Осетинская лезгинка

Мне повезло. Случайно оказалась “горящая” путёвка по маршруту “Вокруг Кавказа”, и я, тридцатиоднолетний бугай, вместо того чтобы, взвалив на плечи увесистый рюкзак, переть в горы, поехал на автобусе, словно какой-нибудь “пижамник”. Впрочем, маршрут был интересным, захватывающим, и, по правде говоря, грех было жаловаться. Одним из пунктов путешествия значился г.Орджоникидзе (ныне и присно – Владикавказ), где нас разместили на турбазе, находившейся в тенистом, весьма живописном месте, где-то на окраине.

Стояла жара. Моя группа (я был старостой), получив талоны на питание, рассредоточилась, расползлась, поскольку на два – три часа перед ужином и следовавшими за ним интригующими танцами мы были предоставлены самим себе.

Я направился на изучение турбазы, являвшей собою комплекс потрёпаных фанерных домиков безо всяких индивидуальных удобств, плюс более ухоженное двухэтажное кирпичное административно-хозяйственное здание, в котором, слава Богу, были сосредоточены все удобства, хотя и на коллективной основе. Слоняясь по зданию, я увидел раскрытую дверь комнаты, где, по-видимому, хранились культурно-развлекательные аксессуары. Моё внимание привлёк стоявший на стеллаже полный (4/4) аккордеон “Красный партизан”. Трудно сказать, действительно ли любили красные партизаны играть на аккордеоне в периоды затишья между боями, но фактом остается то, что, пожалуй, лучшая в СССР фабрика, выпускавшая сей музыкальный инструмент, имела вот такое, далекое от музыки название.

Я испросил разрешение попользоваться культурным инвентарем, и, оставив в качестве залога паспорт, стал обладателем аккордеона на все время пребывания на турбазе. Выйдя из здания и оказавшись на широкой асфальтированной площадке, по сторонам которой располагались скамейки, я решил опробовать инструмент. Тем паче, народу почти не было. К моему приятному изумлению, «Красный партизан” оказался в полном порядке. Конечно, это был не какой-нибудь итальянский или французский аккордеон, на котором зарубежные, чуждые нам виртуозы, исполняют в стиле “musette”, не немецкий “Hohner”, на коем бравые “дойче зольдатен” обеих мировых войн наигрывали “Rosa Munde”, но регистры переключались, клавиши отвечали, и кнопки не западали. Я прошелся по инструменту ( все же лет этак десять не держал в руках аккордеон), а затем, видимо, под влиянием раскинувшегося перед моими глазами пейзажа, совершенно автоматически заиграл свою любимую лезгинку, - не ту, навязшую в зубах («ну-ка, ну-ка топни ногою, ну-ка, ну-ка топни другою!”), а иную, не имевшую слов, но мелодически более красивую, построенную на фригийском обороте.

И тут случилось соверешенно мною не предвиденное. Откуда-то, то ли из-за домиков, то ли из-за кустов возникли четыре очень молодых осетина, немедленно бросившихся в стремительный танец. Мальчики (им было лет по 17-18) были одеты в темные брюки (джинсы тогда еще только входили в моду), черные, хорошо начищенные ботинки и легкие однотонные рубашки с короткими или закатанными рукавами. Видимо, ребята собирались на танцы. С первого мгновения меня буквально потрясли их фигуры: высокие, стройные, длинноногие, узкокостные и, в то же время, широкоплечие. Сразу вспомнилась последняя строка недавно прочитанного мною в “самиздате” весьма крамольного, а ныне весьма известного стихотворения Мандельштама “И широкая грудь осетина”. (Да, Осип Эмильевич зря словами не бросался. Лыко – в строку!)

А танец продолжался. Теперь пришла пора каждому показать свою ловкость, свою пластику, свой атлетизм. Остальные, опустившись на колено, поддерживали и вдохновляли товарища ритмическим хлопками в ладоши и выкрикиваниями каких-то задорных фраз, которые мне были не совсем понятны по причине неотчётливого знания персидских языков. Зато я прекрасно понимал их, когда то один солист, то другой властно требовал, обращаясь ко мне: “Быстрее!”

Легко сказать... Пальцы мои деревенели. Мелодия, хоть и не «Болеро» Равеля, при сумасшедшем темпе становилось недоступной для исполнения. И тут я нашел спасительный выход: заменил мелодию, на соответствующие ей аккорды в одну восьмую такта. Стало легче. Но танцоры все время требовали ускорения темпа, а тут еще появился пятый юноша. Каждый из четверых снова опустился на колено, все они начали неистово хлопать, а этот, новенький, стал выделывать такие фигуры, что я мигом позабыл об усталости в пальцах, и с удвоенной силой продолжил вколачивать в клавиши свои аккорды-осьмушки.

И опять то один, то другой танцор демонстрировал свои неиссякающие возможности под одобрительные возгласы товарищей. Это было состязание в удали, ловкости, виртуозности, выносливости, но в этом состязании отсутствовало какое-либо противостояние, отсутствовали проигравшие. Все были победителями, каждый искренне восхищался искусством другого. Это был танец дружбы, братства, эта лезгинка явилась пластическим выражением радости бытия, теплоты, безотчетного восторга молодости...

Я не помню, как всё завершилось. Помню только, что руки занемели окончательно. И это, несмотря на то, что я, бывший “лабух”, играя на танцах, мог часами выстукивать на рояле аккорды, сопровождавшие столь популярные тогда мелодии твиста. Так или иначе, больше мне играть не хотелось...

Несколько случайных сведетелей этого бесшабашного действа проводили танцоров аплодисментами, и ребята исчезли так же незаметно, как и появились.

*****

Через день автобус повёз нашу группу по Военно-грузинской дороге, в Тбилиси.
Экскурсовод, коренастый, плотный, ширококостный, борцовского сложения грузин показывал достопримечательности дороги и подробно рассказывал о них. Когда говорить было не о чем, он, не выпуская микрофон из ладони, отжимал тангенту и вел со мною ( я сидел подле него) великосветскую беседу о Тбилиси, о Кавказе, о традициях, о хорошем Пушкине и плохом Лермонтове (“Из нашей царицы прАститутку сдэлал”). Это был образованный и интересный собеседник. Я внимательно слушал его, но перед моими глазами то и дело возникали те пятеро юношей, гибких и статных, с исполненными задора, страсти и безграничной удали лицами, - лицами кавказской национальности.