А. Теннисон. Замок Локсли (в сокращении)

Здесь, друзья, меня оставьте вплоть до наступленья дня,
Здесь оставьте; в рог трубите, чтоб увидеть вновь меня.

Всё вокруг – как было прежде: слышен вновь бекасов крик,
Марь над вереском дарует замку Локсли грустный блик.

Замок Локсли – он выходит на большой песчаный брег  
И на море, что, вскипая, дарит волнам быстрый бег.

Столько раз из окон башни до того, как будет сон,
Я следил за Орионом*: как скользит на запад он;

Столько раз взирал ночами на мерцание Плеяд**:
Словно в сетке серебристой мушки-звёздочки дрожат.

Здесь по берегу бродил я, юный ум свой вдохновлял
Небылицами науки, ход Времён всех представлял:

Время прошлое лежало тучной нивою за мной,
Настоящее пленяло массой знаний, новизной;

В дали будущего зорко устремлялся взглядом я:
Открывалась мне Картина колдовского бытия.

Здесь весной на алой грудке у зарянок ярче тон,
А у чибисов игривых хохолок переменён;

Здесь весной глаза живее у блестящих голубей,
И любовные мечтанья манят молодых людей.

Кожа щёк её бескровных истончённою была,
Эми горестно глядела, изъясняться не могла.

«Будь правдивою со мною, говори, – промолвил я, –
Верь: с тобой, моя кузина, существо, душа моя».

Эми сразу встрепенулась, щёки начали гореть:
Словно я холодной ночью алый свет сумел узреть.

Тут она поворотилась – тяжело вздымалась грудь, –
В тёмно-карий взор сумела чувства тайные вдохнуть,

Изрекла: «Таила чувства: суеверный страх томил.
Вправду любишь ли, кузен мой? – плача, – Ты давно мне мил».

А Любовь, взяв Время в руки, опрокинула потом:
Каждый миг из колб стеклянных стал стекать златым песком;

А Любовь, взяв арфу Жизни, заиграла с силой впредь:
Растворялся я в мотиве, и никто не мог узреть.

Столько раз с утра лесок нам звонко песни распевал,
А влюблённый шёпот Эми чувства в Вёсны одевал;

Столько раз порой вечерней мы взирали на суда
И сливались в поцелуе с нею душами тогда.

О моя кузина Эми, нынче больше не моя!
О безрадостная пустошь! О бесплодные края!

Лживей всех пустых фантазий, глупых песен, ты была
У отца марионеткой: он вершил твои дела!

Пожелать тебе удачи? Обманув моё чутьё,
Предпочла ты чувства, ниже, сердце, меньше, чем моё!

Что ж, потом к себе привяжет этот грубый человек;
Опускайся до мужлана: вы – супруги с ним навек.

Жёны все мужьям подобны: коли с грубым сплетена,
Постепенно приземлённой, грубой станешь: ты – жена.

В скором времени мужлан твой содержать начнёт тебя
Чуть получше, чем собаку, лошадь, больше не любя.

Что такое? Мутноглазым стал супруг не от питья?
Подойди и приласкайся: это жизнь теперь твоя.

Может быть, устал хозяин, закружилась голова?
Утешай его скорее, молви нежные слова.

На старание ответит примитивный мужний пыл…
Лучше б мёртвою ты стала, лучше б я тебя убил!

Лучше б нам лежать во склепе вдалеке от бранных фраз,
Сжав в объятиях друг друга в тишине в последний раз.

Проклинаю интересы, силе чуждые младой,
Уводящую от правды фальшь, грозящую бедой!

Проклинаю предрассудки, что мертвят природный зов,
Отблеск злата, что неволит, украшает лоб глупцов!

Негодую, возмущаюсь поведением твоим!
Убеждён: никто из женщин не был прежде так любим!

Этот горький плод лелея, разве я не жертва грёз?
Вырву этот плод из сердца, пусть корнями он пророс!

Никогда! Хоть многим летам впредь составить возраст мой,
Буду словно старый ворон, что ведёт птенцов домой.

Где найти мне утешенье? Как плохое позабыть,
Вспоминая о неверной, и за кроткий нрав любить?

Помню все её движенья, чудный голос: нет нежней,
Помню облик совершенный; вся моя любовь – лишь ей.

Думать будто об умершей, по былому грусть тая?
Эми вовсе не любила: вечна страсти колея.

Утешение – насмешка! Верно нам поёт поэт:
«Дарит высшую кручину в скорби память добрых лет»***.

Отметай воспоминанья и себя не изводи
В ночь, когда промозгло, тихо, и уныло льют дожди.

Будто гончая собака муж охотится во сне;
На мерцанье лампы смотришь и на тени на стене.

Чья-то вдруг рука укажет на него, что спит, хмельной,
На твою в слезах подушку, ночь, объятую тоской.

«Никогда» – услышишь ночью шёпот мнимых лет пустых,
Песнь далёкая благая зазвучит в ушах твоих.

Чей-то глаз с добром посмотрит, чтоб покой преподнести;
Так расслабься на подушке и покой вновь обрети.

И Природа утешает: зазвучит потом не вдруг
Голосок ребёнка нежный и излечит твой недуг;

Отвлечёт и позабавит лепетаньем детским он;
Детских пальчиков касанья превратят былое в сон.

Даже нежной станешь к мужу, все обиды прочь уйдут:
Общий ваш ребёнок вскоре привнесёт в сердца уют.

На тебе в годах, степенной, вижу ханжества печать;
Сводом истин тривиальных будешь дочери пенять:

«Чувства – ложная опора: там одних страданий – тьма;
Это знаю по себе я …Иль вини себя сама!

Победишь ли эти страсти, повинуешься ли им, –
Всё равно мне; чтоб не чахнуть, возвращусь к делам простым».
 
Ну а мне куда деваться в эти сумрачные дни?
В злате двери: отворятся золотым ключом они.

Переполнены все рынки, толкотня у всех ворот;
Лишь фантазией богат я – как мне двигаться вперёд?

На полях сражений сгинуть, смертью храбрых пасть бы рад
В час, когда ветра затихли, и в тумане весь отряд.

Но гинеи звон способен Честь людскую омрачать,
А народы, негодуя, друг на друга лишь ворчать.

Утонуть в тоске? Страницу лучше ту переверну;
Мать-Эпоха колдовская, мне ослабь тоски волну,

Чтобы словно перед битвой застучала кровь в висках,
Как во дни мои былые, жил когда в младых страстях,

Жаждал новых впечатлений и надеждой был ведом
Будто мальчик, что впервые покидает отчий дом,

Ночью видит в отдаленье, нетерпением горя,
Отблеск лондонского света словно грустная заря,

И вперёд идёт, взбодрённый дерзновенною душой,
Он туда, где слышно крики из людской толпы большой.

Люди, братья трудовые, новизну несёт ваш труд,
А в грядущем поважнее вас дела, свершенья ждут.

В дали будущего зорко устремлялся взглядом я,
Открывалась мне Картина колдовского бытия:

Видел небо, где торговый корабельный арсенал,
То, как лоцман туч багровых с ценным грузом упадал;

Слышал гул ужасный в небе, росы кровью где идут
С кораблей флотов воздушных, погружённых в ратный труд;

Слышал мощный рокот ветра, к нам летящего с теплом,
Видел стяги от народов, в шторм идущих напролом

До тех пор, пока не смолкнет барабанный грозный бой,
А знамёна не свернутся Федерацией земной.

Здравый смысл распространится на воинственный народ,
И благой Закон всеобщий Землю миром обовьёт.

Я триумфом наслаждался, но мои мечтанья вдруг
Сердце мне опустошили, и остались желчь, испуг.

Желчным глазом наблюдаю, что распалась связь времён****,
Всё прогнило, а наука – днесь отнюдь не гегемон.

К слабым алчные крадутся: не спеша, подобно львам,
Подступающим неслышно к догорающим кострам.

Цель единая, уверен, пробегает сквозь века,
А с процессами на Солнце мысль крепка и широка.

Что с того? Неискушённым молодым я пребывал,
И ещё хранится в сердце юных чувств девятый вал.

Спешно знание, не мудрость, тоже медлю в жизни я;
Всё слабее мы, но шире мироздания края;

Спешно знание, не мудрость; каждый в жизни отягчён
Личным опытом печальным: с ним сойдёт в могилу он.

Чу! Друзья мои лихие в рог трубят, зовут меня.
Им любовный глупый пыл мой был смешней день ото дня.

Не зазорно ли – играть мне на заигранной струне?
В этой страсти к недостойной признаваться стыдно мне (…).


…Мать-Эпоха, помоги мне с неприкаянным житьём:
Расколи гору, вспень воды, сделай молнию огнём!

Ощущаю: может дух мой оставлять лучистый след,
Сквозь моё воображенье – вдохновенье прошлых лет.

До свиданья, замок Локсли, путь какой бы ни возник!
Пусть лесок вокруг засохнет, упадут стропила вмиг!

Злой туман от горизонта к лесу, вереску скользит,
Тьму несёт и страшным громом, мощной бурею грозит.

Всё равно, гроза иль буря замок Локсли проберёт,

Шквальный ветер дует к морю – мне идти пришёл черёд.

                       

                        LOCKSLEY HALL

 

Comrades, leave me here a little, while as yet 't is early morn:
Leave me here, and when you want me, sound upon the bugle-horn.

 

'Tis the place, and all around it, as of old, the curlews call,
Dreary gleams about the moorland flying over Locksley Hall;

 

Locksley Hall, that in the distance overlooks the sandy tracts,
And the hollow ocean-ridges roaring into cataracts.

 

Many a night from yonder ivied casement, ere I went to rest,
Did I look on great Orion sloping slowly to the West.

 

Many a night I saw the Pleiades, rising thro' the mellow shade,
Glitter like a swarm of fire-flies tangled in a silver braid.

 

Here about the beach I wander'd, nourishing a youth sublime
With the fairy tales of science, and the long result of Time;

 

When the centuries behind me like a fruitful land reposed;
When I clung to all the present for the promise that it closed:

 

When I dipt into the future far as human eye could see;
Saw the Vision of the world and all the wonder that would be.

 

In the Spring a fuller crimson comes upon the robin's breast;
In the Spring the wanton lapwing gets himself another crest;

 

In the Spring a livelier iris changes on the burnish'd dove;
In the Spring a young man's fancy lightly turns to thoughts of love.

 

Then her cheek was pale and thinner than should be for one so young,
And her eyes on all my motions with a mute observance hung.

 

And I said, "My cousin Amy, speak, and speak the truth to me,
Trust me, cousin, all the current of my being sets to thee."

 

On her pallid cheek and forehead came a colour and a light,
As I have seen the rosy red flushing in the northern night.

 

And she turn'd—her bosom shaken with a sudden storm of sighs—
All the spirit deeply dawning in the dark of hazel eyes—

 

Saying, "I have hid my feelings, fearing they should do me wrong";
Saying, "Dost thou love me, cousin?" weeping, "I have loved thee long."

 

Love took up the glass of Time, and turn'd it in his glowing hands;
Every moment, lightly shaken, ran itself in golden sands.

 

Love took up the harp of Life, and smote on all the chords with might;
Smote the chord of Self, that, trembling, pass'd in music out of sight.

 

Many a morning on the moorland did we hear the copses ring,
And her whisper throng'd my pulses with the fulness of the Spring.

 

Many an evening by the waters did we watch the stately ships,
And our spirits rush'd together at the touching of the lips.

 

O my cousin, shallow-hearted! O my Amy, mine no more!
O the dreary, dreary moorland! O the barren, barren shore!

 

Falser than all fancy fathoms, falser than all songs have sung,
Puppet to a father's threat, and servile to a shrewish tongue!

 

Is it well to wish thee happy?—having known me—to decline
On a range of lower feelings and a narrower heart than mine!

 

Yet it shall be; thou shalt lower to his level day by day,
What is fine within thee growing coarse to sympathize with clay.

 

As the husband is, the wife is: thou art mated with a clown,
And the grossness of his nature will have weight to drag thee down.

 

He will hold thee, when his passion shall have spent its novel force,
Something better than his dog, a little dearer than his horse.

 

What is this? his eyes are heavy; think not they are glazed with wine.
Go to him, it is thy duty, kiss him, take his hand in thine.

 

It may be my lord is weary, that his brain is overwrought:
Soothe him with thy finer fancies, touch him with thy lighter thought.

 

He will answer to the purpose, easy things to understand—
Better thou wert dead before me, tho' I slew thee with my hand!

 

Better thou and I were lying, hidden from the heart's disgrace,
Roll'd in one another's arms, and silent in a last embrace.

 

Cursed be the social wants that sin against the strength of youth!
Cursed be the social lies that warp us from the living truth!

 

Cursed be the sickly forms that err from honest Nature's rule!
Cursed be the gold that gilds the straiten'd forehead of the fool!

 

Well—'t is well that I should bluster!—Hadst thou less unworthy proved—
Would to God—for I had loved thee more than ever wife was loved.

 

Am I mad, that I should cherish that which bears but bitter fruit?
I will pluck it from my bosom, tho' my heart be at the root.

 

Never, tho' my mortal summers to such length of years should come
As the many-winter'd crow that leads the clanging rookery home.

 

Where is comfort? in division of the records of the mind?
Can I part her from herself, and love her, as I knew her, kind?

 

I remember one that perish'd; sweetly did she speak and move;
Such a one do I remember, whom to look at was to love.

 

Can I think of her as dead, and love her for the love she bore?
No—she never loved me truly; love is love for evermore.

 

Comfort? comfort scorn'd of devils! this is truth the poet sings,
That a sorrow's crown of sorrow is remembering happier things.

 

Drug thy memories, lest thou learn it, lest thy heart be put to proof,
In the dead unhappy night, and when the rain is on the roof.

 

Like a dog, he hunts in dreams, and thou art staring at the wall,
Where the dying night-lamp flickers, and the shadows rise and fall.

 

Then a hand shall pass before thee, pointing to his drunken sleep,
To thy widow'd marriage-pillows, to the tears that thou wilt weep.

 

Thou shalt hear the "Never, never," whisper'd by the phantom years,
And a song from out the distance in the ringing of thine ears;

 

And an eye shall vex thee, looking ancient kindness on thy pain.
Turn thee, turn thee on thy pillow; get thee to thy rest again.

 

Nay, but Nature brings thee solace; for a tender voice will cry.
'Tis a purer life than thine, a lip to drain thy trouble dry.

 

Baby lips will laugh me down; my latest rival brings thee rest.
Baby fingers, waxen touches, press me from the mother's breast.

 

O, the child too clothes the father with a dearness not his due.
Half is thine and half is his: it will be worthy of the two.

 

O, I see thee old and formal, fitted to thy petty part,
With a little hoard of maxims preaching down a daughter's heart.

 

"They were dangerous guides the feelings—she herself was not exempt—
Truly, she herself had suffer'd"—Perish in thy self-contempt!

 

Overlive it—lower yet—be happy! wherefore should I care?
I myself must mix with action, lest I wither by despair.

 

What is that which I should turn to, lighting upon days like these?
Every door is barr'd with gold, and opens but to golden keys.

 

Every gate is throng'd with suitors, all the markets overflow.
I have but an angry fancy; what is that which I should do?

 

I had been content to perish, falling on the foeman's ground,
When the ranks are roll'd in vapour, and the winds are laid with sound.

 

But the jingling of the guinea helps the hurt that Honour feels,
And the nations do but murmur, snarling at each other's heels.

 

Can I but relive in sadness? I will turn that earlier page.
Hide me from my deep emotion, O thou wondrous Mother-Age!

 

Make me feel the wild pulsation that I felt before the strife,
When I heard my days before me, and the tumult of my life;

 

Yearning for the large excitement that the coming years would yield,
Eager-hearted as a boy when first he leaves his father's field,

 

And at night along the dusky highway near and nearer drawn,
Sees in heaven the light of London flaring like a dreary dawn;

 

And his spirit leaps within him to be gone before him then,
Underneath the light he looks at, in among the throngs of men:

 

Men, my brothers, men the workers, ever reaping something new:
That which they have done but earnest of the things that they shall do:

 

For I dipt into the future, far as human eye could see,
Saw the Vision of the world, and all the wonder that would be;

 

Saw the heavens fill with commerce, argosies of magic sails,
Pilots of the purple twilight dropping down with costly bales;

 

Heard the heavens fill with shouting, and there rain'd a ghastly dew
From the nations' airy navies grappling in the central blue;

 

Far along the world-wide whisper of the south-wind rushing warm,
With the standards of the peoples plunging thro' the thunder-storm;

 

Till the war-drum throbb'd no longer, and the battle-flags were furl'd
In the Parliament of man, the Federation of the world.

 

There the common sense of most shall hold a fretful realm in awe,
And the kindly earth shall slumber, lapt in universal law.

 

So I triumph'd ere my passion sweeping thro' me left me dry,
Left me with the palsied heart, and left me with the jaundiced eye;

 

Eye, to which all order festers, all things here are out of joint:
Science moves, but slowly, slowly, creeping on from point to point:

 

Slowly comes a hungry people, as a lion, creeping nigher,
Glares at one that nods and winks behind a slowly-dying fire.

 

Yet I doubt not thro' the ages one increasing purpose runs,
And the thoughts of men are widen'd with the process of the suns.

 

What is that to him that reaps not harvest of his youthful joys,
Tho' the deep heart of existence beat for ever like a boy's?

 

Knowledge comes, but wisdom lingers, and I linger on the shore,
And the individual withers, and the world is more and more.

 

Knowledge comes, but wisdom lingers, and he bears a laden breast,
Full of sad experience, moving toward the stillness of his rest.

 

Hark, my merry comrades call me, sounding on the bugle-horn,
They to whom my foolish passion were a target for their scorn:

 

Shall it not be scorn to me to harp on such a moulder'd string?
I am shamed thro' all my nature to have loved so slight a thing (…).

 

 

…Mother-Age (for mine I knew not) help me as when life begun:
Rift the hills, and roll the waters, flash the lightnings, weigh the Sun.

 

O, I see the crescent promise of my spirit hath not set.
Ancient founts of inspiration well thro' all my fancy yet.

 

Howsoever these things be, a long farewell to Locksley Hall!
Now for me the woods may wither, now for me the roof-tree fall.

 

Comes a vapour from the margin, blackening over heath and holt,
Cramming all the blast before it, in its breast a thunderbolt.

 

Let it fall on Locksley Hall, with rain or hail, or fire or snow;
For the mighty wind arises, roaring seaward, and I go.

 

      1838

 ----------------------------------------------------------------------

                                         
          Локсли-холл – воображаемое место. По мнению биографов Теннисона, поэт воспроизвёл здесь историю своей несчастной любви к красавице Розе Бэринг – дочери богатого землевладельца, пренебрегшей чувствами бедного тогда поэта (она здесь выведена под именем Эми (кузины)).
   
       *Орион – яркое созвездие в области небесного экватора. 

        **Плея́ды – одно из ближайших к Земле и наиболее ярких звёздных скоплений (в созвездии Тельца).

        ***«Верно нам поёт поэт: | «Дарит высшую кручину | В скорби память добрых лет» – отсылка к строкам из «Божественной комедии» Данте: «Тот страждет высшей мукой, | Кто радостные помнит времена | В несчастии…» (Ад. V.121–123. Перевод М. Лозинского).
        ****«Распалась связь времён» – цитата из «Гамлета» Шекспира: The time is out of joint (акт I, сцена 5). Этот перевод, который на слуху, ошибочно приписывают А.Кронебергу, но у него «Пала связь времён». В данном случае имя переводчика не установлено.

        В вышедшей в 2018 году книге «АЛЬФРЕД ТЕННИСОН IN MEMORIAM А.-Г.X.» (М., «ЛАДОМИР», «Наука» серия «ЛП») есть перевод произведения Locksley Hall , но, как я поняла, он здесь ошибочно приписан С.Лихачёвой: в действительности это перевод Д.Катара (в 2007 году в московском издательстве «Текст» вышел сборник «Альфред Теннисон. «Волшебница Шалотт» и другие стихотворения», где этот же перевод приведён под именем Д.Катара).