Артур О Шонесси Музыка и Лунный Свет-2

Артур О’Шонесси Музыка и Лунный Свет -2
(С  английского)

Вот леди Евхарис и с ней Шопен,
попав, как в чудо счастья, в лунный плен, -
уже идут среди узорных стен
в прукрасном неземном Раю Агавы.
Лучи вокруг магически дрожат,
и пышные цветы переполняют сад –
любой в минутном ореоле славы,
и всюду их пьянящий аромат.
Восторги беспокойного порыва
и мистика мешались здесь без слов,
как в вечности - невнятно, но красиво,
как зовы птиц; слышней, чем речь цветов.
Влюблённый Феникс с бесконечным рвеньем
наполнил сад восторженнейшим пеньем.
И, шумно шевеля резной листвой,
вздыхали дивные деревья сада.
Фонтаны, грёзами над головой,
вдруг разом изменяя перепады,
вскипали музыкальною струёй
и падали прерывистым заслоном
с гремливым мелодичным звоном.
Вдруг дружно под луной, как под плафоном,
настроились глаза, и нюх, и слух.
Цветок раскрылся как янтарный Дух.

Прекрасной, неземной была Агава
и восхищала в этот дивный час,
как редкая игрушка для забавы,
одна из упоительных прикрас,
будь то в миг смерти, будь на гребне славы.

Но всё исчезло. Чары так лукавы.
Волшебный сад отъехал в никуда,
в былую эру. Лишь виденья плыли
в эфирных волнах, поглощая мили,
как будто шлёт их тихая звезда.
Пока был Феникс жив, Агава пела,
и песня шла в далёкие пределы.

Однажды за сто лет
печаль сойдёт на нет,
и долгий час цветенья
сотрёт весь век мученья.
Не плачь и не тоскуй.
Сорвёшь у Райских струй,
твой лучший поцелуй, –
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
неслыханный привет,
дороже поцелуя,
придёт к тебе, чаруя.
В земной любви – обман.
Моя ж – как талисман
и врачеванье ран,
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
угрозу горьких бед
сменяет упоенье
большого постиженья.
Навряд ли боль обид
твой разум веселит.
Пусть радость посетит
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
ты к Раю сыщешь след,
и песнею и стоном
сольёшься с горним звоном.
Так пой же, не ленясь,
чтоб в песнях пролилась
божественная ясь
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
с небес прольётся свет,
окрасив сновиденья
в восторг богоявленья.
Когда же ты поймёшь,
что грезится не ложь,
как станет день хорош
однажды за сто лет !

Однажды за сто лет
вступает жизнь в расцвет,
отбросив что истлело.
Немаленькое дело !
Пусть мир людей и рад,
что ты тоской объят,
придёт и твой парад –
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
мной звонко был пропет
тебе на удивленье
ответ на чудо-пенье.
Презрен бесстрастный нрав.
Судя таких – ты прав,
и прав, ко мне воззвав
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
стань счастлив – мой завет –
ни радости, ни горю
земным ни в чём не вторя.
За крохи не борись.
Стремись лишь только в высь
и воодушевись
однажды за сто лет.

В зубчатых башнях город у Евфрата.
Над строем синих куполов – луна.
Внизу у зарешёченной палаты
колышет барки сонная волна.
Зелёные подушки взбив и стискав,
удобно разместилась Одалиска.
Здесь роскошь, но её томит печаль.
Она поёт, посматривая в даль,
и некому послушать, как ни жаль.

Не я ли что княгиня
по ясной всем причине –
Любимица ! - и ныне
я выше всех цариц.
Увы, а я не рада.
Не жизнь – одна досада.
Лишь птичка в клетке – рядом,
Бюльбюль со страстным взглядом,
а он – из вещих птиц.

Пусть вянет обаянье,
вся прелесть, всё сиянье.
У всех мужчин желанье:
смирить и завладеть.
Бежать, не быть товаром !
Уйти, сгореть пожаром.
Поверить дивным чарам.
Увлечься вольным даром.
С одним Бюльбюлем петь.

С надеждой окрылённой
уйти в простор бездонный
к тебе, к Звезде Зелёной,
в прозрачные края.
С привольными лучами,
с прекрасными мечтами –
на призрачное пламя,
вдвоём, Бюльбюль и я !

Он скажет мне: «Воскресни,
как звук замолкшей песни !»
И будет с розой вместе
Бюльбюль, мой голубок.
И пусть вершится небыль.
Любовь важнее хлеба.
Он будет выше неба,
а я – землёй у ног.

И в сны, мешая краски,
бегут в улыбках ласки
заманчивые связки
далёких островков.
И днём душа стремится
навстречу белым птицам,
а ночью – к вереницам
небесных огоньков.

Умчаться сквозь границы,
за парус уцепиться
безвестной слабой птицей
в игралище морском.
По песням то-то чудно,
красиво и не трудно,
неслось бы это судно,
и я б ушла на нём.

Так пой, как пел мне прежде,
певец в чужой одежде,
о счастье, о надежде –
на птичьем языке.
Я тоже в заточенье
и в небо рвусь в стремленье
взлететь хоть на мгновенье,
как птица налегке.

Бюльбюль запел, как будто ткал шелка.
Нежна была та песня, но кратка.
От нежных чар взволнованного пенья
красавицу объяли сновиденья:
далёкая Зелёная звезда,
её сады, дворцы и города.
И вот её Бюльбюль. Он стал там князем.
Он никогда не возвратится наземь.
И над Звездой – волшебные огни.

А следом новое бурление потока
кружащей музыкальной суетни
Очарованье и бредовая морока,
Мельканье сцен под солнцем и в тени.
И всё в пленительном на изумленье
моментном, но изящном исполненье,
неощутимом и прозрачном, как стекло,
с волной фантазии. И лёгкое крыло
безгрешных дум в струении эфира
в него счастливое спокойствие несло,
и, вместе с радостью, неслись по миру
и вздохи страсти и сердечное тепло.
Роскошные каденции венчали
восторженное пение и трепет,
врывался стон несдержанной печали,
за бурным всплеском крался тихий лепет,
как будто грозную пучину бед
смирял меланхоличный лунный свет –
таинственной заманчивой улыбкой
и тихостью, извечною, но зыбкой.
Но в это время чародей-артист
уже царил над Евхарис всецело.
Её рассудок стал как белый лист,
а дух – нераздражим и чист,
сама собой она уж не владела.
Её душа помчалась из предела
Земного Рая – в лучший, неземной,
божественнее всех и всех пустынней.
В него никто из смертных – ни ногой.
В нём нет тревог. Его лишь лунный свет
короновал своею благостыней.
Там, как в Альгамбре, - мавританский след.
Там время – как нигде, живей, нетленней.
Таящий эхо и парфюм салон.
Рай птиц и экзотических растений.
Слоновой кости вечный павильон.
С залётной музыкою здесь порою,
дивя мелодиями и игрою,
бывает Эолийская душа -
в палатах с алебастровым изыском,
волну воспоминаний вороша
под царственным и светлым лунным диском.
В фантазиях лучистой красоты
стал зрелищем слоистый спектр мечты.
Скачки и плески шепчущих фонтанов
теченье струй, причудливых и рьяных,
ворвались в олеандровые сны
каскадами расцвеченной волны.
В разрывах струй поблёскивало пламя.
Где сыщется ещё такой приют
гордячке с одинокими мечтами ?
Увы ! Рапсодии не долго проживут,
и смерть, ошеломив своим дыханьем,
придет, пахнёт, а то возмёт в тиски,
став музыкой, разъятой на куски.
И лишь луна своим очарованьем
смягчит нескорый тягостный уход,
а, может быть, безумие придёт
по чьей-то тайной ворожбе.
А выше -
как шёпот в успокоенных луной
запутанных проходах и каморах
меж тонкими пилястрами и крышей,
как будто изморозь, одевшая каймой
верха любых дремотных коридоров,
раскрыла под лучами свой секрет:
где янтари, где камень-самоцвет,
топазы, аметисты – вся утеха -
(шедевры из ограночного цеха)
и керамическая плитка «асулехо».
Всё это мелодически поёт
с зигзагами в манере арабески,
и всё несёт мистический налёт.
Благодаря Шопенову труду
и бдениям годами напролёт
всё сохранилось на страницах нот.
Всё это пел Бюльбюль для Одалиски.
Так воспевали радость и беду
Агава с Фениксом вдвоём в саду.
Жрецы делились мистикою этой
и сфинкс со сфинксом – как бы «под дуду»
(у древнего Мемнона на виду),
а эхо всё не молкнет над планетой.
Намного выше мировых кулис,
уже войдя в Эдемовские стены
беседовали души Евхарис
и встреченного ею там Шопена.
Он говорил, что краше нет, чем та
достигнутая ими высота,
где яркие чудесные виденья
обоим им приносят наслажденье,
откуда не ушла бы никогда
сестра её души. Но слово: «Да !» -
из уст её в ответ не раздалось.

Нет, что-то, дрогнув, разлетелось врозь.

Её нашли потом едва-едва.
Вдруг звякнула струна фортепиано,
и Евхарис упала как-то странно.
Ушла за грёзой – в край, где синева.
Казалось, спит. Была уже мертва.


Arthur O’Shaugnessy Music and Moonlight-2

And Chopin and fair Lady Eucharis,
Lost in a moonlight miracle of bliss,
Were walking ‘midst of mazy trellises
Through the unearthly garden of the Aloe,
With many coloured magic glimmering;
Fair monstrous flowers, of midnight’s fostering,
Opened in some blue evanescent halo,
And shed their odorous secret, languishing
In hectic tremulous raptures; mystic loves
Were mingling their eternities in words
Unknown and mellower than low notes of doves:
But more than all the flowers and the birds.
With endless outpour of enchanted song
The high rapt Phoenix filled the place with long
Luxurious ecstasy; the strange trees sighed,
And waved their quaint leaves to the passionate measure;
The fountains rose like phantoms glorified,
And momently, as with some thrill of pleasure,
Doubled the fluent music of their tide;
Until at length, with most melodious thunder
Of many a veil-like petal rent asunder,
There issued to the moonlight a slim wonder, -
The amber Spirit of the Aloe flower,
To fill the rich life of one midnight hour.

Fair and unearthly was She, ravishing
One brief exalted moment, like the rare
Frail shapen love of visions, or the thing
Divinely fabled, making lone life fair,
And poignant death a passionate triumphing.

Then a new spell, and all is vanishing,
And all that garden’s magic seems afar
In ancient buried ages; only awhile,
Faint over waves, or dwindling through wide mile
Of voyage ethereal, or from some calm star
Cast with sweet echo, come in mystic wise
The Aloe’s singing ere the Phoenix dies: -

Once in a hundred years
Thou shalt forget thy tears,
And all thy life shall flower
Into one infinite hour.
If thou wilt flee the bliss
Of each dull earthly kiss,
Then thou shalt joy like this
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Such voice as no man hears
Shall charm thy spirit, sighing,
With more than song’s replying,
If thou wilt never seek
Earth’s love-notes false and weak,
Then thou shalt hear me speak
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Sorrow and hopes and fears
Shall free thy spirit thrilling,
In joy ‘s supreme fulfilling.
If thou hast never placed
A wish on life’s drear waste,
Then rapture shalt thou taste
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Thy soul its Eden nears,
The fair star richly ringing
With thy exalted singing.
If thou wilt never tire,
But in all thy song aspire,
Divine shall throb thy lyre
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Life’s darkness from thee clears,
And high and God-like seeming
Beneath thy skies of dreaming.
If, through all dreary grieving,
Thy soul went on believing,
Bright shall be thine achieving
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Lone life a blossom bears;
The pale leaves break asunder,
And lo ! how sweet a wonder !
If worlds of men were glad
While thou wert alway sad,
High joy thou shalt have had
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Wonderful to thine ears,
My silver voice, descending,
With thy deep soul is blending;
Yea, if thou didst disdain,
And hold man’s soothing vain,
And lived to hear my strain
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Of bliss shall be thy tears;
Yea, if thou never didst borrow
Of earthly sweet or sorrow;
Yea, if thy soul forsakes
Dull joys, and purely takes
The ecstasy that wakes
Once in a hundred years.

The blue cupolas of a silent town
Rise golden-spiked and glittering to the moon;
And in one latticed chamber, looking down
On sleeping, murmuring Euphrates, strewn
With shrouded barks, an Odalisc, unseen,
Splendidly couched on piled-up cushions green,
And damask and gold-broidered, sighs one sigh,
And gazing for into the warm blue sky,
Sings softly, as she sings when none is nigh.

Am I not princess great ?
One whom a god men rate
Loves me, and gives me state
Over all queens:
Yea, but I am not glad;
Something no man hath had
Lives in me lone and sad;
Bulbul, whose heart is mad,
Knows what is means.

Waste away, golden hair;
Fade away, face so fair;
Are you, then, all men care
To have or win ?
Fade ! you were bought and sold;
Die ! and free what you hold,
Unknown, unthought, untold,
Form like the cage of gold
Bulbul is in.

Oh ! to be there afar,
Free as my thoughts now are,
Joying in you green star,
So pure, so high !
Free under silver beams,
Free by enchanted streams,
Singing and dreaming dreams,
Bulbul and I !

There I should find the red
Souls of the roses dead
Living again, and wed
To Bulbul sweet;
There I should see my dove:
He should be heaven above,
I earth at his feet.

Then it would not seen miles
Out to the emerald isles
Set in the shining smiles
Far in blue sea;
I should be there as soon
As the white birds at noon,
Blue night and golden moon
Risen over me.

Would I were free to cling,
Faint bird or unseen thing,
To a ship’s gleaning wing,
Far, far away !
All is so fair, I know –
Once a song told me so –
There where the white ships go,
There I would stay.

Sing to me captive bird,
Strange song or foreign word,
Such as I oft have heard
You sing or sigh;
I am a captive too,
Loving you heaven so blue,
And, on earth, only you –
Longing to die !

And Bulbul sang a strangery woven song,
So tender and so deep, it was not long
Ere, sighing once again, that lady fell
Into a painless sleep beneath its spell;
And then indeed he set her chained soul free,
And flew away with it; - no Bulbul he –
But prince of that same green enchanted star
Whose palaces and gardens gleamed afar
In magic coruscation through the night.

And still wide-launched upon a wandering wave
Of evanescent music, new delight
Allured the lifted spirit on to rave
Through shifting scenes; and many a structure slight,
Amazingly consummate, shone divine
With momentary beauty in the fine
Impalpable, unearthly fashioning
Of elevated fantasy. Clear wing
Of wordless thought angelic urged alone
That ether immaterial; and the sighs
Of some enchanted passion dimly known
Filled it with blissful yearning and replies
In rich enormous cadence: lofty chants
Broke in with wild illusion shadowy;
Grand joy, that for no bounded utterance pants,
Lived on in clear acclaim, and, like a sea
Hushed beneath glimmering moonlight evermore,
All rich, all precious melancholy bore
Its dim unravished secret under smile
And rapt melodious silence. Then awhile
That subtle sweet magician, with his spell
Of supernatural dreaming, took the soul
Of Eucharis, in whom no though did dwell,
No grief, no painful fretting, that might tell
Of dull embodied being’ hard control
And set it in one place, that, through the whole
Spoiled Eden of the earth, is loveliest,
Loneliest, most divine; no people’s feet
Do ever interrupt its trance of rest;
And in the moonlight, crowning all its hill
Like an unearthly halo, shone the sweet,
The pure Alhambra, with the Moor’s look still
Abiding on it. Holy seemed the hour
In that immortal dream-work ivory aisled,
The changeless paradise of the bird and flower,
And perfumed mystery and echoes wild,
Haunted by some Aeolian soul whose sighs
Ravish the golden days with the surprise
Of fabulous wandering music. Now the moon
Poured down her unchecked splendour there, and reigned
Supreme, ecstatic in a radiant swoon
Over all that alabaster palace stained
With legendary fantasy: her beam
Showered the spectral glory of a dream
On slim phantasmal fountains whispering,
And touched with her most soft transfiguring
The flowering oleanders in their sleep,
And many a fair unruffled flower-heap,
Filling a ruinous window with its flame.
There might the soul exalted make a home
With thought’s lone rhapsody, to ever roam
The exquisite desolation, till death came
In most refined way supernatural,
Of overwhelming perfume’s rich excess,
Or music’s long dissolving charm, unless
The moon unfaltering glamour made one fall
Into the wide amaze of endless trance,
Or some weird spell of things unknown by chance
Brought an immortal madness. But, behold !
There was a mystery of speech throughout
That moon-hushed labyrinth of lonely ways:
The thin pilasters and the roof-work cold,
Like frozen pointed fringe-work wrought about
Each dreamy corridor, and – where wan ray
Of moonlight fingered their enigma, set
In many gleaming amethyst and jet,
Topaz and jasper, and carbuncle stone –
The quaint rich azulejos , with their own
Melodious manner of bright metaphor,
Intricate through zigzagging arabesque –
All joined in mystic utterance, and bore
One meaning: ‘Twas the same thing Chopin said
Once in a dream, and murmured over and over
In music, and the world hath no speech for:
The Bulbul sang it to the Odalisc;
The Aloe and Phoenix, as they wed,
Sang it in joy the earth no longer owned:
It was the mystic thing priest showed to priest,
And pale Memnonic sphinxes slow intoned;
And the waves’ echo of, hath not ceased.
Then, further, being in that place no sweet
Above all other in the world, it seemed
That Chopin’s soul and Eucharis did meet;
Yea, that he spoke now as she never dreamed,
Asking her spirit if she would not choose
To be henceforth where never need she lose
That fair illuminated vision’s height,
Hearing his speech all its clear delight
Where those exalted creature joyed away,
Her soul’s true sister ? Then, she said not Yea,
But with intense emotion inward spoke.

And therewith something burst asunder – broke !

Down in that shrouded chamber far away
The grand piano snapt one string; but oh,
Pale Lady Eucharis fell back, as though
Her dream grew deeper; and, at dawn of day,
They found her – dead; as one asleep she lay !


Arthur O’Shaugnessy From the book “Music and Moonlight”, 1874

Владимир Корман, поэтический перевод, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 57403 от 07.12.2007

0 | 1 | 2771 | 20.04.2024. 17:05:57

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []