Из блокнытика

(тексты разных лет, неопубликованные в книгах и бумажной периодике)

* * * *

Блокнотик мой,
взъерошенный блокнытик -
графитовый зрачок.
Поэзия имеет много критик,
а ты еще – птенец, черновичок,

который открывает клювик,
голодный, как всегда,
мой кукушонок, мой единолюбик -
выталкивает
книгу из гнезда.

Блокнотик мой,
учись летать скорее,
нам предстоят воздушные бои.
И в холода
пускай тебя согреют -
каракули мои.



ч/б

Время не дает осечек: поживем на берегу
Черно-Белых речек-речек в эполетовом стогу.
Дважды, словно джин и тоник, будет смешиваться даль,
ты – Дантес, а я – дальтоник, вызываю на миндаль.

Нас допрашивает тройка, да не вспомнить всех имен,
мчится Митич - птица Гойка, прохиндеец всех времён,
черно-белая коляска, в клеточку мотоциклет,
эх, судьба моя – раскраска, Пушкин – не плохой поэт.

Выкатилась из аптечки, как снотворное, луна,
кто уснет у Черной речки - не увидит ни хрена,
кто уснет у Белой речки – попадет в ночной наряд
и ему поставят свечки (свечки в жопе не горят!).



* * * *

Челночники переправляют в клетчатом бауле
Харона через таможенный терминал,
старые боги ушли, а новые боги уснули,
электронные платежи, бездна, а в ней - безнал.

В позе эмбриона с баночкой кока-колы
о чем-то шипящей и темно-красной на вкус,
Харон засыпает, и снятся ему оболы,
киоск обмена валюты (очень выгодный курс!),

школьное сочинение: «Как ты провел Лету?»,
берег, плывущий навстречу, в жимолости и хандре,
первая женщина – Индра, а последняя - Света
с татуировкой ангела на бедре.

Она оставила визитку с телефонами этих
самых челночников, жителей Чебоксар.
Марк Аврелий был прав: смерть – сетевой маркетинг,
а любовь – черно-белый пиар.

Баул открывается радостным: «Прилетели!»
Харон успевает подумать, как же ему повезло,
он еще не видит пустыню, по которой идти недели,
и бедуина, который выкапывает весло.




* * * *

Всех зверей под асфальт закатал колобок,
в поезд сел и отправился к теще.
И в купейном окне - золотится лобок
кривоногой осиновой рощи.

Мчится поезд по самому краю стола,
да не видно столовых приборов:
расползлись баклажанов тюленьи тела,
опустели бутылки соборов.

Будто здесь до сих пор отдыхает братва:
что ни день - сковородное днище,
а повсюду цветет и щебечет - жратва
и черствеет духовная пища.

И любовь - общепит, и надежда - стряпня,
у прощения - вкус карамели....
Неужели, Господь, и Тебя и меня -
под молитву и водочку - съели?




ЗАПОЙНАЯ

На улице Горького пили,
крестясь, перешли на абсент.
Гитарку во сне подстрелили,
затем – завернули в брезент.

Гитару, испанку, бедняжку -
от суетной жизни спасли.
И, словно лосиную ляжку,
взвалив на плечо, унесли.

Коллекционер стеклотары,
не светит тебе нифига!
Чернеет дыра от гитары,
в траве – колосятся рога.

Шипят, расползаясь, пионы,
дождливые лилии – льют,
и рыбы, во чреве Ионы -
хитовую песню поют:

« И шкары, и шкары, и шкары,
обуем на крылья скорей!
Пусть в дырке от нашей гитары -
соломенный спит соловей!»


* * * *

Где ты окунь-почтальон,
проглотивший медальон,
старопраменскую крышку
и мормоновскую мышку?
Перепутал адресат -
возвращайся, полосат.

Наши дети знать должны:
в жизни полосы нужны:
темно-красные – к войне
на кавказской стороне,
фиолетовые – к свадьбе,
а зеленые – к весне.

Эти полосы – стишки,
прыгай брюхом на флажки,
мы в тебя засунем руки -
щупать теплые кишки.
Окунь – тот еще волчок:
ну, за незалежність, чок!
Мне с тобой совсем не больно:
я – наживка и крючок.


* * * *

Соберу дровишек на дне,
разведу костер у реки:
пусть растет мой хворост в огне
и трещат его угольки.

И на зов речного огня
с примесью вишневой тоски -
прилетит синичка моя,
чтобы целовать угольки.

Лето – золотистая клеть,
осень – птицеловная нить,
дайте птичке песенку спеть,
да из пепла гнездышко свить.

Пусть она щебечет светло,
и цветет в огне сухостой,
будто счастье – меньшее зло,
будто нет ладони пустой.


САРАПУЛЬСКАЯ ДОРОЖНАЯ
(жалостливая, длинныя)


За что меня в Сарапуле
удмуртки исцарапали?
За то, что я – талантливый
и пьяненький совсем?
За то, что пахну серою,
в другого Бога верую?
Подайте мне бутылочку
пузатую - 0,7.

Я встретил Мишу Бутова
в ботиночки обутого,
в фуфаечку одетого,
и Мишу попросил:
«Пускай меня не трогают,
идут своей дорогою…»
А Миша Бутов - Букера
за драку получил.

А в городе Сарапуле
меня поэты лапали
за рукопись и жопопись,
и не жалели сил!
Я попросил подможеньки -
Крючкова Пашу в кожанке:
он премию за звукопись,
намедни, получил.

И проклинал нахлебников
Олег (ижевский) Хлебников,
тиранил Геру Власова,
Ватутину клеймил.
Баранова облаивал,
лишь Ольгу Ермолаеву
за принадлежность к «Знамени»
и песни полюбил.

Здесь звезды пахнут сажею,
землей и распродажею,
похожи на породистых
некормленых щенят.
И если вдруг в Сарапуле
прочтут мои каракули -
быть может, к ним мелодию
удмуртки сочинят.



* * * *

Пластырем заклею тетрадь -
не страницы, а сорванцы.
Стало волшебство увядать,
канарейка - жрать огурцы.

У соседей - вечный килбилл,
а у Бога - свой кавардак...
И не то, чтоб я не любил,
я люблю, но как-то не так.

Что во всем - туфта и повтор,
будто, засучив рукава,
к нам ворвется в спальню гример
и мои припудрит слова.

А затем, на ужин форель,
окунется в соус тартар,
ах, какая прелесть - апрель,
полнолунья - желтый пиар!

Канареечный метроном,
общая, но в клетку - тетрадь...
... и спиной друг к другу уснем -
просто так удобнее спать.




* * * *

Добрый дядя-старожил
всех людей в конверт вложил:
Лена, Роберт, Авель…
так и не отправил.

Нам светло темным-темно,
мы придумали кино,
приручили кошку
и любовь немножко.

Где ты, Бэтмен – почтальон?
…Шли районом на район,
били в область почек…
…неразборчив почерк.

Дети лордов и послов
состоят из бранных слов.
Главный наш оракул -
из сплошных каракуль.

Почернел Евксинский Понт,
снег приклеен криво,
И, похоже – горизонт -
линия отрыва.

И, похоже, зачерствел
хлебный ломтик мыса,
и проводится отстрел,
нелишенный смысла.

И случайный землечет,
ангел-полукрылок -
нас откроет и прочтет,
и потрет затылок.


****

Вечность не желает быть другою:
утром тычет бритвой невпопад,
ночью долго шелестит фольгою,
будто небо – горький шоколад.

Спой мне о кентавре конокраде,
на абречью долю – обреки,
и прости, не только рифмы ради,
но и лютой смерти вопреки.


* * * *
Памяти судмедэксперта В.Я.Р-ка

Гадающий на внутренностях птиц,
животных и прикормленных пророков -
ты слышишь рев японских колесниц,
тебе – смешно и страшно одиноко в

стране, которой нет и двадцати,
она так любит раннею весною:
и желто-голубое ассорти,
и апельсин с начинкою мясною.

По локоть в перьях: вот сейчас взлетишь,
перебирая: сердце, печень, почки…
О чем бормочешь ты, о чем молчишь,
покуда я пишу вот эти строчки?

Твой скальпель зрит: в гипофизе - темно,
как будто мокрый мел в вечерней школе.
Пророков – нет в Отечестве давно,
в пророках – нет Отечества тем боле.

Вслед за иголкой – мойровая нить
потянется столетия сшивая…
…а музыку не надо хоронить
она еще хрипит, полуживая.

* * * *

Розовый ворох тряпья:
выглядишь злой и невинной.
Сколько внутри у тебя
сброшенной кожи змеиной?

Сколько внутри у меня:
необъяснимой измены?
Крым, холостая стряпня,
в кадке пищат крысантемы.

И одиночная нить
в нас проникает подкожно,
что невозможно любить,
и не любить невозможно.

Александр Кабанов, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 554 № 58852 от 30.01.2008

0 | 11 | 4747 | 17.11.2024. 16:36:50

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []