Скосить рудбекию

  Я смотрела на него сквозь сетку просевшего проволочного забора. На заброшенном дачном участке жался в угол низины домик, обшитый блёклыми, грубо отёсанными досками. Они напоминали старую шкуру, покрытую лишаём облупившейся краски. Да и сам домик выглядел загнанным зверьком, от отчаяния оставившим попытки бежать из прохудившейся клетки. Он недоверчиво, исподлобья лупил на меня стеклянные глазёнки с желтоватыми от старых занавесок радужками. Высокие иглы выцветших ежовника и чернобыльника, бесцеремонно занявших весь участок, протыкали серый шёлк тумана.

  Справившись со ржавым замком, я толкнула тугую деревянную калитку и вошла в сорняковый лес, вмиг промочив ноги до колен. Стоя на пригорке и держась за стебли разросшейся рудбекии, я шарила ногой в поисках ступенек. Нащупав первую, перенесла вес, но сразу же поскользнулась и плюхнулась в мокрую траву.

  К ладони прилип мятый цветок — жухлое солнце с чёрной дырой семян. Из-под ломаных лепестков вдруг вынырнула и засеменила по пальцам многоножка. Дёрнувшись от испуга, я отбросила цветок и вскочила. Из вдавленной в землю трухи суматошно выползали насекомые, обустроившие в ней непритязательное коммунальное жилище. На всякий случай отряхнувшись, я обогнула оставшиеся ступеньки и неуклюже сбежала с пригорка.

  Поцарапав руки в зарослях чёрной малины, миновав перебитые временем хребты парников, я продралась к корёженным старухам-яблоням, немо и бездельно доживающим свой век. На стволе одной из них некогда была прибита реечка — упор для моей детской ноги. Ты подсаживал меня, я забиралась как можно выше, снимала красные-красные, будто налитые густой кровью, яблоки и бросала их точно в твои крепкие руки. А потом обязательно сползала с дерева на углы твоих ключиц. Ты держал меня за лодыжки и, чуть подбрасывая, доносил до крыльца, а я вжимала голову в плечи, потому что боялась стукнуться темечком о синее-синее небо.
   Обломив ногтем ржавую шляпку гвоздя, торчащего из поросшего мхом ствола, я пошла к дому. Опасаясь, что ступени на крыльце тоже прохудились, осторожно встала на несущие доски. Достала связку ключей, сразу нашла нужный — в ряду похожих он всегда угадывался по царапине. Сняла тяжёлый амбарный замок. Помедлив, вошла в дом, оборвав с едва уловимым треском линовку паучьих сетей в проёме. Меня обдало затхлым, сырым дыханием. Сквозняк вздыбил парусом пыльный рыжий тюль. Я подхватила его и нырнула в кухню.

  Обшитое обожжённой вагонкой, продрогшее помещеньице всё же выглядело уютным. Окинув взглядом жёлто-чёрные стены, я вспомнила, как ты огненными мазками проявлял рисунок дерева, а я заворожённо наблюдала за этим чудом. Мне тогда представлялось, что так красят тигров. Взгляд остановился на участке, обожжённом темнее всего, — это я передержала горелку, когда ты доверил мне порисовать огнём. Мне всё казался недостаточно чётким проявляющийся рисунок... Кровь вдруг прилила к щекам, словно стены отдавали поглощённое когда-то тепло. На столе стояла массивная пепельница из толстого жёлтого стекла. Из неё торчало несколько мятых оранжевых фильтров. Рядом лежала старая чёрная зажигалка. Я чиркнула кремнем, и, на удивление, искра дала слабый огонь. Через пару секунд пламя задрожало и потухло. Захотелось курить. Пространство между кухонькой, совмещённой с коридором, и комнатой делила деревянная дверь с похожей на медузу полупрозрачной голубоватой ручкой. Я неуверенно повернула её. Ручка издала родной уху щелчок, будто включив тумблер учащённого сердцебиения. Не решившись открыть дверь, я вышла на улицу.

  На заднем дворе в окаймлённом кирпичами островке примостился ржавый мангал. Даже прихваченный по периметру крепкой проволокой, он едва держался на разъехавшихся в стороны ножках, чем был похож на не научившегося ходить рыжего телёнка. На мангале лежал лист ржавого железа — на этой импровизированной «плитке» мы разогревали еду и кипятили чайник.

  То было жаркое, приятно душное и оттого пряное лето. Новость о твоём приезде взволновала и обрадовала меня, но я не представляла, как вести себя с человеком, связь с которым ограничивалась лишь фотографией из роддома. Однако мы быстро сдружились и обосновались здесь, за несколько километров от деревенской цивилизации. Участок этот, так же, как и сейчас, простаивал: у мамы и её родителей не было ни времени, ни сил им заниматься, но и продавать они его не решались. Лишь пару раз в год мы набегами запасались беспризорно растущими здесь фруктами и ягодами.
Я с трудом выклянчила у мамы разрешение на то, чтобы к тебе приезжать, — жить с тобой она не разрешила категорически. Каждое утро той необыкновенной, чудесной недели я спозаранку собирала завтрак, хватала велосипед и мчалась к тебе. Как бы рано я ни приезжала, ты уже трудился: то стучал молотком, то пилил... Едва соскочив с велосипеда, ещё из-за калитки я махала тебе, а ты в ответ невысоко вскидывал широкую ладонь и смешно кротко кланялся. Небрежно притулив велосипед к сетке забора, почти на кусты рудбекий, я бежала к тебе. А после крепких объятий летела в домик накрывать на стол, пока ты споласкивал руки в бочке с дождевой водой.

  Завтракали мы всегда вместе. Всё в тебе было удивительно. То, как ты подсаливаешь еду, зачерпывая крупными пальцами щепотку соли из миниатюрной солонки. То, как ровно разламываешь кусочек хлеба и отдаёшь половинку мне. Как, проследив за моим пытливым взглядом, подмигиваешь, а я, жутко смутившись, беру протянутый хлеб, украдкой рассматривая сине-зелёную буковку «С» на тыльной стороне твоей ладони. Однажды я нарисовала перманентным маркером на руке такую же буковку. Мать, как увидела, заставила немедленно смыть. Я обиделась, а после случайно подслушала, что ты уедешь, как только докосишь участок, — за этим, как оказалось, бабушка тебя и позвала. Обыкновенно покладистая и робкая, я демонстративно схватила собранный завтрак и оголтело понеслась к тебе.

  И вот, длинный, худой, но крепко сложенный, ты мерно размахиваешь косой, и под ноги твои ровными зелёными волнами покорно ложится трава. Насаживая на вилы небольшие кусочки волн, я бережно отношу их на самый дальний стог — зелёный, духмяный травопад. И постоянно отслеживаю, сколько некошеного моря осталось до жёлтой точки кустов рудбекий, которые бабушка тоже велела выкосить. Я подбегаю к тебе с вилами, чтобы унести скошенные цветы, но ты стоишь и внимательно смотришь на них, улыбаясь чему-то своему. Над цветками-солнышками гулко жужжат полосатые шмели и пчёлы, старательно собирая нектар и стремясь опередить друг друга. Я вижу двух шмелей, трудящихся на одном цветке, и подмечаю, что мы похожи на них. Ты смеёшься, прижимаешь меня к себе и отвечаешь, что это они похожи на нас. Мы берём инструменты и идём в домик, оставив рудбекии и жизнь в них нетронутой.

  Тихим вечером, согреваясь у мангальчика, мы сидим на неказистых, но прочно сколоченных табуретках, ножки которых всё время проваливаются в мягкую землю. Обжигая пальцы о печёную картошку, ждём, пока вскипит чайник. Рассматривая блики огоньков на твоём лице, я вслушиваюсь в мурчащий, успокаивающий голос, рассказывающий о жизни в Питере. Ты задираешь голову и говоришь, что таких ярких звёзд там никогда не увидишь.
Сумрак перетекает в ночь. Я нелепо, по-детски вру, что в этот раз мама разрешила остаться с тобой. Ты, конечно же, знаешь, что это неправда, но не говоришь ни слова против.

  Дом стоит на теневой стороне, оттого комната никогда не прогревается. Ты наливаешь оставшуюся в чайнике воду в стеклянную бутылку и кладёшь её под одеяло, мне в ноги. Ложишься рядом, необыкновенно обыденно обняв меня. Я утыкаюсь в полосатое от тельняшки плечо и вдыхаю твой запах. В темноте ты представляешься мне дремлющим тигром. Я лежу в неудобной позе, но боюсь шевельнуться, чтобы не потревожить тебя и не нарушить объятий. Перед глазами рябит зелёный водопад стога. Я напряжённо держу маленькую ладошку на вздымающихся волнах твоих рёбер и засыпаю самым крепким сном...

  К моей неожиданности, мать поутру нисколько не злится. Я не помню ни как мы с тобой прощались, ни как ты уезжал. Помню лишь обещание проводить так каждое лето. Больше я тебя не видела.

  Я резко бросила окурок в щель между листом железа и стенкой мангала. Непотушенная сигарета зашипела, упав на мокрую землю. Я аккуратно приподняла ржавый лист, обнажив испещрённое дырами дно мангала, в котором некогда трещали наколотые тобой полешки. Я дёрнулась от громкого стрекота сороки и задела ногой ржавого телёнка. Он подкосил хилые ножки и повалился на бок. Серая птица туго замахала крыльями и взлетела, оттолкнувшись от крыши деревянного сарайчика.

  Я подобралась к дверям накренившегося строеньица, вытащила крючок из проушины. Дверь по инерции открылась и, ритмично ударяясь о стеллаж, стихла. Раньше тут постоянно гнездились бумажные осы, и я по привычке посмотрела наверх. Над дверным проёмом виднелись две серые шапки ульев. Не отрывая от них взгляд, я сняла с гвоздя ржавый серп и неуклюже срезала обе. Пригнувшись, быстро отступила за порог и прислушалась. Половинка не до конца срезанного бумажного дома покачалась и глухо упала на пыльный занозистый пол. В разрезе бумажного сердца зияли пустые соты.

  В дальний угол упиралась острым носом коса, будто обиженно отвернувшись от дружно сложенных дачных инструментов. Из долговязого, но крепкого косовища торчала перемотанная чёрной изолентой ручка. Я аккуратно вытащила косу, прихватила лязгнувшее железное ведро и вышла из сарайчика.

  Замочив косу в баке с водой, чтобы дерево разбухло и косовище крепко сидело в кольце, я зашла в дом и принялась за уборку. Вымела грязь из углов кухоньки, вытащила из шкафчика посуду и огарки свечей. На глаза попалась солонка с окаменевшими в ней остатками соли. Её и жёлтую пепельницу я плотнее примяла парой дачных штанов в уже наполнившееся вещами ведро.

  Мою тихую возню нарушил протяжный скрип. Тяжёлая дверь в комнату открылась, приглашая войти. Я прислушалась. Аккуратно поставила ведро, взяла молоток и зашла в комнату.

  Напротив окна стояла двуспальная кровать. По углам, друг к другу лицом, — трельяж и шкаф. На заправленной рыжим покрывалом кровати лежал мой синий детский комбинезон, замещавший обычно вторую подушку. Я медленно прошла в мертвенно, неприятно молчащую комнату. Увидела себя в створке трельяжа — взрослую, испуганную, зажавшую в руке тощую ручку молотка. Положила его на стул у кровати. Сняла пыльные желтоватые занавески, изъеденные молью и временем. В старом шкафу лежала лишь пара рабочей обуви. Я вытащила её и вдруг увидела в углу скомканную тельняшку.

  Затаила дыхание, нежно подняла её, сжала в руках. Не решившись выбросить сразу, положила на кровать. Сгребла оставшееся добро и вместе с кухонной мелочью скинула около мангала на заднем дворе. Нашла в сарайчике растворитель, вылила его на вещи и подожгла.
Рыжие искорки взмывали в чернеющую синь. Я вернулась в дом и села на кровать. Облокотившись на стену, долго держала тельняшку в руках, а затем нерешительно, мельком глянув в окна, поднесла к лицу и вдохнула твой запах… Растянула тельняшку рядом с собой и уткнулась носом в холодное бесформенное плечо. В стёклах окон играли блики догорающих вещей.

  Сон был странный: я рассматривала в зеркале своё лицо и читала в нём твои черты. Вдруг почувствовала прикосновение руки к плечу, но не испугалась. Опустила взгляд и увидела родную татуировку — буковку «С». Я провела щекой по грубоватой коже руки, подняла глаза к зеркалу и не увидела в отражении никого, кроме себя. Но рука на плече лежала. Я вскрикнула и проснулась.

  В глаза светил настырный солнечный заяц, отражённый от зеркала. Я посмотрела на небрежно растянутую на кровати тельняшку. Мятая, грязная, с пыльными разводами, она была похожа на половую тряпку. Я скомкала её и вышла на свежий воздух. Рассветное солнце закатилось за тучи, не успев погладить меня по холодным щекам. Накрапывал дождь.

  Я подошла к праху сожжённых вещей. Из него, будто гипнотизируя, глядел на меня жёлтый глаз треснувшей пепельницы. Бросив тельняшку сверху, я вытащила из бочки косу. Ухватившись за ручку, обмотанную вспузырившейся чёрной изолентой, я начала косить тропу от домика до калитки.

  Косьба не давалась: лезвие затупилось, неудобная ручка была прикручена под твой рост. Совсем скоро разнылась спина, загудели мышцы. Влажное дерево и растрескавшаяся изолента тёрли мозоли. Коса то и дело находила на коряги, обрезки горбыля, кирпичи; жухлая трава косилась грубо, клочьями, косовище застревало — это было уже не то зелёное море, которое красиво ложилось под ноги. Раздражённо и неграмотно, изо всех сил размахивая косой, я хотела как можно быстрее добраться до калитки. Страшно болели руки. У зарослей чёрной малины остановилась передохнуть, чтобы не упасть замертво. Посмотрев на пузыри мозолей, стёрла рукавом пот с лица.

  На кусте висела налитая, не опавшая ещё ягода. Я потянулась к ней, но отдёрнула руку — шип обломился, оставив занозу в пальце. Малина упала в заросли. Я подцепила занозу зубами, сплюнула и, схватив косу, в отместку резанула по кустам.

  Из последних сил выкашивая траву около трухлявых ступенек, я наконец дошла до калитки. Пожухлые рудбекии жались друг к другу, опустив плоские головы. Чёрные язвы на солнцах воспоминаний, они злили меня одним своим видом. Я замахнулась косой и срезала несколько стеблей. Ручка косы обломилась.

  Взбесившись, рванула косу. Лезвие осталось в земле. Опустившись на колени, я вытащила его, взяла руками за обух и, как серпом, срезала все кусты. Мозоли на ладонях кровили, я вцепилась в пеньки стеблей и надсадно, с треском вырвала корни. Кровь на ладонях смешалась с землёй и зелёным мясом рудбекий.

  Сполоснув руки в баке с дождевой водой, я ещё раз взглянула на выскобленную утробу дома. Закрыла двери, повесила замок, положила ключи за наличник над дверью. Проходя мимо останков скошенных рудбекий, я обернулась и посмотрела в глаза дому. Зияющие пустотой стеклянные окна-глазницы не выражали больше ничего. 

  Вчера я его продала.