Стихи - 2006

****

Облака под землей - это корни кустов и деревьев:
кучевые - акация, перистые - алыча,
грозовые - терновник, в котором Григорий Отрепьев,
и от слез у него путеводная меркнет свеча.

Облака под землей - это к ним возвращаются люди,
возвращается дождь и пустынны глазницы его.
Спят медведки в берлогах своих,
спят личинки в разбитой посуде,
засыпает Господь, больше нет у меня ничего...

Пусть сермяжная смерть - отгрызает свою пуповину,
пахнет паленой водкой рассохшийся палеолит.
Мой ночной мотылек пролетает сквозь синюю глину,
сквозь горящую нефть, и нетронутый дальше летит!

Не глазей на меня, перламутровый череп сатира,
не зови за собой искупаться в парной чернозем.
Облака под землей - это горькие корни аира...
...и гуляют кроты под слепым и холодным дождем.

Мы свободны во всем, потому что во всем виноваты,
мы - не хлеб для червей, не вино - для речного песка.
И для нас рок-н-рол - это солнечный отблеск лопаты
и волшебное пенье подвыпившего рыбака.




* * * *

Открывая амбарную книгу зимы,
снег заносит в нее скрупулезно:
ржавый плуг, потемневшие в холках - холмы,
и тебя, моя радость, по-слезно…

…пьяный в доску забор, от ворот поворот,
баню с видом на крымское утро.
Снег заносит: мычащий, не кормленый скот,
наше счастье и прочую утварь.

И на зов счетовода летят из углов -
топоры, плоскогубцы и клещи…
Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов -
и другие не хитрые вещи.

Снег заносит, уснувшее в норах зверье,
след посланца с недоброю вестью.
И от вечного холода сердце мое
покрывается воском и шерстью.

Одинаковым почерком занесены
монастырь и нечистая сила,
будто все – не умрут, будто все – спасены,
а проснешься - исчезнут чернила.



КУРЕНИЕ ДЖА

Что-то потрескивает в папиросной бумаге:
как самосад с примесью конопли,
как самосуд в память о Кара-Даге,
и, затянувшись, смотришь на корабли.

Вечер позолотил краешек старой марли,
и сквозь нее проступают: мачты, мечты, слова -
складываются в молитву, в музыку Боба Марли,
в бритву, в покрытые пеной - крымские острова.

Мокрые валуны правильными кругами
расходятся от тебя, брошенного навсегда.
Но, кто-то целует в шею и обхватывает ногами
и ты выдыхаешь красный осколок льда.



* * * *


И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,
и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде.
Желтый провод – к песчаной косе, серебристый – к звезде над дорогой,
не жалей, перекусывай все, лишь – сиреневый провод не трогай.

Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело:
все, что надо – рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело.
То, что раньше болело у всех - превратилось в сплошную щекотку,
эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.

Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, потерявший империю злую,
над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую.
Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:
Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.


2041 г.

На премьере, в блокадном Нью-Йорке,
в свете грустной победы над злом -
черный Бродский сбегает с галёрки,
отбиваясь галерным веслом.

Он поет про гудзонские волны,
про княжну. (Про какую княжну?)
И облезлые воют валторны
на фанерную в дырках луну.

И ему подпевает, фальшивя,
в високосном последнем ряду,
однорукий фарфоровый Шива -
старший прапорщик из Катманду:
«У меня на ладони синица -
тяжелей рукояти клинка…»

…Будто это Гамзатову снится,
что летят журавли табака.
И багровые струи кумыса
переполнили жизнь до краев.

И ничейная бабочка смысла
заползает под сердце мое.



* * * *
Михаилу Шишкину


Море – наощупь из черного вяза,
рыба-кукушка смолчала три раза
с хвостиком - время гадать на песке.
Что ж ты не спишь, манекенщица Люда?
Я - надувной силиконовый будда
с крошечной дырочкой в левом соске.

Раннее утро остро и тревожно,
даже о строчку - порезаться можно.
Ржавые, низко плывут облака:
бродишь, пригнувшись в нелепом поклоне,
будто бы всё – на огромной иконе:
лошади, пьяная тень рыбака…

Счастье рифмуется с тем, что на части
видимо рвется от деепричастий.
Чаек акриловых не развели.
Сохнут, протертые в кровь, изоленты -
все мы архангелы и диссиденты:
за оголенное что-то вдали.


* * * *

Червь сомнения мыслит глубоко,
если только не спит на ходу
и не чавкает томиком Блока
или яблоком в райском саду.
И его вдохновение (вроде)
посещает весной натощак.
Вот, верлибры о заднем проходе
и о прочих вселенских вещах.

…«Вокруг света» темнеет подшивка
в неухоженном дачном дому.
Червь сомнения тоже – наживка,
деревенская пища уму.
Там, где родины трутся краями
и клюет на обычный овес -
сом сомнения, выросший в яме -
золотой и бездонной от звезд.


* * * *

Я выжил из ума, я – выживший, в итоге.
Скажу тебе: «Изюм» и ты – раздвинешь ноги.
Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник,
покуда я в тебе – ребенок и любовник…»

На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке
любую божью тварь рожают по старинке:
читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки
и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».

Вот так и я, аскет и брошенный мужчина
вернусь на этот свет из твоего кувшина:
в резиновом пальто, с веревкой от Версачи
и розою в зубах - коньячной, не иначе.




* * * *

Исчезли предметы и чувства пропали,
остались сплошные слова:
на желтой бумаге, в зеленом металле,
с пластмассовой цифрою 2.

И слово за слово, и словом по кругу,
и слову - уста не разжать.
А надобно всовывать что-то друг другу,
кого-то друг другу рожать.

Нацеливать стрелки, закручивать гайки;
о чем деревяшка поет?:
«Аральское море, оральные чайки,
суровый и дальний полет!»

А может быть, счастье – на память, на ощупь
пушистое, как мельхиор?
И пахнет спросонья лососевой рощей,
пиликает, словно прибор?

По капельке - свежий песок отмеряет
своей не счастливой родне.
А после уходит, сарай отворяет,
на медленном мокнет огне?






УХА

Луковица огня, больше не режь меня,
больше не плачь меня и не бросай в Казань.
Ложкою не мешай, ложью не утешай,
память - мужского рода: чешется, как лишай.
Окунем нареки, вот мои плавники,
порванная губа, вспоротые стихи.
Вот надо мной проходят пьяные рыбаки.

Все на земле – мольба, дыр и, возможно, щыл.
Господи, Ты зачем комменты отключил?
Всех успокоит Сеть, соль и лавровый лист,
будет вода кипеть, будет костер искрист.
Будут сиять у ног – кости и шелуха...
Как говорил Ван Гог: «Все на земле – уха…»


* * * *

Казанский кремль, крем-брюллов
январского, ночного снега,
дымится новогодний плов
сияет печень печенега.

А ты, любовь моя, не спишь
в своей прокуренной могилке,
Глядишь в окно, кропаешь стиш,
прикладываешься к бутылке.

И нет, чтоб совершить набег
за апельсинами к соседке.
Ты пьешь, и слизывают снег
две лошади на этикетке.




* * * *

Тихо, как на дне Титаника,
время – из морских узлов.
Деревенская ботаника:
сабельник, болиголов.

Подорожник в рыжей копоти,
добродушный зверобой -
ни предательства, ни похоти,
дождь и воздух кусковой.

Вот, в тельняшке кто-то движется,
улыбается в усы.
Все острей и ближе слышится
серебристый свист косы.

Мусульмане и католики,
православные и не…
Ждут нас розовые кролики,
с батарейками в спине!




* * * *

Ливень спешился, шахматы сохнут:
конь Е-8 бьет пешку С-7.
И стаканчик пластмассовый чокнут,
сумасшедший стаканчик совсем.

Одноразовый, людям в угоду,
завсегдатай дешевых кают,
дождевую, пернатую воду -
не целуют, не плачут, не пьют.

В ней - осадок небесной работы,
керосин, отгудевший свое.
И набиты ее самолеты
мертвецами до самых краев.

И в прихожей тебя раздевая,
бормочу от любви и стыда:
- Пощади же меня, дождевая,
ядовитая, злая вода.



* * * *
(эпистолярное)

Что тебе сказать, Ямакова?
В жизни стало так бестолково.
Разве счастье может быть умным,
многотомным, как ПСС?*
…Выползает зверем чугунным,
розовым и женским на вес.

Ты читаешь толстую книгу,
смотришь в небо, ешь землянику,
про Мак Дональдс – ангел молчит.
Киевских не вспомнишь каникул,
и не надо с чаем калигул,
и наполнен снегом твой щит.

В ванной запинается вентиль:
против часовой - не дано.

За свои слова Бог ответил.
Ну, а ты – не пишешь давно.


*ПСС – Полное Собрание Сочинений.


* * * *

Тихий бронзовый Чайковский Петр Ильич,
я затеял прогуляться перед сном.
Вот белеет не доброшенный кирпич -
в чем-то красном и округло-жестяном.

Небо Воткинска азартно и темно,
и созвездие к созвездию впритык,
будто ангелы играют в домино,
не считая на костяшках запятых.

В дом-музей ведут крысиные следы,
ближе к празднику – от тварей спасу нет.
И не ждут от нас ни счастья, ни беды
школьный глобус и щелкунчика скелет.

Для молитвы нужно несколько минут,
для молчания – огромная страна.
Знаю, знаю - крысы всех переживут,
а вот музыку не смогут ни хрена.

Серый снег идет волною за волной,
и снежинки, словно буковки из книг.
Это чучело рояля надо мной
поднимает перламутровый плавник.



УКВ

Позабытый УКВ приемник,
в нем хрипит зарезанный наемник.
Длинный долгий ужин на траве…
…жалко, что приемник - УКВ.

На вечерней киевской газете
он лежит в расстегнутом жилете,
рядом сохнет листик чабреца,
луковое горе – два колечка,
соль, картошка, и смолкает речка -
перед тенью Гамлета-отца.

УКВ – плесканье волн коротких,
ямочка на женском подбородке,
водка, словно музыка в уме,
ветреное сало бутерброда,
карт перетасованных колода:
крест козырный, церковь на холме.

Точки и тире, читай: терновник,
до свиданья, маленький приемник,
старомодный гений хрипоты…
Будем жить, сверчкам кивать согласно
и макать в подсолнечное масло -
черствые кусочки темноты.




ТРОЕТОЧИЕ

У августа – профиль трамвая, он поздний ребенок, бастард.
…и сдвинулась точка живая, и мертвая вышла на старт.
А средняя точка, в которой намешано всякой воды -
осталась в детдоме за шторой и плакала до темноты.

Гремит поцарапанный, грязный, малиновый август во тьме.
Прощай троеточие здравствуй прижмись запятая ко мне
Трясутся колени от штрафа, и хочется дать стрекача,
и выскочить у телеграфа, у Льва Николаевича…



* * * *

Я пою колядки,
я хожу на блядки,
я давно прописан
у синицы в лапке.

Рифмовать нелепо:
умирает лето.
И летят в Толедо
журавли из хлеба.

Между Илиадой,
между Илираем -
мы на раздеванье
в шахматы играем.

Мама кроет матом,
папа будет шахом.
Над военкоматом
небо пахнет пахом.



* * * *

Ты будешь моей самой первой,
самой первой второй.
Поэзия пахнет спермой,
шампанским и черной икрой.

А раньше она смердела
карболкой и трупным рвом.
Поэзия – тоже дело,
…и мертвые на живом.

И можно уснуть в полете,
и вдруг приземлиться там,
где статский советник Гете,
Проперций и Мандельштам…

У берега зимней Леты,
оправленной в лопухи,
где только одни поэты,
и пишут одни стихи.



* * * *

По Брейгелю – надо побриться и выйти на воткинский лед,
там сизая рыбка – плотвица на хлеб и мастырку клюет.
Там тихо сидят нибелунги в своих боевых кожухах,
глядят в мониторные лунки, гадают на белых стихах.
Бывает, про рыбку-голубку забудут на пару минут,
закурят пеньковую трубку, абсенту из фляжки хлебнут.
А после поставят, однако, на Питере Брейгеле крест,
за то, что не пишет, собака. Наверное, рыбку не ест.




КУЗНЕЧИКИ

Под видом неопознанного гада -
лежишь в степи на животе пустом.
А вкруг тебя – кузнечиков армада:
и чиркает, и прыгает с шестом.

Киборжьи челюсти, капроновые крылья,
мерцающая легкая броня…
Здесь заговор, здесь всюду – камарилья,
я – Зинзивер, не трогайте меня!

Церковный колокол разбудит богомола,
и примет богомол зеленый яд.
Спешат сверчки – с ночного баскетбола
и в стебли одуванчиков трубят.

Я словно марсианская иголка;
чужая, после дождичка, среда -
повсюду степь, ни речки, ни поселка,
и церковь улетела навсегда.


* * * *

И счастье – одно и несчастье – одно,
и утро скрипит половицей.
Поднимется с красных коленей вино -
бродить деревянной темницей.

Как будто на свете важнее всего -
щемящее чувство покоя.
И не угадаешь, кто выпьет его -
прохладное, полусухое?

Присядет на узкую в складках кровать
уставшим от смерти солдатом.
И в сумерках будет вино целовать
прокуренным ртом бородатым.


* * * *

Во тьме виниловой – скрипит январский лед,
колени в ссадинах, бинты, зеленка, йод.
и музыка пехотного полка -
коньками поцарапана слегка.

И потому, в припеве о войне:
«умрем» - звучит отчетливо вполне,
и лишь слова: « отечество… тюрьма…»
виниловая сглатывает тьма.

Казалось бы - еще один повтор
и ты услышишь: «Камера! Мотор!»
Как будто там снимаются в кино -
оркестр и сводный хор из Люблино.

Брюхаты водородною тоской,
блуждают дирижабли над Москвой,
стукач берет жену на карандаш,
и мясорубка, и походный марш.

Солдат из фляги делает глоток,
на Патриарших - праздничный каток…
…нахлынет ветер с кровью и золой
и обожжет Неглинку под землей,

и выползет сигнальная звезда,
и мы увидим: здание суда,
прокуренные зубы мертвеца…
Мерцает и мерцает, и мерца…

Александр Кабанов, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 554 № 50489 от 13.01.2007

0 | 12 | 8088 | 18.12.2024. 20:59:36

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []