Так получилось, что я публикую своего «Знаменосца» позже, нежели уважаемая мной Ева Михайлова опубликовала свой вариант. Поэтому я и хочу в маленькой преамбуле откреститься от соревновательного момента, который неизбежно при этом возникает.

В переводческой деятельности соревнование носит опосредованный и во многом условный характер. Авторский вариант образности канонизирован в веках и уже поэтому непререкаем. Следующее поколение переводчиков не в силах прочитать оригинальный текст по-другому, хотя, конечно, знает об авторе больше, нежели знали предшественники. Накапливается опыт прочтения, расшифровываются былые загадки. Кроме того, с годами меняется поэтический язык, на который, как это ни покажется странным, опирается свежий по времени перевод. Старый перевод видится хуже нового не потому, что у нового переводчика талант ярче, но лишь в силу изменений читательских привычек, ради которых и старается переводчик нового времени.

Из-за подобных аберраций порой кажется, что предшественники не так, мол, понимали оригинал, неверно его, мол, трактовали. Думаю, это заблуждение, заставляющее порой новых соискателей старой славы торопиться с выводами.

Канонические переводы «Знаменосца» Рильке предлагают Константин Богатырев и Владимир Летучий. Владимир Микушевич опубликовал свой перевод много позднее (скорее всего, долго держал этот перевод «в столе»). У Биска и Тамары Сильман я «Знаменосца» не помню (ну, может, кто-то знает больше). Все остальные, в том числе и ваш покорный слуга, и упомянутая выше Ева Михайлова, так или иначе опирались на их драгоценный опыт.

А зачем вообще переводить переведенное и многажды опубликованное? Причины бывают разные, но одна из них (лично моя) звучит так: я вслед за Константином Богатыревым считаю, что Рильке надо переводить книгами! Собственно говоря, иначе и невозможно, поскольку интерес издателей не может возникнуть к небольшой подборке, пусть даже и качественной. Подборка хороша для журнала, но способна там и погибнуть.

На сайте же отдельный перевод неизбежно вычленяется из корпуса всех переводов и становится наособицу. О переводческой манере, всегда порождающей существенный пласт переводов с конкретного языка или хотя бы ракурсов видения, взятых относительно конкретного автора, тут говорить не приходится. Если не стоит говорить о манере, «школе» и так далее, то как оценить качество сетевого перевода или хотя бы его публикационные возможности? Увы, если судить по такому скользкому критерию, как «таланта переводчика», то, боюсь, все мы, переводчики с «чужого поэтического», окажемся заложниками сугубой сиюминутности. Тут уж так: либо «все талантливы» и тогда без скандала, либо уж подкладывание осколков стекла в переводческие «тапочки».

С чем, как ни с оригиналом и только с ним, такой свежеиспеченный вариант, как новый перевод давно известного текста Рильке, можно сравнивать? Так-то оно так, но оригинал-то видится читателю, знающему немецкий – не говоря уж о языке поэзии Рильке, со своих позиций и с помощью индивидуально-своего восприятия авторской образности. А перевод, даже если он соблюдает законы точности, построен на основе другой образности, свойственной поэзии языка перевода (ЯП), да еще в современном понимании. Вот этот зазор между словесно-понятийным выражением образов на языке оригинала (ЯО) и интерпретацией сказанного с помощью новой поэзии на ЯП является, кмк, источником всякого рода местных споров и непоняток.

Ну, может кто-то из насельников сайта, интересующихся поэзий Рильке, предложит что-то свое? Лично я буду только рад!

Другое дело, что всякий перевод, даже архиталантливый и качественно скомпонованный, требует тщательной редактуры. Но об этом моменте разговор отдельный.

Знаменосец

Что помнят те, кто вхож в военный круг?

Железо, кожу, праздник силы грубой,

перо плюмажа, мягкое, как губы,

мир одиночеств, жесткий и безлюбый.

Он знамя нес, как будущий супруг

несет невесту в драгоценном платье;

за ним скользил, порой даря объятье,

тяжелый шелк, на сгибы рук ложась.

Закрыв глаза, он представлял не раз,

как обступают, словно волчьи морды,

в стальных кирасах вражеские орды,

а он встречает их улыбкой гордой.

Он должен был, сдирая знамя с древка,

как девицу, что засиделась в девках,

забрать с собой, упрятав под мундир.

Для прочих знамя – воинский кумир.

Der Fahnenträger

Die Andern fühlen alles an sich rauh

und ohne Anteil: Eisen, Zeug und Leder.

Zwar manchmal schmeichelt eine weiche Feder,

doch sehr allein und lieb-los ist ein jeder;

er aber trägt - als trüg er eine Frau -

die Fahne in dem feierlichen Kleide.

Dicht hinter ihm geht ihre schwere Seide,

die manchmal über seine Hände fließt.

Er kann allein, wenn er die Augen schließt,

ein Lächeln sehn: er darf sie nicht verlassen. -

Und wenn es kommt in blitzenden Kürassen

und nach ihr greift und ringt und will sie fassen -:

dann darf er sie abreißen von dem Stocke

als riß er sie aus ihrem Mädchentum,

um sie zu halten unterm Waffenrocke.

Und für die Andern ist das Mut und Ruhm.

Aus: Neue Gedichte (1907)