов,

  Обманутых лукавым самозванцем,

  Язычество - религия отцов,

  Роднило их под знаменем повстанцев

  С непримиримым племенем бойцов,

  Познавших унижение и срам

  В насильном обращении в Ислам.

 

  CLXX.  Пыля копытом небо Хорасана,

  Летели в бой джигиты Туркестана.

  Шеломом в перьях на рыси́ кивал

  Узбек-баши. Покрыв, как море, сушу,

  Сойдя с седых, обледенелых скал,

  Сыны заоблачного Гиндукуша

  Текли на рать, катя за валом вал.

  Под Белым стягом шли, восстав с колен,

  Бесчисленные полчища туркмен.

 

  CLXXI. Но не было средь них таких гонимых,

  Униженных и столь непримиримых,

  Как племя обожателей огня,

  Несущих ненавистным сарацинам

  Святую месть. Копытами коня

  Мечтающих прогарцевать по спинам

  Проклятых мусульман. Итак - резня!

  Они за честь поверженных Богов

  На пики взденут головы врагов!

 

  CLXXII. Две Истины, две Веры. Нет средины.

  Они, как Бог и Дьявол, двуедины.

  Халиф воззвал: «Вперёд! И с нами Бог!

  Алла акбар! Обрящет Небо павший!»

  В ответ призвал повстанцев лжепророк:

  «Смелей иди на битву, раб восставший!

  Великий Эблис мусульман обрёк

  На страшную, но праведную месть,

  Вернув рабу растоптанную честь!»

 

  CLXXIII. И рать на рать пошли живой стеною,

  Кровь полилась кипящею рекою

  К ногам бойцов, рождая океан.

  Уж дважды восходящее светило

  В дыму, объявшем битву, как туман,

  В непримиримой схватке находило

  Язычников и истых мусульман.

  Слепая Вера в Божью благодать

  Вела слепцов друг друга истреблять.

 

  CLXXIV. И был день третий. Орды лжепророка

  Армаду повелителя Востока

  Вспять повернули, в бегство обратив,

  На землю Чёрное низвергли знамя.

  Триумф! Победа! Посрамлён халиф!

  Но, вдруг, у беглецов над головами

  Как гром с Небес, толпу остановив,

  Пронёсся клич, вернул бегущих в строй,

  И с новой силой грянул смертный бой!

 

  CLXXV. Кто властной и решительной рукою

  Вновь бросил малодушных в пекло боя?

  Подобно Ангелу, который вёл

  Святую рать к победе при Бедере, [ 55 ] 

  Он был азартен, смел, свиреп и зол,

  И в собственном бессмертии уверен,

  Сто тысяч жизней, будто бы, обрёл

  И Небом был уполномочен несть

  Лукавому лжецу святую месть!

 

  [ 55 ] - В исторической победе мусульман при Бедере Магомету

  оказали помощь три тысячи ангелов во главе с Джабраилом. (Т.М.)

 

  CLXXVI. В груди идущих в бой под Черным стягом

  Вновь полыхнули ярость и отвага,

  Они, разя повстанцев наповал,

  Свою дорогу обагрили кровью,

  Меж гибелью и бегством выбирал

  Кровавый враг. И к страшному злословью

  Моканна понапрасну прибегал,

  Пытаясь бегство войск остановить

  И снова ход борьбы переломить.

 

  CLXXVII. Как облаков кочующая стая,

  Гонимая ветрами, покидая

  Луну в крови на небе штормовом,

  Войска Моканны в панике бежали,

  И лжепророк, в отчаяньи, мечом

  Рубил подряд, и тех, кто отступали,

  И наступавших, шедших напролом,

  Но тщетны гнев, жестокость, боль и страх,

  Когда всё решено на Небесах.

 

  CLXXVIII. Никто не ведал, кто он и откуда,

  Небесный воин, сотворивший чудо,

  Пришедший, как из прерванного сна.

  Тяжёлый меч, светящейся иглою

  Рвал бездну тьмы и, достигая дна,

  Дорогу метил юному герою

  К шатру Моканны. Цель его ясна -

  Святая месть. И он мостить готов

  Свой путь отмщенья трупами врагов!

 

  CLXXIX. Герой спешил, как видно, не напрасно,

  С душой злодея всё уж было ясно:

  Небесных серафимов караул

  Сверкнув мечами в пламенных десницах,

  Вокруг Моканны молча строй сомкнул,

  Но не желая Небу подчиниться,

  Забыв про стыд, злодей тотча́с нырнул

  В безликий, обезумевший поток

  Разбитых войск, бегущих со всех ног.

 

  CLXXX. Он, словно хищник в русле водостока,

  Захваченный врасплох шальным потоком,

  В бессильной ярости к подножью скал

  Летел, судьбу моля и проклиная,

  Кружась, в кровавом се́ле утопал,

  Который на пути всё пожирая,

  Злой ум последней радостью питал:

  Пред ним предстал его деяний плод -

  Кровавой бойни гибельный исход!

 

  CLXXXI. «Алла акбар!» - под радостные крики

  Взлетали вверх хоругви, сабли, пики...

  С уст воинов слетал благой мотив -

  Колена преклонив, сыны Ислама

  Хвалы запели Алле. Их халиф

  Исполнил клятву - не приемля срама,

  Мятежников жестоко подавив,

  В пиру кровавом угостился всласть,

  Возвысив Веру и Закон, и Власть!

 

  CLXXXII. Кто в час триумфа по-солдатски прямо

  Блистательному рыцарю Ислама

  Не позавидовал? Посол Небес,

  Он нёс доспехи и оружье Аллы,

  И пылкий вызывало интерес

  Героя имя. Музыкой металла

  Оно звенело в тысячах сердец,

  Как радостный, восторженный ответ

  На гимн Небес, звучавший вкруг планет.

 

  CLXXXIII. Но горе шло за ним по жизни следом,

  Вкус радости побед ему неведом.

  В душе Азима - мертвенная мгла,

  В ней луч, как в Мёртвом море, растворится,

  И как бы ни была заря светла,

  Ей в глубину вовеки не пробиться.

  И весь заряд душевного тепла

  В объятьях хладных незаживших ран

  Застыл, как замороженный фонтан.

 

  CLXXXIV. Как памятник той нестерпимой боли,

  Что он пронёс сквозь волю и неволю

  С одним желанием - жестоко мстить

  Тому, кто был единственной причиной

  Несметных бед, кому не мог простить

  Своей любви печальные руины,

  Своих скитаний, нежеланья жить...

  Моканна - мрачный Гений, лжепророк,

  Молись! Грядёт немилосердный рок!

 

  CLXXXV. Расчетливо, по-воински привычно, 

  Он, как пернатый, дерзкий, ловчий хищник,

  С небес сорвавшись пламенной звездой,

  Без колебания, в пучину боя

  Швырнул себя. Он жертвовал собой

  Не славы для. Не лаврами героя

  Был одержим. А думою одной,

  Одной мечтою - только бы успеть

  Мир уберечь пред тем, как догореть.

 

  CLXXXVI. Лишь горстка дерзких воинов Моканны,

  Неся потери, презирая раны,

  Но не смешав порядок боевой,

  Врагу трусливо спин не показала,

  Ожесточенно продолжая бой,

  Она к вратам Некшеба [ 56 ] отступала.

  И Белый флаг над гордой головой

  Стал фетишем и символом борьбы,

  А не мольбой к могуществу судьбы

   

  [ 56 ] – город в Трансоксине (Т.М.)

 

  CLXXXVII. Гарем в походе был ему обузой,

  Но лжепророк не мог порвать союза

  С одною только Жрицей - с Зеликой.

  Она была при нем. Но не любовью

  Он был прикован к ней, не красотой,

  А страшной клятвой, про́литою кровью

  И мрачной Люциферовой звездой,

  Одной-единственной из всех светил,

  Которой он колена преклонил.

 

  CLXXXVIII. Он лгал себе - не Жрицею, а Жертвой

  Избрал он Зелику. Страшнее смерти

  Был жребий девы. Дьявола строка

  Уродовала чистую страницу

  В скрижалях осуждения греха.

  Покуда продолжало сердце биться,

  Его немилосердная рука

  Сжимала душу, взятую в полон,

  Он - Гений зла! Он - демон-игемон!

 

  CLXXXIX. Ему обман, коварство, грязь и гадость

  Дарили омерзительную радость,

  И жертвоприношения, маня

  Неистребимой тягой к своевластью,

  Лишь добавляли адова огня

  Его глазам. Он упивался счастьем,

  При виде тех, кто гибли, вопия

  И корчась в муках, в жертвенном огне,

  В развязанной тщеславием войне.

 

  CXC. Разгромленный в решающем сраженьи,

  Не признавал Моканна пораженья.

  Взгляд погрузив во мрак ночных полей,

  С высоких стен Некшебских бастионов,

  Он ясно видел сполохи огней

  Костров. Он чуял поступь легионов.

  Так гром и молнии в сезон дождей

  Грозят бедой. Но лжепророк готов

  Сразиться с мириадами врагов!

 

  CXCI. «О! Ангел Тьмы, завистливый и низкий,

  Могущество короны Ассирийской,

  Развеяв взмахом чёрного крыла,   [ 57 ]

  Ты в ад низверг, где власть твоя безмерна,

  Куда стезя порока привела

  Халифа и Раба, что так же верно,

  Как то, что породит ночная мгла

  Чудовище. И мой последний бой

  Покажется всем детскою игрой!

 

[ 57 ] - Синаххериб – Царь Ассирийский пал от руки своего старшего сына.(Т.М.)

 

  CXCII. Шаги его я слышу за спиною,

  Палач и Жрец! Железною рукою

  Он пошатнувшийся присвоит трон,

  И, отвратительной лучась улыбкой,

  Из вас мучительный, ужасный стон

  Он вырвет страшной, изощрённой пыткой,

  Под вой рабов, спешащих на поклон.

  Но даже в гроб ступив одной ногой,

  Я радуюсь, заслышав этот вой!»

 

  CXCIII. Но славы и позора очевидцы,

  Всё ж продолжали на него молиться.

  Числом, чем меньше, тем они верней.

  В последний бой, в последней вспышке гнева,

  Они седлали боевых коней,

  Но, вдруг, слова далёкого напева,

  Пришедшего из тьмы ночных полей,

  Заворожили их и дикий пыл

  Сей зов в ночи заметно охладил:

 

  CXCIV.

 

«О! Братья, ратоборцы правой Веры,

Я - вестник Неба, той высокой сферы,

Где звёзды не купаются в крови,

Где тьма не укрывает злобной тенью

Жемчужину Земли - юдоль любви,

Пред ней все звёзды меркнут во мгновенье,

Так меркнет блеск Короны Герашида [ 58 ]

В сияньи глаз мудрейшего Али,  [ 59 ]

Так тает ночь - посланница Аида -

В лучах рассветных утренней зари.

Возрадуйтесь, година лихолетья

В потоке бурном мрачных волн судьбы,

Уж канула. Счастливое известье

Победы вашей праведной борьбы

Начертано восторженно и прямо

В скрижалях подвигов на Небесах,

Повержен враг, и скипетр Ислама

Надёжно в ваших сохранён руках.

В сей Лунный час - явленье воли Неба -

Шлёт знаменье Святой родник [ 60 ] Некшеба»

 

[ 58 ] - Корона Герашида – символ власти шахиншаха Порвиза (Хосрова II).

[ 59 ] Али – имеется ввиду один из сподвижников (апостолов) Пророка, который, якобы, записывал суры Корана со слов Мухаммеда. Али обладал незаурядным умом и выразительным взглядом. В одной из песен во славу Али есть слова: « Корона Герашида меркнет перед сиянием, исходящим из под  плюмажа твоего тюрбана…». Когда персияне хотят в превосходной форме выразить своё отношение к чему-то прекрасному, они говорят: «Это глаза Али». (Т.М.)

[ 60 ] – В Некшебе имеется термальный источник, почитаемый мусульманами как Святой.(Т.М.)

 

  CXCV. Внезапно всё вокруг преобразилось,

  Как будто ночь зарёю разродилась,

  Святой источник яркий сноп огня

  Изверг во тьму ночного поднебесья,

  Палитрой яркой солнечного дня

  Украсив город и окрест все веси,

  Развеял тьму и, взоры всех пленя,

  Внушал слепцам - у Веры сто дорог,

  Но Вера-то – одна. Един и Бог!

 

  CXCVI. Для всех, язычников и правоверных,

  Как символ очищения от скверны,

  Раскрасившая небо борозда

  Явила Чудо. В ней и Знак Пророка,

  И пламенем объятая Звезда -

  Божественные символы Востока,

  Взывали к миру. Раз и навсегда.

  В бессильной злобе только лжепророк

  Смириться с поражением не мог.

 

  CXCVII. И чувствуя в глазах бойцов измену,

  Предпочитая смерть позору плена,

  Моканна, выхватив из ножен меч,

  Воззвал:  «К победе!». Во мгновенье ока

  Врата Некшеба, будто дали течь,

  И в них, подобно горному потоку,

  Чтоб победить иль прахом в землю лечь,

  Рванулись все, кто мог ещё держать

  В руках копьё иль сабли рукоять.

 

  CXCVIII.  То был бросок на гибель обречённых,

  Сминая мусульман, заворожённых

  Небесным Знаком, лиходей достиг

  Шатра халифа. Показалось, снова

  Сравнялись шансы, но предсмертный крик

  Стоявшего в дозоре часового,

  Поставил войско на ноги и вмиг,

  Как растревоженный пчелиный рой,

  Сыны Ислама ринулись на бой.

 

  CXCIX. Бивак вскипел. От забытья очнулся,

  И дерзкий рейд Моканны захлебнулся.

  Грудь - в грудь. Глаза - в глаза. Клинок - в клинок.

  Симфония победы зазвучала,

  Но это был ещё не эпилог.

  Как молния, сквозь саван покрывала

  Средь тех, кто под собой не чуя ног,

  Спасался бегством, яростно сверкал

  В улыбке хищной дьявольский оскал!

 

  CC. Нет, не триумф был для Моканны важен,

  Разгромом не был он обескуражен,

  Его одна, как встарь, душила страсть -

  Он, поле боя устелив телами,

  Внушал живым, что лучше навзничь пасть,

  Чем на колени встать перед врагами.

  Он укреплял свою над войском власть.

  Фанатики! Ответьте, почему

  Вы, как и прежде, верили ему?

 

  CCI. Однажды и безумец понимает -

  На радуге небесной не играют!

  Алхимик отрекается, устав

  Варить в горниле золото из ртути,

  Но Вера, даже в миф, но всё же став,

  Пусть ложной, но усвоенною сутью,

  Имеет свой, неколебимый нрав.

  Владел Моканна хваткою ловца,

  Которой Эблис связывал сердца!

 

  CCII. Но только Зелика одна и знала,

  Что скрыто за завесой покрывала -

  Коварный заговор вселенской лжи

  Сплетённый властолюбцем, лжепророком,

  На гибель человеческой души.

  А разум ненадолго, ненароком,

  Как в огненной пустыне миражи,

  Взрывал в ней непокорности вулкан,

  И умолкал, как древний истукан.

 

  CCIII. Моканна только в ней искал спасенье.

  В Наряд венчальный, бусы, украшенья

  Её он, как и в Мерве, облачил.

  И пред толпой, как жертвоприношенье,

  Невеста, чей жених - свирепый Нил,

  Она предстала (страшное мгновенье),

  Ей разум вновь с безумством изменил,

  А изувер, уже не веря сам,

  Внушал своим доверчивым рабам:

 

  CCIV. «Вы отдадите Жрицу на закланье

  Тем демонам, чьё злое заклинанье

  Владеет ею? Адову печать,

  Которая чело ей омрачает,

  С неё лишь ваша Вера может снять!»

  ...Истошный вопль, ей горло раздирая,

  Взметнулся к небу. Но истолковать

  Лукавый изверг крик сей поспешил,

  Как глас Небес, сошедший со светил...

 

  CCV. О! Это было тщетное коварство,

  От голода - всего одно лекарство,

  Голодный собирал по колоску

  Всё то, что взмахом сабля разметала,

  И хлебу - даже малому куску -

  Он верил больше. Вера покидала

  Бойцов Моканны. В поле, на скаку,

  Отряд тартарских горцев гарцевал,

  Но не атаковал, а выжидал...

 

  CCVI. Всё было тихо пред последним боем.

  Настала ночь. С неимоверным воем

  Окутанные пламенем шары

  Обрушились на город, извергая

  Фонтаны раскалённой мишуры,

  И пламя, ненасытно пожирая

  Дома и храмы, скверы и дворы,

  Всё новых жертв искало – и до тла

  Мгновенно выжигало их тела.

 

  CCVII. В безумном танце адская фиеста

  Живым в ночи не оставляла места,

  Некшебских бань священная вода

  Смешалась с кровью, в шелк огня одеты,

  Казалось, что молитвой никогда

  Пылающие пики минаретов

  Не освятятся... Горе - не беда!

  Некшеб уже не раз переживал

  Осадных дней кровавый карнавал.

 

  CCVIII. В зловещих отблесках горящих башен,

  Взбешён, бессилен, но, как прежде, страшен,

  Моканна понимал, что час проби́л,

  Он обречён. Однако же, гордыня

  Его душила. Сам себе не мил,

  Как вопиющий в выжженной пустыне,

  Он страх и ужас в голос обратил,

  И душам погибающих во след

  Летел его безумный, дикий бред:

 

  CCIX. «Принять позор? Смириться? Сникнуть? Сдаться?!

  О, нет! Нам выпал жребий жить и драться!

  Сейчас, когда так близок наш успех,

  Когда Господь призвал в иные сферы

  Храбрейших, лучших, преданнейших... Всех,

  Кто нёс в себе караты новой Веры,

  А нас избрал наследниками тех,

  Кто пал в борьбе, но завещал нам жить.

  Нам судьбы мира выпало вершить!

 

  CCX. «Где ваша Вера в свет Звезды Востока?

  Ещё вчера я был для вас пророком,

  Сегодня страх вам разум смог затмить,

  Но вы забыли как смертельно жало

  Во взоре славы. Всё труднее скрыть

  Его в покрове мрачном покрывала,

  Оно готово вмиг испепелить

  Мильон врагов. Сей взор так долго спал,

  Но пробужденья час уже настал!

 

  CCXI. «И убедиться в этом вам воочью

  Представится возможность нынче ночью.

  О! Это будет праздничный обряд,

  Где голод обессиленного тела

  Бойцы обильной пищей утолят!

  Испив вина от лучших виноделов,

  Измученные души воспарят

  До Райских Врат. И я, как обещал,

  Явлю свой взор из плена покрывал!

 

  CCXII. «И снова - в бой! В котором взор явленный

  Рассеет тьмы ревущих по Вселенной!»

  В снедаемых сомнением сердцах,

  Упоминания о новой жизни

  Перебороли голод, боль и страх,

  Рождая жажду скорой сытной тризны,

  И в такт словам - оружья мерный взмах,

  В чеканном трансе вторили они:

  «Яви свой взор, яви, яви, яви!!!»

 

  CCXIII. Желая лицезреть Ворота Рая,

  Не чувствуя обмана и не зная,

  Что значило «испить и воспарить»,

  Они, из сил последних выбиваясь,

  Плясали среди мёртвых во всю прыть,

  Воинственными криками пытаясь

  Оставшихся в живых приободрить

  Из рваной раны вырванной стрелой

  Один из них взмахнул над головой.

 

  CCXIV. И грянул пир! И разгорелась тризна!

  Моканна вновь возвышен, снова признан,

  Над ним взошла кровавая Луна,

  Горя в багровом отсвете пожара.

  И Зелика была обречена

  Всё это видеть. О, Господня кара!

  Как ты немилосердна, как страшна...

  Богатый стол с обильною едой,

  Что ни сервиз, ни кубок - золотой.

 

  CCXV. Вновь человечье гнусное отродье

  Он с лёгкостью купил. Чревоугодье

  Ниспослано, как искушенье, но...

  От голода дрожащими руками

  Они хватали пищу. И вино

  Отхлёбывали жадными глотками...

  И лжепророку делалось смешно

  При виде жертв своих. Он хохотал

  Безудержно и злобно. Он-то знал,

 

  CCXVI. Что траурное выльется веселье

  В немое, похоронное похмелье.

  Тем временем кружиться продолжал

  Безумный жернов адской вакханальи,

  Где раб плясал, орал, хлебал, жевал,

  Где сытые и пьяные канальи,

  Вдруг, с ног валились. Навзничь. Наповал.

  Во тьму небес послав стеклянный взгляд,

  С глотком вина испив смертельный яд.

 

  CCXVII. Слепая Вера! Коль иной не надо -

  Вот за неё достойная награда!

  За преданность, за воинскую честь,

  Которую в боях не растеряли,

  Была наградой варварская месть.

  Последние бесславно умирали,

  В мученьях ублажали злую спесь,

  В кулак сжимая пальцы пред собой

  Бессильной непослушною рукой...

 

  CCXVIII. Злодей, как надоевшее забрало,

  Сорвал с себя завесу покрывала,

  Богоподобный, некогда, кумир,

  Сейчас, звериной исказясь гримасой,

  Как яростный кладбищенский вампир,

  Застигнутый врасплох рассветным часом,

  Затравленно глядел на этот мир,

  В котором он величья не снискал,

  И мир его с позором отторгал...

 

  CCXIX. Но, глядя жертвам в мёртвые глазницы,

  Он продолжал куражиться, глумиться:

  «Тупые черви! Гнусные рабы!

  Вы отыскали путь в свою нирвану?

  Весь мир взнуздав, поставив на дыбы,

  Вы оказались жертвами обмана.

  Покойтесь с миром, знайте, если бы

  В бою вы оказались всех сильней,

  То стал бы жребий ваш куда страшней!

 

  CCXX. «И ты, о, Жрица, юная невеста,

  Займи, как подобает, своё место,

  Не бойся их, они - лишь мертвецы,

  Иль мёртвых никогда ты не видала?

  Мои ночные гости, храбрецы,

  И в честь твою наполнили бокалы.

  Но что это? Все пья́ны? О, глупцы!

  Тупая жажда, ум опередив,

  Вскачь пронеслась, бокалы осушив.

 

  CCXXI. «Не грех бы и невесте причаститься...

  Достаточно для вен горячих Жрицы

  И капли драгоценного вина,

  Чтоб прелесть уст сумела сохраниться -

  Счастливому любовнику она

  Позволит поцелуем насладиться

  И, поделившись ядом с ним сполна,

  Исполнит то, что я не смог свершить,

  Чтоб Эблиса достойно ублажить!

 

  CCXXII. «Лишь мёртвый враг в бою имеет ценность,

  Лишь мёртвому прощаю я надменность,

  Хотя мой жребий тоже - умереть,

  Но только не голодной смертью твари,

  Что заживо сгниёт. Не до́лжно сметь

  Глумливому рабу в грязи и гари

  У ног своих с презреньем лицезреть

  Пророка прах. Пусть смерть. Но после них!

  Я буду здесь последним из живых!

   

  CCXXIII. «Настал мой час... Я полон нетерпенья.

  Последнего ждёт тело омовенья,

  В роскошной ванне, где, сомненья нет,

  Кипящее таинственное зелье

  Мой дух убережёт. На много лет

  Она желанной станет мне купелью.

  Свидетельствуй, и помни мой запрет,

  Никто живым отсюда не уйдёт.

  С собою в царство мёртвых унесёт

 

  CCXXIV. «Души моей упокоенья тайну.

  Уйду не навсегда, и не случайно

  Вернусь в кровавых отблесках зари,

  И в честь мою, с усердием и тщаньем

  По всей Земле воздвигнут алтари,

  Где я глупцам за всё воздам закланьем.

  Вампиры, вурдалаки, упыри -

  Жрецами станут в них и на крови

  Мне поклянутся в Вере и любви.

 

  CCXXV. «И постулаты этой новой Веры -

  Расчётливо-невнятные химеры,

  Предательством наполнят паруса

  Отправленного Дьяволом ковчега

  С проклятием в Эдем, на Небеса,

  С земного, отвоёванного брега.

  Да, выпадет кровавая роса,

  Мою дорогу к трону окропив,

  Безвластие и ложь объединив!

 

  CCXXVI. «И ныне не рождённые монархи -

  Царьки, князьки и церкви иерархи,

  Уже обречены. И проклинать

  Меня из века в век найдут причины,

  Мой Гений, Дух, божественная Стать,

  Вернутся в мир под дьявольской личиной.

  Тщеславие и жажду убивать

  Я в людях разбужу и станут вновь

  Земным блаженством ужас, боль и кровь.

 

  CCXXVII. «Но, чу! Таран уж сотрясает стены,

  Нет! Страха нет! Я избежал измены!

  Здесь не найдут и сле́да моего,

  А мётрвые всегда хранят молчанье...

  Теперь - следи - пророка естество

  Финал обряда нашего венчанья

  Мгновенно обращает в божество,

  Мой Дух, соединяя на века

  С энергией святого Родника!»

 

  CCXXVIII. По мраморным ступеням к краю ванны

  Торжественно и зло ступал Моканна

  И, устремив в неё безумный взгляд,

  Как будто подчинял себе стихию

  Кипящих вод. Свой дьявольский обряд

  Он завершал в молчании. Вития

  В нём утолил свой проповедный глад.

  И, вдруг... прыжок. И брызг бурливый рой

  Сомкнулся у него над головой.

 

  CCXXIX. Так мёртвый город заключил в объятья

  Живую жертву мрачного проклятья.

  Одна средь голых обожжённых стен,

  Держа в руках Моканны покрывало,

  Она брела сквозь муки, смерть и тлен,

  Ни для кого незрима, кроме Аллы.

  Вновь проживая ужас жутких сцен,

  Их, людям в назиданье и пример,

  Поставить мог лишь лютый Люцифер!

 

  CCXXX. А метроном осадного тарана,

  Бодря сердца ревнителей Корана,

  Секунда за секундой приближал

  Падение Некшебских бастионов,

  И мёртвый город, как живой, дрожал

  Под градом ядер «жала скорпиона» [ 61 ]

  И камень стен напора не сдержал,

  Обвал звучал, как триумфальный гром -

  Войска халифа бросились в пролом.

 

[ 61 ]- Катапульта для метания ядер с греческим огнём. (Т.И.)

 

  CCXXXI. И первым в их рядах неудержимо

  Судьба вела горячего Азима.

  Но лишь осела пыли пелена,

  Не яростный отпор остановил их,

  А та кладбищенская тишина,

  Повисшая, как на краю могилы,

  Над мёртвым градом. Вот она, цена,

  Которую за пару черных крыл

  Моканна Люциферу уплатил.

 

  CCXXXII. В немом туманном мареве рассвета

  Расплывчатым, нечетким силуэтом

  На фоне догорающих руин,

  Навстречу, словно призрак, выступала

  Фигура в белом. Шаг, ещё один...

  О! Как знакомо это покрывало!

  «Смерть Дьяволу!» - орали из-за спин,

  «Святой халиф, он мой! - вскричал Азим,-

  Расправлюсь с ним движением одним!»

 

  CCXXXIII. Однако, в грудь врагу удар нацелив,

  Азим сдержал коня. Конь, еле-еле,

  Ступал вперёд, оттягивая миг

  Триумфа. Враг обезоружен,

  За покрывалом робко прячет лик,

  И над челом уж Ангел Смерти кружит...

  Но призрак, вдруг, рывком копья достиг,

  И, древко обхватив, что было сил

  Себя смертельной раной поразил.

 

  CCXXXIV. И вмиг побагровело покрывало,

  Но побледнел Азим. Что, вдруг, с ним стало?

  В копьё вцепилась... девичья рука!

  Долой с коня! И прочь с лица забрало!

  О, Боже, правый, это - Зелика!

  «Любимая..!» - но дева умирала,

  В глазах лениво плыли облака,

  И голову в к руке его склоня,

  Она шептала: «Ты прости меня...

 

  CCXXXV. «Молить о смерти Бога я не смела,

  А умереть сама... нет, не сумела.

  Как сладко смерть принять из этих рук...

  Но я об этом даже не мечтала.

  Я думала избавиться от мук,

  Переодевшись в это покрывало.

  Был должен, верно, каждый третий лук,

  Напрвленный недрогнувшей рукой,

  Тотча́с же, поразить меня стрелой...

 

  CCXXXVI. «Ты - мой палач. Иного мне не надо,

  И смерть из рук твоих - моя награда!

  Её на жизнь, где счастье и любовь,

  Поверь, я никогда не променяю.

  Карай. Пусть очистительная кровь

  Прольётся, раз и навсегда смывая

  Позор и грех души моей. И вновь

  Меня своей любимой назови -

  То будет знак прощенья и любви...

 

  CCXXXVII. «Твои уста пусть днём и ночью дышат

  Молитвой обо мне. Её услышат,

  Пред Аллой повторяя за тобой,

  Все Ангелы. И высшее прощенье

  Мне снизойдёт. Блаженство и покой!

  Душа восстанет из Реки Забвенья,

  И в снах тебе расскажет, милый мой,

  О радости своей. Молись и знай,

  Нас смерть не разлучит...Прощай... Прощай...»

 

  CCXXXVIII. Летело время. Дни слагались в годы.

  Неспешная Аму катила воды

  У бре́га, где молитвой освящал,

  И день и ночь, печальное надгробье

  Согбенный старец. Зной ли предвещал

  Пустынный ветер или мерной дробью

  Слезился дождь - старик не замечал,

  Пав на колена, из последних сил,

  Он Небесам молитвы возносил.

 

  CCXXXIX. И, как награда, словно озаренье,

  В предсмертный час ему пришло виденье -

  Нарядная, красивая - Она,

  В последнем сладком сне ему явилась

  И молвила: «Я Небом прощена́...»

  Старик вздохнул и к небу устремилась

  Душа его. Чиста и холодна,

  Их ласково баюкает река -

  Бок о бок спят - Азим и Зелика...

Трояновский Игорь Дмитриевич, поэтический перевод, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 64 № 64725 от 24.09.2008

0 | 1 | 2446 | 17.11.2024. 19:36:20

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []