Об одном стихотворении Ольги Седаковой

Почему для разговора об Ольге Седаковой я остановился именно на этом стихотворении? Причина – в его пронзительности; возможно, это одно из лучших ее стихотворений (она и сейчас на своих выступлениях его иногда читает). А о поэте судят по лучшим стихам.
Итак, перед нами стихотворение, написанное, судя по датировке сборника, из которого оно взято, не ранее 1978 – 79 г. и посвященное В.Аксючицу (и год публикации, и имя того, кому оно посвящено, имеют существенное значение: примерно в это время Аксючица чуть не посадили за распространение самиздата):

НИ ТЕМНОЙ СТАРИНЫ ЗАВЕТНЫЕ ПРЕДАНЬЯ…

В.Аксючицу

Есть странная привязанность к земле,
Нелюбящей, быть может, обреченной.
И ни родной язык, в его молочной мгле
Играющий купелью возмущенной,
Не столько дорог мне. Ни ветхие черты
Давно прошедшей нищеты,
Премудрости неразличенной.
И ни поля, где сеялась тоска
И где шумит несжатым хлебом
Свои сказания бесчисленней песка
Вина перед землей и небом:

– О, не надейся, что тебя спасут:
Мы малодушны и убоги.
Один святой полюбит Божий суд
И хвалит казнь, к какой его везут,
И ветер на пустой дороге.

Концовка первой части стихотворения, со «сказаньями бесчисленней песка» и с «несжатым хлебом» вины, – замечательная; да и начало заденет едва ли не каждого: и в самом деле, наша привязанность к этой земле, так часто «нелюбящей» нас, – действительно «странная». (Хотя слова «родной язык… не столько дорог мне» сводят на нет библейскую ассоциацию с «купелью возмущенной», и без того сомнительной, и, более того, вызывают подозрение в некоторой позе: ведь «родной язык» для поэта – это не просто составная часть того, что им подразумевается под словами «родная земля».) Не смущают меня и литературные «адреса» – ни открыто заявленный названием лермонтовский («Люблю отчизну я, но странною любвью!..») с его тоже тройным «ни» после отрицания «Не победит ее рассудок мой…», ни мандельштамовский, чем-то опосредованно отзывающийся в «молочной мгле», ни пушкинские, постоянно и незримо у нее присутствующие: тем ценнее на этом фоне пронзительность строк, где слышен свой голос, например – заключительных строк стихотворения, особенно – последней.
Но кое-что у меня все-таки вызывает недоуменные вопросы, и (в первой части) прежде всего – «ветхие черты давно прошедшей нищеты» и «поля, где сеялась тоска». Можно сделать вывод, что, поскольку ко времени написания стихотворения нищета (в общепринятом значении этого слова) у нас не только не прошла, но лишь распространилась, речь у Седаковой идет о нищете в библейском понимании – нищете духовной («блаженны нищие духом» – то есть просящие его, смиренные); этот смысл поддерживается и следующей строкой: «премудрости неразличенной». Но как это согласовать с «давно прошедшей»? И с «ветхими чертами»? Ведь такая нищета непреходяща – всегда есть алчущие духа (иначе к кому она обращается своими стихами?), а «ветхие черты» противоречат и такой «нищете», и «давно прошедшей»; тем более мало уместно это определение и по отношению к «премудрости неразличенной».
Существует и другое толкование слов «блаженны нищие духом» – как «блаженны обнищавшие, все отдавшие или раздавшие – вплоть до нищеты, сделавшие это благодаря своей высочайшей духовности», хотя с русской грамматикой это и не согласуется. Однако, допустив саму возможность такого истолкования, мы видим, что «ветхие черты давно прошедшей нищеты» с таким пониманием этих слов согласуются еще меньше: в этом случае можно было бы подумать, что в России раздача собственного имущества до последней нитки когда-то («ветхие черты») была типичным явлением. Между тем такая высокая духовность чрезвычайно редка во все времена – и во все времена непреходяща.
Что же до «тоски», то она вполне могла бы сеяться, но, если исходить из сути этого слова, разве посев тоски всходит «виной перед землей и небом»? Разве не посев всех наших бесконечных грехов, всех наших проступков перед Богом и людьми? И, больше того, разве тоска как следствие «вины перед землей и небом» не есть «сухой остаток» этого несжатого «урожая»? Если исходить непосредственно из церковного понимания уныния как одного из самых тяжелых грехов (падение духом, отчаянье, потеря надежды, нежелание жить конечно же впрямую противоречит воле Божьей), то тоска (по Далю – «стесненье духа, томленье души, мучительная грусть, душевная тревога, беспокойство, боязнь, скука, горечь, печаль, нойка сердца, скорбь») – менее всего грех и уж во всяком случае не тот грех, вина за который так глобальна, что ее самовыражению подошел бы эпитет распространенности «бесчисленней песка». Даже если современное значение этого слова изменилось в сторону усиления сопутствующих качеств состояния души и духа.
Ощущение такое, что поэта иногда ведет не смысл, а рифма и звучание слова, что не только не противопоказано поэзии, а является ее основой – но только при контроле со стороны смысла. Все же в любой речи, в том числе и поэтической, последнее слово за ним (если только не сводить творчество к игре языка «в его молочной мгле», полагая, что наш язык – еще во младенчестве). Неточность мысли может сделать смысл всего стихотворения темным, приблизительным, с флером чрезмерной многозначительности. Но есть и еще одна «ветхая черта», как мне кажется, свойственная поэзии Ольги Седаковой: она иногда пользуется словом не в его современном смысле, а в том, какой оно имеет только в церковно-славянском. В этом не было бы беды, если бы не такое использование слова наряду с почти сленговым, современным словоупотреблением в одном стихотворении, а то и в соседних строчках.
К примеру, выражение «один святой полюбит Божий суд» (само по себе замечательное, поэтически-афористичное), где слова «один святой» сказаны абсолютно современно, в смысле только святой, – это выражение невольно подводит нас к современному же пониманию слова хвалит в следующей строке – «и хвалит казнь, к какой его везут», что, конечно же, Седакова не могла иметь в виду: в современном русском у этого слова явно приземленный, бытовой оттенок, и «хвалить казнь», где хвалить – с таким оттенком, было бы очевидным недоразумением – вроде похвалы остроте топора или намыленности веревки. На самом деле она использовала это слово в церковно-славянском, высоком значении, которое, оставшись в молитвах, из современного русского языка уже ушло: славит. Ну, что ж, поэт вправе смешивать самые разные языковые пласты, вот только такое постоянное «переключение» не будет способствовать ни рациональному, ни эмоциональному пониманию стихотворения у многих читателей, существенно ограничивая их круг.
И последнее. Перед второй частью стихотворения стоит тире, выделяющее прямую речь. Кем произносятся, к кому обращены эти слова и каков их смысл?
Слово «спасут» в выражении «О, не надейся, что тебя спасут: мы малодушны и убоги…» употреблено в «разговорном» значении: слова после двоеточия дают основание полагать, что здесь речь идет о каком-то буквальном, земном спасении – несмотря на то, что в следующей же строке стоят слова о Божьем суде. Двоеточие является здесь границей следующего логического шага, который не позволяет отнести эти слова ни к сказанным кем-то – поэту, ни поэтом – кому-то или самому себе. В самом деле, если бы речь шла о человеке и о другом, истинном спасении (именно его мы имеем в виду, когда пишем Спаситель с большой буквы), искренность самоуничижения, смирения в словах «мы малодушны и убоги» давала бы надежду на спасение. Эта надежда оставалась бы – вне зависимости от того, кем и кому эти слова сказаны, – если только произносящий их не ханжа, чего и я ни на секунду не могу предположить и что исключается тональностью стихотворения; скорей уж я готов поймать поэта на обыкновенном противоречии. Таким образом, единственно, когда такое употребление слова «спасут» не противоречит второй части фразы («мы малодушны и убоги»), – это при обращении к земле (что хорошо согласуется с началом стихотворения: «Есть странная привязанность к земле, нелюбящей, быть может, обреченной…»); но при этом «обреченность» земли из возможной превращается в окончательную («не надейся, что тебя спасут»).
Если я правильно понял Седакову (а другого непротиворечивого понимания этого места я не нашел), то ее мысль «малодушна и убога». Судьба нашей страны, так же как и судьбы отдельных людей, – в воле Божьей, и эта земля может быть спасена. Не только надежда на личное спасение, но и надежда на спасение этой земли держит нас здесь и поддерживает в жизни; в противном случае и наше личное спасение на этой земле – проблематично. Но это – не единственное, что вызывает недоумение в последних строках стихотворения.
Как бы ни отвечать на вопрос, кому принадлежит и к кому отнесено обращение (речь идет обо всех пяти строках, поскольку они все стоят после тире и ни в одном месте не разделены между собой «воздухом»), между словами «О, не надейся, что тебя спасут: мы малодушны и убоги…» и словами «один святой полюбит Божий суд…» – провал: они между собой не связаны мыслью. В противном случае следовало бы полагать, что у Седаковой речь идет о невозможности спасения для любого, кто не станет славить собственную казнь, и спасутся только святые.
Не правда ли, все это довольно странно? При наличии явно талантливых отдельных строк в целом стихотворение провалено. Поговорка о ложке дегтя в бочке меда к стихам имеет прямое отношение: достаточно одной очевидной неточности, одного камня преткновения, чтобы читатель споткнулся, утеряв нить эмоционального восприятия, а задумавшись, еще и остался в недоумении. Таково свойство стихов, и кому, как не поэтам, знать, как трудно иногда бывает найти нужное, единственное слово, не пришедшее сразу, но без которого стихотворение нельзя выпускать из рук. Замена даже одного нужного слова приблизительным ведет к приблизительности смысла, к его темноте и ложной многозначительности; что же говорить о стихотворении, где приблизительность, разорванность мысли так часты.
Разумеется, я разбирал стихотворение с точки зрения подхода к художественному образу (а стихотворение и есть художественный образ) как некой цельности, внутри которой действуют законы логики и движения мысли, – то есть подходил к нему с точки зрения разумного, принципиально понимаемого и постигаемого. С этой точки зрения стихотворение действительно разваливается на отдельные строки, не всегда связанные смыслом, и даже пронзительность некоторых удачных не спасает его в целом. Остается предположить, что мой подход не соответствует способу его написания, что я рассматриваю стихотворение «не с той точки», что его надо рассматривать с точки зрения доразумного или заразумного – то есть бессмысленно искать в нем какой-то рациональный смысл. Тем более что Седакова и сама декларирует заведомую темноту и «непонятность» своих стихов как принципиальную установку.
В таком случае все претензии к «неточным» словам и строкам повисают в воздухе, пролетев мимо стихотворения, а весь мой разбор – мимо поэта. Однако, вновь и вновь перечитывая стихотворение, я вижу, что в данном случае такой подход был бы лукавым. В том-то и дело, что лучшие строки в нем – те, где смысл очевиден, где нет никакой темноты, где мысль поэта свободно движется, поддержанная каждым словом – даже если это слово не из общепринятого словаря. Ничего не стоит записать упомянутые строки в таком, например виде:

Один святой полюбит Божий суд
И славит казнь, к какой его везут…

Это строки бесспорно талантливые. Однако уже следующая строка (И ветер на пустой дороге), замечательная сама по себе, сразу дающая картину и настроение и концовке, и всему стихотворению, будучи связанной грамматически с предыдущими двумя, «подвисает»: хвалить (в его значении, соответствующем Божьему суду) ветер – явный перебор (как хвалить Божий суд в обычном разговорном значении этого глагола – явный недобор). Оказалось, что найденное слово, являющееся обобщающим глаголом, в каждом его значении годится для одной строки и не годится для другой. Другого, нужного слова не нашлось, и все было оставлено, как есть. Это и есть истинная причина недовыраженности смысла отдельных мест и всего стихотворения.
Как это происходит? Что это – недостаток мастерства или следствие абсолютного доверия к своему таланту, уверенность, что любое, даже приблизительно сказанное ею слово несет истинный смысл, иррационально восполняя прерывистость движения мысли? Я думаю – ни то, ни другое. На мой взгляд, дело обстоит несколько иначе. Седакова, однажды уверовав в свое предназначение (вполне возможно, что не без основания) и встав в позу истинного поэта (а это всегда некий театральный жест: вдруг взять да и заговорить стихами) вышла за пределы своего диапазона, взяла слишком высоко – да так и продолжает петь. Когда ее голос попадает в допускаемый ее возможностями диапазон тональностей, мы слышим естественный голос в его неподдельном звучании, но за его пределами пение фальшиво. Что же касается обожателей ее поэзии, то, видимо, это особая категория читателей с разорванным сознанием, в принципе неспособных воспринимать художественный образ в цельности и предпочитающих ей дробность и псевдозначительность. И больше всего пищи дают ее стихи филологической части этой читающей публики, поскольку темнота и ложная многозначительность предоставляют необыкновенно широкий простор для всевозможных умозрительных построений и диссертаций.

Казалось бы, стихотворение насквозь противоречиво. Но вот парадокс: оно, тем не менее, держится – держится искренней интонацией, очевидным переживанием в удачных строчках – пусть и «в молочной мгле». Можно такой констатацией и ограничиться. Тот, кто предпочитает не задумываться над смыслом стихов Седаковой, лишь следуя за их звуковой ворожбой, могут с успехом продолжать делать то же самое. Те же, для кого поэтическая речь от смысла неотделима, должны быть предупреждены, что в ее стихах они могут смысл и не разыскать. Просто Седакова – такой поэт.

Владимир Козаровецкий, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 986 № 61094 от 22.04.2008

0 | 1 | 3144 | 16.04.2024. 19:11:49

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []