П
ереводчик
Р
азделы и рубрики
Овидий, "Метаморфозы", книга 13 (Рекомендованное)
Переводчик:
Вланес
Отдел (рубрика, жанр):
Наследники Лозинского
Дата и время публикации:
23.05.2025, 08:32:13
Сертификат Поэзия.ру: серия
790
№
189827
КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ
Сели на землю вожди, а бойцы обступили их кругом.
Гордо поднялся Аякс, обладавший щитом семислойным,
гневен и нетерпелив. Он пространство сигейского взморья
сумрачным взором обвёл, оглядел и скопление флота,
руки к судам протянул и сказал: «Мне свидетель Юпитер!
Мы перед флотом стоим, и вот этот Улисс – мой противник!
Не убежал разве он, когда Гектор всё сжечь собирался?
Факелы я отразил и наш флот от пожара избавил!
Но безопасней стоять и словами притворными биться,
чем дерзновенной рукой! Не привык я болтать, а соперник –
дело творить не привык, и в работе свирепого Марса
я точно так же силён, как и этот – в своих разговорах.
Подвигов много за мной. Называть их не нужно, пеласги.
Сами вы видели всё. Пусть Улисс про свои вам расскажет,
видел их только он сам, и лишь ночь подтвердить их способна.
Цель моя, да, высока – но противник её обесценил,
мелкий Аяксу почёт заработать награду, какой бы
славной она ни была, коль за нею Улисс потянулся.
Он уже приз получил, потому что, когда проиграет,
будет везде говорить, что на равных боролся со мною.
Если бы доблесть моя вызывала у вас недоверье,
кровью бы я победил. Я ведь сын Теламона, который
стены троянские брал вместе с храбрым вождём Геркулесом
и на колхидский песок выволакивал киль пагасейский.
Дед по отцу мне – Эак, молчаливые тени судящий
там, где Сизиф Эолид под огромным сгибается камнем.
Ну а Эака всегда признавал своим сыном Юпитер,
самый властительный бог. Я, Аякс – от Юпитера третий!
Впрочем, порода моя бесполезной была бы, ахейцы,
если б её разделить не сумел я с великим Ахиллом.
Он – мой двоюродный брат. Я прошу лишь имущества брата.
Ты же, Сизифова кровь, как родитель твой, подлый обманщик,
что так желаешь пролезть в наш прославленный род Эакидов?
Первым оружие взяв по желанию, не по приказу,
я без оружья уйду? А вот этот пробьётся в герои?
Он и последним пришёл, и ещё притворился безумцем,
чтоб свою шкуру спасти! Но нашёлся хитрец похитрее,
правда, себе на беду. Измышления робкого духа
смог разгадать Навплиад и поставить лису под оружье!
Лучшее он заберёт, потому что не брал никакое?
Я же утрачу и честь, и наследство погибшего брата
после того, как я сам устремился в сражение первый?
Вот бы сошёл он с ума или всех бы сумел одурачить,
и у фригийских бойниц не пришлось бы нам тесно общаться
с этим внушителем зла! Ты тогда бы, рождённый Пеантом,
не был в лесбосской глуши преступлением нашим оставлен
стонами скалы сдвигать и проклятья бросать Лаэртиду –
их он вполне заслужил! Боги слушают, если есть боги!
Тот же, кто клятву давал вместе с нами участвовать в битвах,
друг наш, один из вождей, Геркулесовых стрел обладатель –
вот ведь какая беда! – в это время, больной и голодный,
перьями тело покрыв, птичье мясо себе добывает
роем прославленных стрел, завершителей судеб троянских!
Этот хотя бы живёт, потому что не шёл за Улиссом,
бедный же наш Паламед предпочёл бы в пустыне остаться,
[так сохранил бы он жизнь или принял бы смерть без позора.]
Враг мой ему не простил уличенья в притворном безумстве,
подлость ему приписал и скрепил доказательством ложным,
золото вам показав, что заранее он же и спрятал.
Значит, ахейскую рать истощал он изгнаньем и смертью –
вот как воюет Улисс, вот как нужно его опасаться!
Пусть в красноречии он даже верного Нестора выше,
всё же нельзя утверждать, что с его стороны не преступно
Нестора бросить в беде. Как взывал он к Улиссу, когда был
сдавлен упавшим конём, долгой старостью изнеможённый –
ну а предатель сбежал. То, что я это всё не придумал,
знает прекрасно Тидид. Обвинял он дрожащего друга,
часто по имени звал и бранил за трусливое бегство.
Боги поступки людей справедливыми видят глазами:
плакал о помощи тот, кто отказывал в ней, и покинут
был покидавший других. Сам себе он закон приготовил.
Как он товарищей звал! Я увидел его. Трепетавший,
бледный, лежал он в пыли, изнывая от близости смерти.
Выставив купол щита, я прикрыл его жалкое тело,
мелкую душу сберёг (тут хвалиться особенно нечем).
Хочешь тягаться со мной? Что ж, вернёмся на прежнее место,
восстанови там врага, и раненье, и страх твой привычный,
снова под щит мой залезь и оттуда со мной соревнуйся!
Раньше он еле стоял, весь изранен. Как только его я
спас, то он сразу сбежал, и уж раны ему не мешали.
Гектор в атаку идёт. Он богов за собой призывает.
Он приближается к нам. Ты, Улисс, не один перепуган,
даже герои дрожат, совершенно шалея от страха.
Я же спокойно в него, упоённого жутким убийством,
камень огромный метнул и врага придавил хорошенько.
Помните, как он кричал, вызывая нас на поединок?
Вышел один только я. За меня вы молились, ахейцы,
боги услышали вас. Кто кого победил? Если нужно
правду об этом сказать, я тогда не узнал пораженья.
Но у троянцев теперь и металл, и огонь, и Юпитер –
горе данайским судам! Где тогда был Улисс говорливый?
Тысячу ваших судов я прикрыл моей грудью, надежду
на возвращенье домой. Вы за флот мне отдайте доспехи!
Если всю правду сказать, большей славы они заслужили,
эти доспехи, чем я. Нам положена общая слава!
Нужен доспехам Аякс, а не только Аяксу доспехи!
Пусть итакиец теперь вспомнит Реса, и труса Долона,
был и Гелен Приамид, и украденный идол Паллады.
Что было сделано днём? Что достигнуто без Диомеда?
Если доспехи вручать за ничтожную эту работу,
нужно их вам разделить и дать бо́льшую часть Диомеду!
Что итакийцу-то в них? Он всегда без оружия ходит
или в атаку ползёт, если враг потерял осторожность.
Шлем в темноте заблестит, золотая ведь это работа –
и обнаружится тот, кто в засаде своей притаился.
Шлем на Ахилле блистал, а тебе, дулихийское темя,
веса его не поднять, и массивным копьём пелионским
обременится рука, не привыкшая к лютым сраженьям.
Щит, на котором видна вся картина обширного мира,
тяжек для левой руки, только к разным уловкам пригодной.
Наглый, ты просишь того, что тебя же потом обессилит!
Если доспехи тебе по ошибке присудят ахейцы,
не устрашишь ты врагов, но приманишь их для ограбленья!
Бегство, а ты только в нём, боязливейший, всех побеждаешь,
будет обузой тебе, отягчённому грудой металла!
Ты посмотри, что твой щит, очень редко бывавший в сраженьях,
выглядит новым почти, а мой щит, на себе сохранивший
целую тысячу ран, уж давно ожидает замены!
Но для чего говорить? Мы пройдём испытание делом!
Бросим в скопленье врагов те доспехи великого мужа –
кто их назад принесёт, вот его и украсите ими!»
Сын Теламона замолк, и взволнованный ропот народа
славную речь завершил. Сын Лаэрта неспешно поднялся,
в землю глаза опустил, постоял так немного, а после,
как ожидали вожди, разомкнул свои лёгкие губы,
и зазвучали слова, не лишённые роскоши слога:
«Если б молитвы мои, как и ваши, влияли на небо,
мы бы не спорили здесь, кто доспехи получит, пеласги.
Ты бы носил их, Ахилл, мы бы рядом с тобой находились.
Но оттого, что судьба нас лишила его вероломно
(тут он как будто смахнул набежавшие слёзы рукою),
кто же доспехи носить после смерти Ахилла достоин,
если не тот, кто привёл в этот лагерь данайский Ахилла?
Пусть неразумьем своим не получит Аякс перевеса,
пусть разуменье моё не приносит вреда мне, ахейцы,
мой же речистый язык, если вправду его я имею,
будет владельцу служить, поработав и вам не однажды.
Вы не завидуйте мне. Каждый борется тем, что имеет.
Вряд ли нам принадлежат род, и предки, и все те деянья,
что совершили не мы. Если, как нам Аякс объявляет,
правнук Юпитера он, то и род мой, конечно, основан
тоже Юпитером был. Он мой предок не менее близкий,
ибо отец мой – Лаэрт, а родитель Лаэрта – Аркесий,
тот же – Юпитера сын, и не проклят никто, и не изгнан.
Обогащается кровь и Киллением. По материнской
линии прадед он мой. Мать с отцом от богов происходят.
Впрочем, я не потому, что я матерью выше по крови,
что мой отец никогда не запачкался братоубийством,
этих доспехов прошу. Вы заслуги спокойно сравните.
Что вам Аякса хвалить за родство Теламона с Пелеем,
то есть за брата отца? Пусть не линии происхожденья,
но добродетель решит, кто же этих доспехов достоин!
Если уж надо судить, кто Ахиллу ближайший наследник,
это родитель Пелей, и сын Пирр. Где тут место Аяксу?
Нужно во Фтию послать всё имущество или на Скирос.
Тевкру, положим, Ахилл точно так же приходится братом.
Разве он лезет в наш спор? А полез бы – унёс бы доспехи?
Если мы спорим о том, кто что сделал для общего блага,
я уж и сам не смогу все мои достиженья припомнить.
Впрочем, я вам расскажу, как получится, всё по порядку.
Мать Нереида, узнав о предсказанной гибели сына,
переодела его и пришедших гостей обманула
(был среди них и Аякс) притягательным женским нарядом.
Я же оружье пронёс, искушенье для духа мужчины,
с ворохом женских вещей, и герою, одетому в платье,
взявшему щит и копьё, говорю: «О, рождённый богиней!
Должен погибнуть Пергам! Он себя для тебя сохраняет!
Что ж не решаешься ты опрокинуть могучую Трою?»
Руку ему я пожал и отправил на подвиг великий.
Всё, что он сделал – моё. Я Телефа копьём опрокинул,
ранил и вновь исцелил, пока тот умолял о пощаде.
Взятие Фив – это я. И, выходит, я Лесбос и Киллу,
Хрису и Тенедос брал со святилищами Аполлона.
Скирос я тоже разбил. И, считайте, лирнесские стены
этой вот правой рукой я на землю свалиться заставил.
Что обо всём говорить? Не привёз ли бойца я, который
Гектора смог одолеть? Славный Гектор и мною повержен!
Тех я доспехов прошу, что Ахилла прибавили к войску.
Я их живому давал, так пускай мне вернёт их умерший.
Помните, скорбь одного поразила все души данайцев?
Тысяча наших судов застоялась в эвбейской Авлиде.
Как было тягостно ждать! Ветер либо отсутствовал вовсе,
либо дул прямо на нас. А потом и священный оракул
немилосердно прорёк, чтобы в жертву принёс Агамемнон
вовсе безвинную дочь по желанью суровой Дианы.
Это родитель отверг, на богов даже гневаться начал.
Что же, в царе был отец. Я заставил его передумать,
мягко рассудок его направляя к общественным благам.
Я вам теперь признаюсь – пусть Атриды меня не осудят –
тяжкий мне выдался труд, и судья оказался пристрастным,
но убедил я его в интересах народа, и брата,
и чтобы жезл удержать, общей славе пожертвовать кровью.
Ездил и к матери я. Убеждать её было бы тщетно,
нужен был тонкий обман. Если б сын Теламона поехал,
всё ещё на берегу мы бы ждали попутного ветра.
Зная мой ловкий язык, вы меня в Илион посылали.
В курии я побывал, на собрании Трои высокой,
всё ещё полном бойцов. Сохраняя присутствие духа,
Греции я послужил. Обвиняя Париса, я начал
требовать, чтобы они возвратили казну и Елену.
Был убеждён и Приам, и советник Приама, Антенор.
Но возмутился Парис и его соучастники-братья
(знаешь ты всё, Менелай) и чуть было меня не убили.
Это был первый наш день, где мы вместе познали опасность.
Долго рассказывать всё, что не только сказал я, но сделал,
нашему войску служа, пока годы войны проходили.
Заперся в городе враг после нескольких первых сражений,
так что нельзя было нам напрямую испытывать Марса,
лишь на десятом году появилась возможность для битвы.
Кем ты до этого был, ты, умеющий только сражаться?
Что ты за пользу принёс? Если ты обо мне вопрошаешь,
я и в засадах лежу, и позиции рвом укрепляю,
и утешаю друзей, чтоб они терпеливо сносили
тяготы нудной войны, и учу, как им всем прокормиться,
где снаряженье достать, в общем, делаю всё, что умею.
Царь наш потом видит сон, оказавшийся полностью ложным,
будто бы дело войны к завершенью подводит Юпитер.
Царь может всех распустить, прикрываясь решением бога.
Что же Аякс и молчит, и не требует штурма Пергама,
этот великий боец? Почему не задержит бегущих?
Что же он меч не берёт и толпу не ведёт за собою?
Что же своё хвастовство не покрепит бесспорным геройством?
Нет! Он и сам побежал! Я всё видел, и видеть стыдился,
как ты спиною к врагам расправляешь свой парус бесчестный!
Тут я войскам говорю: «Что же с вами? Какое безумье
тащит вас прочь, храбрецы, от почти что захваченной Трои?
Что вы везёте домой? Десять лет одного лишь позора?»
Много всего я сказал, став от горечи красноречивым
и возвратил беглецов от уже отходившего флота.
Вот созывает Атрид всех товарищей, бледных от страха,
но и теперь не изрёк ни полслова им сын Теламона,
только Терсит бушевал, на царей изрыгая проклятья,
я же вмешался опять, и наглец не остался без кары.
Встал я, и речь произнёс, и бойцов, потерявших отвагу,
приободрил, вдохновил, и на недруга снова направил.
Всё, что вот этот герой совершил после этого, нужно
мне одному приписать. Я вернул убегавшему доблесть!
И, наконец, подскажи, кто тебя оценил из данайцев?
Ты посмотри, как Тидид все деянья со мной разделяет,
хвалит и ценит меня, полагаясь во всём на Улисса.
Ведь неспроста Диомед из огромного скопища греков
мне лишь довериться смог! Я тогда не вытягивал жребий,
просто пошёл на врага, презирая и ночь, и опасность.
Я и Долона убил, из фригийского рода, который
вылазку делал, как мы, но не прежде, чем вытянул правду
об ухищреньях врага и о том, что готовила Троя.
Сведенья все получив, можно было бы дело закончить,
в лагерь направить стопы, почивать на заслуженных лаврах,
но, не доволен ещё, я направился к лагерю Реса.
Спал он с друзьями в шатрах. Я его и друзей уничтожил,
сел в колесницу врага и обратно вернулся с победой,
в полном своём торжестве, как великий герой на триумфе!
Дать мне доспехи того, чьих коней за ночную работу
требовал враг? Ни за что! Вы Аякса порадуйте ими!
Что мне теперь вспоминать о войсках Сарпедона-ликийца,
жертвах меча моего? Я поверг Ифитида Керана,
всю ему выпустив кровь. Гибель встретили Хромий, Аластор,
Галий, Алкандр и Ноэм, а потом я ещё Пританида,
Херсидаманта убил, и Фаона, Харопа, Эннома –
все они кончили жизнь и подверглись безжалостным судьбам,
также у стен городских много воинов не знаменитых
пало от этой руки! Заработал я, граждане, раны,
славные местом своим. Вы не верьте пустым увереньям –
сами смотрите сюда!» Он рукою одежду раздвинул.
«Вот она, грудь, что всегда ради вашего блага трудилась!
Много ли крови своей за товарищей сын Теламона
пролил, скажите вы мне? У него ни рубца нет на теле!
Что же он вам говорит, будто храбро за флот пеласгийский
даже с Юпитером он, а не только с троянцами бился?
Пусть это, впрочем, и так. Боевые заслуги другого
я не хочу принижать. Но зачем лишь ему достаётся
общая честь? И зачем он её не разделит с другими?
Вот, например, Акторид, безопасный под шлемом Ахилла,
флот от огня уберёг, и троянцев с вождём их отбросил.
Хочет сказать нам Аякс, что лишь он против Гектора вышел,
а про царей, и вождей, и меня самого забывает?
Из девяти человек он по жребию выбран, случайно.
Что же, храбрейший герой? Чем закончился ваш поединок?
Ранен был Гектор? Убит? Вовсе нет, он ушёл невредимым!
Как я страдаю душой, вспоминая про гибель Ахилла!
Что за ужасный был день, когда пала твердыня всех греков!
Не задержали меня ни кручина, ни страх, ни рыданья,
тело я мёртвое взял и понёс высоко над землёю.
Да, вот на этих плечах и Ахилла я нёс, и доспехи –
те же, которые вновь я носить на себе попытаюсь!
Силы мне хватит вполне для такого громадного груза,
духом я тоже богат, и смогу оценить вашу милость.
Разве для этого мать, синеглазая нимфа, вложила
в сына так много трудов, чтобы этот небесный подарок,
этот венец ремесла, надевал огрубелый вояка?
Как он чеканку прочтёт? Что он знает про ширь Океана,
про изобилье земель, про созвездья на небе высоком,
с блеском Плеяд и Гиад, про Арктура, не пьющего море,
[про города, и людей, про сияющий меч Ориона?
Эти доспехи прося, он понять их совсем не умеет.]
Он обвиняет меня в том, что я уклонялся от бойни,
что опоздал на войну, что её начинали другие.
Разве не ясно ему, что порочит он память Ахилла?
Если притворство – позор, то ведь оба мы с ним притворялись.
Если задержка – порок, то я меньше его задержался.
Благочестивой женой был задержан я, с благочестивой
матерью медлил Ахилл, а потом уже были мы с вами.
Я не пугаюсь вины, если эту вину разделяю
с нашим великим бойцом. Он уловлен сметливым Улиссом,
но не уловлен Улисс этим высокоумным Аяксом.
Не удивляйтесь тому, что меня он теперь оскорбляет
глупым своим языком. Он и вас покрывает позором!
Подло ли я поступил, обвинив Паламеда в измене?
Пусть это так. Ну а вы? Это вы ведь его убивали!
Но Навплиад и не смог перед вами тогда оправдаться,
всё было ясно для вас, вы не просто одни обвиненья
слышали – видели вы, как была обнаружена взятка!
Далее. Я ль виноват, что на Лемнос, обитель Вулкана,
высажен был Пеантид? Здесь вы сами себя защищайте,
вы согласились на то! Я советовал, не отрицаю,
больше не мучить его ни войной, ни тяжёлой дорогой,
чтобы он смог отдохнуть и смягчить непомерные муки.
Внял он совету – и жив! А совет был не только разумным,
но и удачным весьма, хоть разумности нам бы хватило.
Вот, вещуны говорят, что для полного краха Пергама
нужен нам тот человек. Пусть отправится сын Теламона
и побеседует с ним, совершенно больным и сердитым,
употребит свой талант, очарует его красноречьем!
Прежде река Симоэнт развернётся, и эта вот Ида
будет без листьев стоять, и Ахея подружится с Троей,
чем бестолковый Аякс, обращаться с умом неспособный,
благо данайцам вручит, если руки от вас я умою.
Так ты сердит на друзей, так царя и меня ненавидишь,
так ты взбешён, Филоктет, и меня без конца проклинаешь,
кличешь на голову мне извержение жутких несчастий,
хочешь меня изловить и весь мир моей кровью забрызгать,
[и, как вредил я тебе, так и мне навредить ожидаешь,]
всё же найду я тебя и сюда привезти попытаюсь,
и (если хочет Судьба) получу твои меткие стрелы,
как я поймал вещуна, что трудился во благо дарданцам,
выведал планы богов и судьбу осаждаемой Трои,
как я из храма украл изваянье фригийской Минервы,
прямо из гущи врагов. И Аяксу равняться со мною?
Ведь запрещала судьба Трою взять без того изваянья.
Где же отважный Аякс? Где реченья великого мужа?
Ты почему задрожал? Почему лишь Улисс добровольно
через охрану прошёл, и в глубокой ночи растворился,
и через толщу мечей прошагал за троянские стены,
на цитадели залез, а потом из высокого храма
образ богини украл и сквозь вражеский город вернулся?
Не соверши я того, понапрасну бы сын Теламона
в щит из семи бычьих шкур продевал свою левую руку.
Знайте, в ту самую ночь я достиг поражения Трои!
Тем победил я Пергам, что я сделал победу возможной!
Хватит показывать мне и гримасой лица, и роптаньем,
что я с Тидидом ходил. Он свою похвалу заработал!
Ты не один со щитом был оградой союзного флота,
шёл ты с толпою бойцов, у меня же один был помощник.
Если б не мог он понять, что боец мудреца не ценнее,
и что не всё на войне добывается бешеной схваткой,
сам бы доспехов просил, и нежадный Аякс тут стоял бы,
и огневой Эврипил, да и сын храбреца Андремона,
Идоменей, Мерион, той же самой страны уроженцы,
с ними и младший Атрид пожелал бы остаться с наградой.
Хоть и не меньше меня эти люди отмечены Марсом,
я им советы даю. Ты полезен разящей рукою,
но необузданный дух будет вечно в контроле нуждаться.
Ты лишь кулак без ума. Я о завтрашнем дне беспокоюсь.
Бьёшься ты храбро с врагом, но те битвы Атрид назначает,
слыша советы мои. Да, меня превосходишь ты телом,
я же рассудком сильней, и насколько значительней кормчий
силы любого гребца, командир же – простого солдата,
в этой же степени я по значенью тебя превышаю.
У человека есть ум – он важнее, чем грубая сила.
Вы, дорогие вожди, дайте вашему стражу награду,
чтобы за множество лет, в беспокойстве о вас проведённых,
я получил эту честь и заслуги все сразу отметил!
Труд уж почти завершён. Одолел я враждебные судьбы,
взял я Пергам потому, что для взятия всё подготовил.
Крыльями наших надежд, и падением башен троянских,
и милосердьем богов, мной из вражеских стен унесённых,
[также, возможно, и тем, что ещё остаётся мне сделать,
снова мой ум показать, на рискованный подвиг решиться,
если покажется вам, что я нужен для взятия Трои,]
не забывайте меня! Если мне не дадите доспехи,
дайте вот ей!» И кивнул на губительный образ Минервы.
Тронуты были вожди. Вновь доказана мощь красноречья.
Ловкий оратор унёс достояние храброго мужа.
С Гектором бился герой. Ни металл, ни огонь, ни Юпитер
не одолели его, а вот гнев оказался сильнее.
Непобедимый боец побеждён был обидой. Сказал он,
выхватив меч: «Это мой? Или тоже Улиссу достался?
Мой – и повергнет меня! Увлажняемый кровью фригийцев,
он увлажнится теперь и родною, хозяйскою кровью!
Кто бы Аякса убил? Лишь Аяксу по силам такое!»
Эти слова он сказал и вонзил роковое орудье
прямо в раскрытую грудь, лишь теперь получившую рану.
Не было силы в руке вынуть меч из пронзённого тела,
кровью был вытолкнут он, и земля, напоённая кровью,
алый цветок родила из густого зелёного дёрна –
точно такой же цветок из Эбалия мёртвого вырос.
Буквы там на лепестках, и для мальчика, и для мужчины,
имя выводят одни, а стенания жалоб – другие.
Но, развернув паруса, победитель в страну Гипсипилы,
в царство Фоанта плывёт, где мужчин перебили постыдно,
и обретает опять и колчан, и тиринфские стрелы.
Всё это сделал Улисс, и хозяина грекам доставил,
чем и закончил войну, всем казавшуюся бесконечной.
[Пал Илион, и Приам. Тело бедной супруги Приама,
вынесшей столько беды, превращается в тело собаки,
лаем ужасным своим наполняет лазурное небо
там, где пролив Геллеспонт замыкается в тесном пространстве.]
Долго пылал Илион, и пылание не унималось,
и потихоньку алтарь кровь из раны седого Приама
в храме Юпитера пил, и тащили за волосы жрицу
Феба, и к небу она простирала напрасно ладони.
Громко дарданки кричат, обнимают богов изваянья
(те, что ещё у них есть), прибегая в горящие храмы.
Женщин, как ценный трофей, волокут победители-греки.
Мальчик же, Астианакс, был с той башни безжалостно сброшен,
где он так часто стоял и, следя за рукой материнской,
видел, как доблесть отца защищает владения предков.
Кличет в дорогу Борей, паруса расправляются ветром,
с ветром шумят и поют, приказаниям кормчих внимая.
«Троя, прощай навсегда! Нас увозят!» И землю целуют,
и догорающий дом покидают навеки троянки.
Ужас! Гекуба идёт и на судно последняя всходит –
среди могил сыновей лишь недавно её отыскали.
Мать от родных сыновей увели дулихийские руки.
Кости целует она, но лишь Гекторов прах забирает,
малую горстку его на груди потихонечку прячет,
белый свой локон кладёт на могилу любимого сына,
Гектора – мизерный дар, совершенно залитый слезами.
Там же, где Троя была, на другой стороне от фригийцев,
жил и бистонский народ, а царём у них был Полиместор.
Пышный дворец он возвёл, и туда, Полидор, твой родитель
тайно отправил тебя, чтоб спасти от сражений фригийских.
Мудро бы он поступил, если б также не выслал богатство,
повод к ужасным делам, искушенье для алчного духа.
Фригия побеждена. Нечестивый правитель фракийцев
перерезает мечом горло мальчика и, полагая,
что, если выбросить труп, можно выбросить и преступленье,
в море с высокой скалы бездыханную жертву толкает.
Позже приехал Атрид и на том побережье фракийском
ждал, чтобы кончился шторм и подул ожидаемый ветер.
Но появился Ахилл, резко землю раздвинув руками,
так же он гневом пылал, как в то время, когда, разъярённый,
на Агамемнона шёл, справедливости требуя сталью,
и говорит: «Вы домой? А меня позабыли, ахейцы?
Где же в могиле моей за военную доблесть награда?
Не поступайте вы так! Не лишайте покойного чести!
Пусть Поликсена умрёт и Ахиллову тень успокоит!»
Он замолчал, и бойцы подчинились безжалостной тени.
С матерью разлучена, её сердцу одна лишь отрада,
храбрая, бедная дочь, превзошедшая духом всех женщин,
твёрдо на гибель пошла, чтобы жертвою стать над курганом.
После того, как её подвели к алтарям беспощадным
и начинали вязать, говорит она Неоптолему
(тот уже вынул свой меч и в лицо ей вперялся глазами):
«Пользуйся жизнью царей! Проливай мою кровь и не медли!
Вот моё горло тебе, вот и грудь, если предпочитаешь!
(Тут она горло и грудь совершенно ему обнажила.)
Я никому не служу, и не станет рабой Поликсена!
[Вы никого из богов не смягчите таким вот обрядом.]
Я бы хотела, чтоб мать об убийстве моём не узнала,
это расстроит меня и уменьшит отраду кончины,
впрочем, не гибель мою – свою жизнь ей оплакивать надо.
Вас об одном я прошу: чтоб свободной дошла я до Стикса,
прочь отойдите теперь, не касайтесь мужскими руками
девственной плоти моей! И тому человеку, который
в жертву получит меня, несомненно, приятнее будет
выпить свободную кровь. Если это последнее слово
тронуло ваши сердца (обращается к вам дочь Приама,
а не простая раба), вы без выкупа труп мой отдайте
матери – пусть вам она за гробницу заплатит слезами.
Золотом раньше она, когда было возможно, платила.»
Молвила. Плакал народ, но она удержалась от плача.
Жрец, хоть и сам зарыдал, неохотно обряд исполняя,
прямо в раскрытую грудь безразличным железом ударил.
Стала скользить по земле ослабевшим коленом царевна,
но и в такой вот судьбе оставалась она хладнокровной
и постаралась упасть поприличней, чтоб женское тело
полностью не обнажать, целомудренный стыд сохраняя.
Труп твой троянки берут и стенают о всех Приамидах,
как же один только дом столько крови пролить умудрился!
Девушка, и по тебе, и по старой царице стенают.
Прежняя матерь царей, образ Азии пышно цветущей,
хуже всех пленниц теперь. Не хотел бы тобой отягчаться
и победитель Улисс, если б Гектора ты не рожала.
Гектор с трудом отыскал господина для матери милой!
Мать, прижимая к себе тело храброй души, проливает
горькие слёзы свои. Сколько вытекло их за супруга,
родину и сыновей! Раны жертвы наполнив слезами,
мать ей целует лицо, бьёт себя по груди уж избитой
и сединою своей, заскорузлой от крови, мотая,
снова царапая грудь, много слов говорит, и вот эти:
«Ныне последняя скорбь! Что же, доченька, мне остаётся?
Ты вот лежишь на земле. Нашу общую вижу я рану.
Чтобы никто из детей не избегнул насильственной смерти,
рану и ты приняла. Ты ведь женщина! Я полагала,
меч не опасен тебе! От меча ты погибла, однако!
Кто твоих братьев сгубил, тот принёс и тебе убиенье,
осиротитель всех нас, гибель Трои, Ахилл кровожадный!
После того, как он пал от стрелы и Париса, и Феба,
думала я: «Вот и всё! Нам не надо Ахилла бояться!»
Надо! Тогда и всегда! Даже прах затворённой гробницы
гибелью пышет на нас! Враг, он будет врагом и в могиле!
Для Эакида плоды приносила я! Нет Илиона,
рухнул великий народ! Всё под гнётом судьбы завершалось
и завершилось теперь. Лишь во мне мой Пергам остаётся,
и продолжается скорбь. Я, достигшая пика величья,
с мужем и роем детей – сыновей, дочерей и невесток,
стала ничтожной рабой, от родимых могил уводимой
в дар Пенелопе теперь. Указуя матронам Итаки,
как я за пряжей сижу, та проронит: «Да, кстати, а это –
Гектора славная мать и когда-то супруга Приама.»
Ты, после стольких потерь лишь одна облегчавшая горе
матери бедной твоей, вот, могилу врага освятила!
Дар я врагу родила! Я жива ещё? Что ж я, стальная?
Что я толкусь на земле? Как цепка ты, дремучая старость!
Боги, жестокие вы! Что вы длите старушечьи годы?
Чтобы могилы копать? Кто назвал бы Приама счастливым?
Был уничтожен Пергам! И, однако, супруг мой покойный
счастлив, поскольку тебя, моя дочь дорогая, не видит,
как ты убита врагом! Он и тело, и царство покинул!
Впрочем, царевна моя, ты получишь обряд погребальный,
будешь в гробнице лежать, рядом с предками нашего рода!
Это не всем нам дано. Приношу я дары на могилу –
горстку чужого песка и ещё материнские слёзы.
Да, я утратила всё! Остаётся одна лишь причина
краткое время пожить – Полидор, мой сыночек любимый,
всё ещё, маленький, жив, самый юный из рода мужского,
посланный на корабле под опеку царя исмарийсцев.
Что ж не спешу я омыть и лицо, и жестокие раны
дочери бедной моей, обагрённой безжалостной кровью?»
Старческим шагом она, вырывая седые волосья,
к берегу моря пошла. «Вы мне урну подайте, троянки», –
молвит несчастная мать, зачерпнуть собираясь водицы.
Что-то лежит на песке. Это тело её Полидора,
обезображено всё, изувечено злобой фракийской.
Стали троянки кричать. Ну а мать обомлела от скорби,
внутренняя немота поглотила и голос, и слёзы,
стало всё скорбью одной. Со скалою бесчувственной схожа,
мать неподвижно стоит, и глазами вперяется в землю,
то поднимает лицо, искажённое болью, к эфиру,
то на сыночка глядит, на лицо, на глаза и на раны,
больше на раны его, заряжаясь губительным гневом.
Вот разгорелась она, будто всё остаётся царицей,
внутренне вся собралась и душой приготовилась к мести.
Как, если львёнка отнять, пышет злостью кормящая львица
и, хоть не видит врага, но бредёт по пахучему следу,
так и Гекуба спешит, гнев и скорбь воедино мешая,
не забывая про месть, лишь про годы свои забывая,
прямо к преступнику в дом, к Полиместору, детоубийце,
и сообщает ему, что про новое золото знает,
новый огромнейший клад, приготовленный тоже для сына.
Жадностью вновь раздразнён, одрисиец ей сразу поверил
и, к тайнику прибежав, начал вкрадчиво с ней объясняться:
«Медлить, Гекуба, нельзя! Доставай же сокровище сына!
Дам я ему, что ты дашь, как и то, что ты прежде давала,
всеми богами клянусь!» Та же мрачно глядит на злодея,
слушает клятвы его, а внутри всё вздувается гневом,
вот уже криком зовёт пленных женщин, в засаде сидевших,
и вырывает сама оба глаза его вероломных,
пальцы под них погрузив (гнев прибавил ей бешеной силы),
и выскребает рукой, обагрённой преступною кровью,
дыры, где были глаза, потому что тех глаз не осталось.
Начал фракийский народ, за царя своего негодуя,
камни в троянку бросать и с оружием к ней приближаться,
эта же только хрипит и кусает летящие камни,
лает, а не говорит (это место потом и назвали
в память о чуде таком). Долго помня старинные беды,
воет старуха с тех пор и тоскует в полях ситонийских.
Тронула участь её и троянцев, и даже пеласгов,
пусть и заклятых врагов, и все боги весьма сострадали,
даже родная сестра и супруга Юпитера стала
вместе со всеми твердить, что мученья Гекубы чрезмерны.
Только Авроре одной, хоть и Трое всегда помогавшей,
было совсем недосуг о Гекубе и городе плакать.
Мучит богиню печаль и ближайшая к сердцу забота –
сын её, Ме́мнон, погиб от копья ратоборца Ахилла
в дальних фригийских полях. Это видела мать золотая.
Видела – и багрянец, от которого светится утро,
сразу поблёк, посерел, а эфир облаками покрылся.
Матери тяжко смотреть, как сжигают любимого сына.
Невыносимо скорбя, распустив свои длинные косы,
не нарядившись никак, у коленей Юпитера плакать
не постыдилась она, и к властителю так обратилась:
«Я незначительней всех, кто живёт в лучезарном эфире
(храмов построена мне только самая малая горстка).
Всё же и я божество, и прошу я не новых святилищ,
и не обрядовых дней, и не пламени над алтарями.
Вспомни, как много тебе, хоть и женщина, я помогаю,
как я зарю привожу, создавая для ночи пределы!
Как без награды мне быть? Но беда у Авроры такая,
что недосуг ей просить, чтоб её, наконец, наградили.
Знаешь, мой Мемнон убит! Он впустую за дядю сражался
храбрым оружьем своим и, такой молодой, не поживший,
пал от суровой руки (ибо вы так решили) Ахилла!
Я умоляю тебя! Сыну дай утешение в смерти,
высший правитель богов, и смягчи материнские раны!»
Тотчас Юпитер кивнул, и над Мемноном жар погребальный
взвился до самых небес. Клубы дыма завесили небо,
словно туман над рекой, не пускающий светлое солнце.
Чёрная сажа летит, постепенно сгущается в тело,
приобретает лицо, а потом от огня получает
пылкость и душу свою, и от собственной лёгкости – крылья.
Кажется птицей сперва, но потом настоящая птица
звучный полёт начала. Так же звучно на небо взлетели
сёстры её без числа, из того же огня народившись.
Трижды костёр облетев, трижды крыльями вместе похлопав,
делая новый свой круг, на две стаи они разделились.
Начали громко кричать, воевать эти стаи друг с другом,
клювами бить по врагам и кривыми когтями работать,
крылья свои упражнять, утомлять распалённые груди.
Падают все, наконец, будто прах погребаемой жертвы,
и погибают в бою порождения храброго мужа.
Имя своё подарил он тем тварям внезапным, крылатым,
их «Мемнониды» зовут. Когда солнце проходит двенадцать
знаков, на гибельный бой в честь отца собираются птицы.
Всех охватила печаль. Димантида и воет, и лает,
также Аврора скорбит, поглощённая горькой печалью,
плачет она и теперь, и росою весь мир увлажняет.
Впрочем, не хочет судьба, чтобы чаянье Трои пропало
вместе с падением стен. Поднимает герой киферейский
изображенья богов и другие святыни на плечи
(столько он бросил всего, но отца и Аскания-сына,
благочестиво забрал), а потом на судах легкокрылых
прочь от Антандра бежит, покидает преступных фракийцев,
землю багряную их, поглотившую кровь Полидора,
и при полезных ветрах, при течении благоприятном
вместе с командой друзей в город бога спешит, Аполлона.
Праведный Аний тогда был народу царём справедливым,
Фебу же – главным жрецом. Храм и дом он открыл для Энея,
город ему показал, и святые места, и деревья,
два богородных ствола, послуживших опорой Латоне.
Ладан в огонь положив и вином окропив этот ладан,
бычьи спалив потроха, как закон устанавливал царский,
вместе идут во дворец и, возлёгши на статные ложа,
Вакха искристого пьют и едят приношенья Цереры.
Благочестивый Анхиз говорит: «О, жрец избранный Феба!
Может быть, я и не прав, но когда я гостил тут впервые,
ты ведь и сына имел, да и дочери были четыре?»
Аний потряс головой, перевязанной белою лентой,
и, загрустив, отвечал: «Величайший герой, ты всё помнишь
верно. Ты видел отца четырёх дочерей, да и сына.
Ну а теперь не отца (так судьба нами, смертными, вертит)
видишь ты, но сироту. Что мне пользы в уехавшем сыне?
Андрос ему подчинён и по имени царскому назван.
Вместо отца своего там живёт он и правит народом.
Дар прорицания дал сыну Делий, моих дочерей же
Либер иначе почтил, выше всяких надежд и молений,
ведь под рукой дочерей всё в зерно, и в пьянящую влагу,
и в дорогое вино белокурой богини Минервы
преображаться могло, и была в том огромная ценность.
Выведал это Атрид – человек, уничтоживший Трою
(так что не надо считать, что нетронуты мы оставались
бурею вашей войны). Он привёл оснащённое войско,
всех дочерей уволок и велел им, того не желавшим,
флот арголидский кормить изобильем небесного дара.
Им удалось убежать. Две из них добрались до Эвбеи,
две, поблуждав по волнам, оказались на Андросе, с братом.
Выдать их требует враг и жестокой войной угрожает.
Страх пересилил родство. Брат сестёр своих для наказанья
выдал. И ты бы простил тот поступок несмелого брата.
Рядом Эней не стоял, чтоб отбить нападенье на Андрос,
Гектора не было там, десять лет подарившего Трое.
Вот уже пленным рукам неприятель готовит оковы.
Руки немедля воздев, без оков ещё, к чистому небу,
девы кричат: «Вакх-отец! Помоги!» И создатель их дара
быструю помощь послал – если странное преображенье
помощью можно назвать. Как свой облик они потеряли,
я не могу рассказать, я того и не знал, и не знаю.
Горю известен итог: оперились они, появились
птицы любимой твоей, белоснежная стая голубок.»
Так, за рассказом рассказ, время пиршества и миновало.
Гости покинули стол и немного поспать удалились,
но поднялись на заре поклониться оракулу Феба.
Этот оракул велит к древней матери ехать скорее,
к дружественным берегам. Их с подарками царь провожает,
скипетр Анхизу даёт, его внуку – колчан и хламиду,
ну а Энею – крате́р, привезённый исменцем Ферсеем
из аонийских земель, в этом городе как-то гостившим.
Кубок Ферсей подарил, а линдиец Алкон изготовил
и разукрасил резьбой – изумительным повествованьем.
Город он вырезал там, и семь врат можно было увидеть
(город без имени был, но легко по вратам узнавался),
а перед ним и костры, и обряд похорон, и гробницы,
матери в комьях волос, обнажившие скорбные груди,
нимфы, поднявшие плач о своих родниках пересохших,
дерево рядом стоит, совершенно сухое, без листьев,
козы, бродя по камням, тщетно щиплют горячие скалы.
В центре, на площади Фив, дочерей Ориона ты видишь.
Первая, шею открыв, ей наносит неженскую рану,
грудь поражает свою смертоносным орудьем вторая,
гибнут они за народ, и прекрасный обряд похоронный
люди проводят для них, и сжигают обеих с почётом.
Чтобы не кончился род, этот девственный пепел рожает
юношей двух, близнецов. Их Коронами люди назвали.
Прах материнский почтив, за покойниц они помолились.
Вот что сказала резьба на старинной мерцающей бронзе,
а наверху тот кратер золотился неровным акантом.
Дали троянцы в ответ совершенно не хуже подарки.
Взял, как начальник жрецов, царь кадильницу для фимиама,
чашу с венцом золотым, в огневых драгоценных каменьях.
Помня, что тевкры свой род начинают от беженца, Тевкра,
гости поплыли на Крит, но, сочтя там жару невозможной,
начали снова блуждать, сто других городов посетили
и захотели потом до авзонского порта добраться.
Рассвирепела зима. Все бойцы на волнах укачались,
у ненадёжных Строфад ужаснулись крылатой Аэлло,
от дулихийских портов миновали Итаку, и Самос,
где был Неритий царём, именуемый лживым Улиссом,
до Амбракии дошли, за которую спорили боги,
видят огромный утёс – тот, в который судья превратился
(там расположен и храм, Аполлону Актийцу во славу),
и посетили потом звучный берег додонского дуба,
и хаонийский залив, где царевичи, дети Молосса,
крылья расправив свои, от горящей земли улетели.
После к феакам пошли, в землю пышных фруктовых деревьев,
также в эпирский Буфрот, где построена новая Троя,
и воскрешённой страной управляет вещатель фригийский.
Зная о будущих днях из речей Приамида Гелена,
всё предсказавшего им, на Сиканию дальше поплыли.
Три языка у неё, уходящие в даль голубую.
Первый зовётся Пахин, с ним дружны дожденосные Австры,
следующий, Лилибей, обращён к шелковистым Зефирам,
ну а последний, Пелор, видит северных Арктов над морем.
Тевкры туда подались при течении благоприятном
и под покровом ночным догребли до песчаной Занклеи.
Сцилла им справа грозит, слева клацает пастью Харибда,
схватит, проглотит корабль, и обломки потом извергает.
Чёрное брюхо её опоясано дикими псами,
девичье, впрочем, лицо. Если нас не во всём обманули
россказни древних певцов, ей был девушкой жребий родиться.
Многие сватались к ней, но она, женихов отвергая,
к нимфам ходила, в моря (эти нимфы ей благоволили),
с новым рассказом о тех, кому сердце она истерзала.
Ей Галатея в ответ, позволяя расчёсывать гребнем
пряди роскошных волос, говорит, постоянно вздыхая:
«Девушка, этих мужчин, так смиренно к тебе приходящих,
знаешь, отвергнуть легко, и тебя не накажут за это.
Я же, Нереева дочь, порожденье лазурной Дориды,
целой толпою сестёр защищённая от нападенья,
с невероятным трудом избежала Циклоповой страсти.»
Слёзы текут по щекам и препятствуют речи богини.
Сцилла их вытерла все, как могла, беломраморным пальцем
и говорила с теплом: «Дорогая моя Галатея,
верной подруге своей обо всех огорченьях поведай.»
Смолкла Кратеева дочь, Нереида же так продолжала:
«Акиду Фавн был отцом, а родительницей – Семетида,
нимфа. И мать, и отец очень сыном своим дорожили,
я же любила его. Были созданы мы друг для друга.
Он был безумно красив, прожил два восьмилетья на свете,
нежные щёки его чуть заметным пушком золотились.
Как я хотела его! Но Циклоп, тот на мне помешался.
Если ты спросишь меня, не скажу я, что́ было сильнее –
к юному Акиду страсть или же отвращенье к Циклопу.
Были те чувства равны. О, Венера-кормилица, сколько
власти в державе твоей! Он, ужасный и гибельным чащам,
не отпустивший живым никого, кто ему повстречался,
кто и великий Олимп, и богов презирает без кары,
тоже любовь познаёт, и безумною страстью пылает,
и вожделеет меня, позабыв и стада, и пещеры.
Начал уже, Полифем, ты о собственной внешности думать,
хочешь ты нравиться мне, ты уж лохмы мотыгою чешешь,
жёсткую вязь бороды земледельным серпом подрезаешь,
долго сидишь на ручьём и гримасы ужасные строишь.
Воля к убийству в тебе, к изуверству и кровопролитью
слабнет, и все корабли входят в гавань и мирно уходят.
Птицегадатель Телем посетил сицилийскую Этну,
мудрый Телем Эвримид, ни одной не обманутый птицей,
и Полифему сказал: «Твой единственный глаз, что ты носишь
в центре просторного лба, у тебя будет отнят Улиссом.»
Расхохотался циклоп: «Тут, глупейший вещун, ты ошибся!
Женщиной отнят мой глаз!» Так, не слушая предупрежденья
доброжелательных слов, Полифем то блуждает вдоль моря,
то, уставая блуждать, возвращается в тёмные гроты.
Там клиновидный был мыс, наконечником вдаль уходящий,
синим потоком воды омываемый с каждого края.
Дикий циклоп, наконец, подошёл и на мысе уселся,
сами собой подбрели шерстеносные овцы и козы.
Под ноги бросив сосну, на которую он опирался,
годную для моряков, чтобы сделать огромную рею,
поднял свирель Полифем, сотню дудок, увязанных вместе,
и полетел на поля, полетел на притихшие волны
грубый пастушеский свист. Я тогда за утёсом сидела,
Акид меня обнимал. И такую вот песню я слышу,
врезалась в память она, хоть была и не близко пропета:
«Ты, Галатея, белей лепестков белоснежной лигустры,
ты ароматней лугов и высокой ольхи превосходней,
великолепней стекла и резвей молодого козлёнка,
легче ракушек витых, отшлифованных волнами моря,
зимнего солнца нежней и приятнее летней прохлады,
тоненькой пальмы стройней и заметней большого платана,
чище прозрачного льда и вкусней налитых виноградин,
мягче творожных густот и воздушней лебяжьего пуха,
и, если прочь не бежишь, благолепней политого сада.
Но, Галатея моя, ты упрямее буйной телицы,
древнего дуба грубей и обманчивей вала морского,
крепче и веток ветлы, и белёсой лозы виноградной,
твёрже вот этой скалы и свирепей речного потока,
немилосердней огня и надменней красавца-павлина,
хлеще терновых кустов и брюхатой медведицы злее,
глуше взбешённой волны и смертельней задетой гадюки,
и (что хотелось бы мне отобрать у тебя) ты не только
в беге быстрей, чем олень, перепуганный яростным лаем,
но и чем ветер в полях, и чем воздух широкого неба!
Если б ты знала меня, не бежала бы ты, прокляла бы
эти задержки свои и меня бы сама задержала!
Есть у меня часть горы для пещеры из камня живого,
летом не жарко внутри, а зимой никогда не замёрзнешь.
Яблоки есть на ветвях, есть на пышных кустах виноградных
грозди, которым легко золотыми казаться, а также
грозди пурпурные есть. Я их всех для тебя сохраняю.
Ты бы своею рукой нарвала земляники, созревшей
в мягкой прохладе лесной, ты осенний кизил собрала бы,
множество лакомых слив, и не только пурпурных и чёрных,
но и других, посветлей, словно шарики свежего воска.
Ты, как супруга моя, ни в каштанах нуждаться не будешь,
ни в земляничных плодах. Все деревья тебе бы служили!
Это вот стадо – моё! А другие в долинах блуждают,
многие скрылись в лесах или дремлют в пещерах тенистых.
Если ты спросишь меня, то количества стад я не знаю.
Скот свой считает бедняк. А стада мои великолепны!
Ты не поверила бы! Погляди, как у этих животных
тяжкое вымя висит и мешает им двигать ногами!
Есть и потомство ещё, есть ягнята в хлевах безопасных,
есть и другие хлева, где лежат одногодки-козлята.
Есть у меня молоко, белоснежное. Что-то я выпью,
что-то ещё постоит, чтобы плотный творог получился.
Легколовимых зверей, как и самых обычных подарков
не принесу я тебе, всяких зайцев, козлов и оленей,
или чету голубков, или гнёздышко с края утёса.
Отнял я двух медвежат у медведицы дикой, мохнатой,
на высоченной горе. Так они друг на друга похожи,
что их едва различишь, и они бы играли с тобою.
Я их забрал и сказал: «Медвежат госпоже я оставлю!»
Ну, Галатея! Давай! Поднимись головой лучезарной
над синеватой водой, не отвергни моих приношений!
Слушай, я знаю себя! Я в ручье на себя насмотрелся!
То, что я там увидал, мне весьма оказалось по нраву.
Вот я какой! Погляди! Неужели Юпитер небесный
будет сильнее меня? Вы твердите всегда, что какой-то
в небе Юпитер царит. Я свирепый на вид, волосатый,
тень, как от чащи лесной, от волос мне ложится на плечи.
Гадкой щетину мою, совершенно покрывшую тело,
ты и не думай считать. Без листвы безобразны деревья,
неблаговиден и конь, если рыжая шея без гривы.
Перья на птицах торчат, клочья шерсти овец украшают,
а для мужчин красота в бороде и щетинах на теле.
Глаз у меня лишь один, он сияет на лбу, в середине,
словно огромнейший щит. Ну и что? Разве Солнце не видит
с неба весь этот наш мир? Глаз у Солнца один, и не больше!
Да, и ещё ты учти, что отец мой – бог вашего моря!
Как тебе свёкор такой? Так что смилуйся ты надо мною,
выслушай просьбы мои! Я одной лишь тебе поклоняюсь!
Что мне Юпитер, эфир и сквозные ранения молний?
Я Нереиды боюсь! Гнев твой молнии всякой свирепей!
Был бы презреньем твоим огорчён я, возможно, поменьше,
если б от всех ты ушла. Но зачем, отвергая Циклопа,
в Акида ты влюблена и его лишь объятий желаешь?
Нравится Акид себе и, я должен признать, Галатея,
нравится он и тебе. Но когда подвернётся мне случай,
Акид, конечно, поймёт, сколько мощи в Циклоповом теле!
Вырву ему потроха, по полям я его раскидаю,
в море заброшу куски! Так смешаетесь вы, Галатея!
Весь я от страсти горю, я презреньем твоим распаляюсь!
Кажется, Этну несу, напоённую бешеной лавой,
в этой просторной груди! Но тебе всё равно, Галатея!»
Так, понапрасну скорбя (неотрывно за ним я следила),
на ноги встал он, как бык, разъярённый отнятьем коровы,
но, не желая стоять, всё блуждал по лесам и полянам
и натолкнулся на нас, мы же с Акидом не ожидали
встречи такой, и кричит: «Я вас вижу и вам обещаю:
ныне общаетесь вы с вашей самой последней Венерой!»
Голос его загремел. Ты представь, как ужасно горланит
рассвирепевший Циклоп! Задрожала высокая Этна.
Я, ни жива ни мертва, погружаюсь в ближайшую воду,
а Семетидин герой, убегая, кричал: «Галатея!
Гибну! Спаси же меня! Помогите, родители, сыну!
В царство пустите своё! Я иначе живым не останусь!»
Гонится гневный Циклоп, верх скалы отломил и швыряет.
Акид задет был слегка, только кромкой упавшего камня –
всё-таки камнем большим слабый юноша в землю был вдавлен.
Сделала я для него, что мне судьбы тогда разрешили –
Акид сумел обрести превращения собственных предков.
Кровь из-под камня текла, и уже через малое время
красная эта струя начала понемножечку блёкнуть,
напоминая ручей, замутнённый начавшимся ливнем,
но прояснилась потом. Раскололся тут камень, и сразу
длинный, зелёный тростник из объёмистой трещины вырос,
камень же начал звенеть, пропуская сквозь трещину воду.
И, подивитесь теперь, из воды этой юноша вышел,
виден по самый живот, с тростником, на рога наползавшим.
Если б не крупная стать и не лик, совершенно лазурный,
был бы то Акид живой! Это Акид и был, превращённый
в реку, и носит река то же самое древнее имя.»
Всё, Галатея молчит. Разошлись кто куда Нереиды,
стали в притихших волнах наслаждаться покоем и плавать.
Сцилла вернулась к себе, не решаясь довериться морю,
голой прошлась по песку, жадно пьющему пенную воду,
а чуть позднее, устав, обнаружила мелкую заводь
и охладилась водой, от морской глубины отделённой.
Но появляется Главк, новый житель глубокого моря,
режущий телом волну, лишь на днях в Анфедоне эвбейском
ставший морским божеством. Видя девушку, Главк начинает
сильно желаньем пылать, и бегущую хочет словами
как-нибудь остановить, но она, подгоняема страхом,
на гору лезет скорей, о которую плещутся волны.
Стройная эта гора, нависая вершиной над морем,
гнётся огромным крючком, сверху густо облепленным чащей.
Сцилла стоит на краю, полагая, что тут безопасно,
думая, кто этот был. Бог? Чудовище? Что за расцветка,
столько волос на плечах, и какая спина! И под пахом
нет человеческих ног, но сплетаются вместе две рыбы!
Главк осторожно подплыл и, на груду камней опираясь,
вот что беглянке сказал: «Я не зверь, не чудовище моря.
Девушка, бог я морской! Мне Протей и Тритон уступают,
Афамантид Палемон большей власти не держит на морем.
Смертным, однако, я был, но, любя голубую пучину,
плавал во взбитых волнах и у моря всегда находился.
Рыбу я часто ловил, вынимая упругие сети,
или на камне сидел, управляя удой камышовой.
Рядом со мной берега, окружённые лугом зелёным,
частью касались воды, частью были травою покрыты.
Эту траву не едят ни телицы с крутыми боками,
нет ни спокойных овец, нет и вас, шерстеносные козы.
Горсти цветущей травы не таскают прилежные пчёлы,
люди венков не плетут, и серпом не работают руки.
Первым я сел на траву, стал сушить увлажнённые лесы,
пойманных рыбок считать, разложив их на дёрн по порядку,
их либо случай привёл прямиком в погружённые сети,
либо доверчивый нрав насадил на крючок дуговидный.
Дальше о странном скажу, но какая мне польза в обмане?
Эта добыча моя, прикасаясь к траве, оживает,
прыгает по сторонам и скользит по земле, как по морю.
Я замираю, дивлюсь, а вся рыба, в бегущие волны
прыгнув одна за другой, покидает владельца и берег.
Я всё стою, потрясён. Сомневаюсь, пытаюсь причину
этому чуду найти. Это бог сотворил или травы?
Может ли сок травяной проявлять эти странные свойства?
Рву я рукой стебелёк, в рот кладу и жевать начинаю.
Только лишь горло моё незнакомые соки впитало,
чувствую, сердце уже за решёткою рёбер трепещет,
грудь начинает пылать обожанием новой природы.
Долго не мог я терпеть. «Всё, земля! Ухожу я навеки!
Не возвращусь никогда!» И в морскую лазурь погрузился.
Боги морские меня, как товарища, приняли сразу,
просят очистить меня от оставшейся смертной природы.
Слышат призывы богов Океан и Фетида. Снимаю
я поврежденье моё, девять раз повторяя заклятье.
Мне говорят, чтобы грудь я подставил под сотню потоков,
сразу потоки скользят, отовсюду меня омывают,
прыгая с разных сторон, и обильно на голову льются.
Столько могу рассказать из того, что со мною случилось –
это запомнилось мне, остальное же будто в тумане.
Позже пришёл я в себя, но всё тело уже превратилось,
был я уже не собой, я и думал совсем по-другому.
Был я с густой бородой, словно древняя бронза, зелёной,
волосы пышно вились и движением волн изгибались,
плечи мои раздались, вижу я посиневшие руки,
странные ноги мои, словно рыбьи хвосты, с плавниками.
Что мне, однако, мой вид? Что приязнь обитателей водных?
Что и моё божество, если ты ко всему равнодушна?»
Сцилла от Главка бежит, не дослушав чудного рассказа.
Злится отвергнутый бог, возвращается в пенные волны
и раздражённо плывёт ко дворцу Титаниды Цирцеи.
Вланес,
поэтический перевод,
2025
Сертификат Поэзия.ру: серия
790
№
189827
от
23.05.2025
Рекомендованное |
3 |
2 |
139 |
21.06.2025. 05:13:48
Произведение оценили (+):
["Ирина Бараль", "Триандафилиди Александр", "Владимир Корман"]
Произведение оценили (-):
[]
Автор
Вланес
Дата и время:
02.06.2025, 10:36:37
Спасибо, Александр!
Блестяще!