«Когда совокупляешься с музой, обязательно ощущай себя гением». Нескромное интервью с Александром Шведовым

Страница https://poezia.ru/authors/alex1961

Ваши детские мечты — о чём они были?

Неистово крутить педали трехколёсной алюминиевой «Ракеты», которую мне ненадолго уступил соседский мальчишка.

Это из тех времен, когда в первой половине 60-х мы перебрались на Ленинский проспект в очередную коммуналку.

Папа вообще многие годы ютился в полуподвальной каморке. Зато окончил школу с медалью. Мечтал стать летчиком. А в институт международных отношений пошел поступать за компанию.

 Как же я хохотал, когда он мне читал вслух гениальные рассказы Носова. «Живую шляпу», «Мишкину каша», «Тук-тук-тук».

О конфетах. Нежнейшей, тающей во рту «Белочке». Тягучем «Золотом ключике». «Мишке косолапом (или —на севере)». Вредном для зубов «Грильяже» с твердой ореховой начинкой. Воздушной «Стратосфере». Полосатых «Раковых шейках». На песочной обертке «Каракумов» двугорбый верблюд философски наблюдал за зеленым грузовичком. А на фантике «Ну-ка, отними» первоначально был изображен мальчуган, готовый огреть деревянной битой любого, кто позарится на его обкусанную шоколадку. Затем его заменили на «добрую» девочку в голубом платьице в горошек, дразнящую маленькую собачку.

Из конфетных оберток получались отменные треугольные конвертики для игры в фантики. Самый ценный бросок назывался «поднизка». Кто играл, тот знает.

О буденовке с красной звездой.

Стать космонавтом. А лучше — продавцом мороженого. Если бы вы спросили любого советского ребенка про тогдашние цены на мороженое, он бы без запинки отщёлкал: 7 копеек — фруктовое,   9 — молочное в бумажном стаканчике с деревянной палочкой, 11 — эскимо, 13 — фруктово-ягодное, 15 — крем-брюле, 19 –пломбир с розочкой из крема (когда до кого-то наверху доперло, что сдача в одну копейку все равно остается у продавца, цену округлили до 20).

Продолжаю: 28 — лакомка, 48 — здоровенный брикет пломбира на всю семью. Дальше шёл торт-мороженое.

Проводником международного вагона, строго командующего пассажирами по дороге в Париж.

Кстати, в Бресте у поездов до сих пор меняют колесные пары — из-за разной ширины между рельсами…

Выиграть пригоршню разноцветных стеклянных шариков у французских детей на переменке в эколь матернель.

О Диснеевских мультиках. Тонконогом Бэмби. Любопытном Пиноккио. Красивенькой Белоснежке.

О карнавальном костюме ковбоя, который до сих пор хранится в одном из маминых шкафов.

О пионерском лагере для детей советских дипломатов в «подпарижском» Манте. На утренней линейке трубил горнист перед подъемом красного флага. По вечерам в тесном кинозале мы переживали за геройского Чапаева и неуловимых мстителей.

Проскакать с братом 226 ступенек вверх по крутейшей насыпи Льва в Ватерлоо, где Наполеон дал свое последнее крупное сражение. Кстати, его низкорослость — это преувеличение, хотя и великаном он не был. По сохранившимся воспоминаниям его камердинера, рост французского императора был выше тогдашнего среднего и равнялся 5 пье 2 пусам и 3 линиям (по-нашему — 169 см). Бонапарта я перерос в 8 классе.

Взволнованно бродить по дикой части Довильского пляжа в огромных итальянских солнцезащитных очках, пялясь на голеньких француженок.

Может, уже тогда в подсознании зародились будущие строчки «Ленивая излучина реки лишь повторяет контур твоих бедер».  

Хотя всё происходило на берегу Ла-Манша. И до встречи с той, которой я посвятил эти строчки, оставались миллионы лет…

Вернувшись в Москву, азартно гонять в пыльном дворе футбольный мяч.

Записаться в самбо-70.

Пижонить в расклешенных (от колена) джинсах. Потом — в узких дудочках.

Крутить виниловые пластинки. С записями ABBA и Pink Floyd.

Носить комсомольский значок, чтобы окружающие поверили, что я уже большой (я выглядел сильно младше).

Прогулять с Улубабянцем химию, физику, математику, биологию.

Пить с Вовкой Каревым портвейн «Три семерки» в физкультурном зале местной школы в Царском селе, куда наш класс отправился на свои последние каникулы.

Пыхнуть явской «Явой» с запахом свежего сена (дукатовская сильно горчила).

Играть с девочками в Кис-Брысь-Мяу или бутылочку.

Пригласить Таньку Пономареву из 9 Б на сеанс «детям до шестнадцати». Вредная контролёрша её пропустила, а меня — нет.

Жуткий удар по самолюбию.

Знали бы все, что за одно лето до этого я проёрзал почти два сеанса на «Эммануэль» в кинотеатре на Елисейских полях.

О дипломатической карьере. Или это была мечта родителей, которую я, бросив МИД незадолго до развала СССР, импульсивно предал . Жалел ли потом о своем спонтанном решении?  

А вот о славе Пушкина тогда ещё не грезил. Хотя первые рифмованные строчки уже начинали беспокойно роиться в подростковой башке.

Общеизвестно Ваше увлечение ироническим жанром, а также «поэзо-эротическим хулиганством», за которым, на самом деле, прячется высокое искреннее чувство. Складывается впечатление некого юродства, которым Вы защищаетесь.

Мне даже пришло на память: «Всего больше те люди шутят, у которых сердце ноет...».

  Продолжу Вашу цитату из Горького:

«— Будь твоя правда, — вся Россия со смеху помирала бы...».*

Согласно Апостолу Павлу — «благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих».

Быть признанным юродивым от русской поэзии, наверное, архипочетно. Осталось только добиться такого признания. Только вот от кого?

Профессиональных критиков, официальных союзов, оргкомитетов различных премий? Или скажем, как у Высоцкого, — стихийное народное признание. Не случайно у Ахматовой была мечта — написать строевую песню, которую бы повсеместно исполняли солдаты.

Объявление: «Зализываю раны

и, как кофе, растворяю горе.

Пахну счастьем, южным солнцем и кальяном.

Приезжай, скучаю!» Подпись: Море.

Помню, как приятно удивился, обнаружив этот стишок в качестве компьютерной заставки у собравшейся в отпуск сотрудницы. Она и не подозревала, что это мой текст. В интернет-пространстве до сих пор ходят переделанные «народные» версии этого стихотворения.

А что Вам важнее в творчестве? Процесс? Результат? Широкое признание?

По молодости хотелось шумного успеха. Потом шкала сместилась к результату, для которого успех — только одна из составляющих, причем не всегда обязательных. Наконец, пришло осознание, что процесс созидания первичен.

При этом, когда совокупляешься с музой, обязательно ощущай себя гением, иначе ничего не получится.

Как Вы определяете иерархию в поэзии?

Кто лучше в кино — Гайдай или Тарковский? Так они же творили в разных жанрах, скажете вы. Значит, нельзя сравнивать талант баснописца Крылова с тем же Пушкиным? Правы ли постмодернисты, признающие отказ от любой иерархичности, по крайней мере, в части разделения на «высокое» и «низкое» искусства. Все равны. Как в бане.

Упрощенно говоря, для обычных людей иерархия устанавливается через школьную программу по литературе. Которая достаточно консервативна, но все равно подвержена различной конъюнктуре, включая политическую.

А дальше, либо подросший индивидуум продолжает ориентироваться на то, что кое-как запомнил на школьных уроках, либо, если продолжает развиваться, корректирует условный список «великих» в зависимости от личных предпочтений. А может, и отказывается совсем. При этом эта условная иерархия — не иконостас, а поэты — не святые. Речь, скорее, идёт не о «лучших», а наиболее созвучных авторах.

 Как отмечал один из моих любимейших поэтов Юрий Левитанский, «все настоящие книги стоят на одной полке».

Но давайте прислушаемся и к Бродскому: поэт пишет не для будущих поколений, а в расчете на мнение мастеров прошлого.

Существуют ли для Вас в поэзии запретные темы?

Важнее не «о чем», а «как»!

У меня есть стихотворение «Подруги», посвященное романтическим отношениям Марины Цветаевой с Софьей Парнок, которых они, кстати, не стыдились. И даже демонстративно выпячивали.

Хотя тема «запретной» нетрадиционной любви была дана максимально невинно и целомудренно, стих вызвал ажиотаж в ходе одного престижного поэтического конкурса. Поборники высокой нравственности обвинили автора в том, что он вообще не имел права вторгаться в эту тему. Не могла Марина Ивановна целоваться «десертно и весело» – возмущались они. Да ещё и с другой бабой!

А как ещё должна была целоваться 22-летняя девчонка? Скорбно-печально?

Кстати, знаменитое стихотворение «Под лаской плюшевого пледа» Цветаева посвятила именно Парнок.

Не меньших споров вызвало мое стихотворение, посвященное судьбе младшей дочки Цветаевой. Почитайте оставшиеся с того времени дневники.

Я знаю людей, которые, узнав подробности этой истории, вообще переставали воспринимать МЦ.

Я ей, конечно, не судья.

Помню, как на меня тогда набросились.

Да ты кто такой, чтобы предполагать/ говорить/ писать этакое о гении. Тыкали в нос письмом Пушкина Вяземскому, в котором он отмечал: «толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе...».

Да фигушки!

Мерзость талантливого человека может оказаться ещё «мерзее», чем у обычного смертного.

И гений со злодейством вполне даже совместимы. Возьмите пример Франсуа Вийона.

Кстати, а как сам Пушкин поступил с Сальери, вернее с памятью о нем, приговорив к бесчестью не столько как убийцу, но как второразрядного музыкантишку?

Может быть, родственники великого австрийского композитора должны были примчаться в Санкт-Петербург и вызвать Александра Сергеевича на дуэль за клевету? Тем самым дав шанс Дантесу не оправдываться за последующее убиение «нашего всего».

Мое стихотворение «Пушкин и Сальери», вызвавшее яростную дискуссию и бурю противоречивых эмоций, – и о том, что, оклеветав Сальери, Пушкин позже получил «ответку», пасквиль на Натали Гончарову, спровоцировавший последующую смертельную дуэль на Черной речке. За все свои поступки приходится платить по счетам.

Вы любите эпатировать своего читателя?

 Проявлю нескромность и процитирую внушительных размеров фрагмент вступительной статьи талантливейшего Марка Шехтмана (очень жаль, что он ушел с ПРУси) к моей книжечке «Разбор предложения».

«Оценивая творчество того или иного автора, критики и рецензенты обычно совершают экскурсы в историю и теорию литературы. Делают они это, дабы обрести вехи и ориентиры там, где возникали и сменяли друг друга методы, направления, школы, объединения, группы — все те «измы», с помощью которых объект критики будет внесён в нужную клеточку на нужной полочке. Знаю эти «измы» и я, но мои попытки с их помощью проанализировать и понять поэзию Александра Шведова оказались безуспешными. Клеточек для Шведова не нашлось. Шведов в них не помещался...

Когда я впервые познакомился с его стихами, я был даже не удивлён, а ошарашен тем хаосом, который в них царил. Строчки и строфы, выдержанные в строгости силлабо-тонической системы, сменялись периодами, лишёнными ямбического, хореического или любого другого порядка. Точная рифма возникала и вдруг исчезала, а неточная уступала место верлибру, коему рифмы вообще не положены. Лексика самым прихотливым образом сочетала литературную норму с устаревшими словами, неологизмы соседствовали с просторечиями, изысканная архаика — с выражениями, какие в «приличном» обществе произносить не принято.

Но самое поразительное начиналось потом, когда постепенно проходила «ошарашенность» формой и утверждалось чувство, что Шведов-то прав!, что всё так и было, как у него написано, что неправильности и царапины формы — это неправильности и царапины большого мира, отраженного в маленьком, но правдивом зеркальце стихотворения!

Хаос в стихах Шведова оказался не беспорядком, а тем, что понимали под ним греки — первичным состоянием вселенной, и управлялся он автором из некоего глубинного образно-смыслового центра. Хаос позволял стихам быть тождественными таланту автора, не склонного ни к каким условностям или формальным рамкам, а значит, художественно, поэтически он был оправдан.

И всё же один «изм» беспокоил меня дольше прочих!

Есть в литературоведении такое понятие — «антиэстетизм». Оно обозначает намерение поэта не следовать эстетическим нормам и даже отрицать их. Антиэстетизм проявился в поэзии разных стран, но ярче всего его демонстрируют французские «проклятые поэты» — Бодлер, Рембо, русские футуристы — Маяковский, Хлебников, Кручёных, имажинисты — Мариенгоф, Шершеневич, иногда даже Есенин.

И поначалу я попытался объяснить специфику стихов Шведова именно антиэстическими настроениями и тенденциями. Но в конце концов и этот многообещающий «изм» не оправдал моих надежд! Пасьянс не складывался: антиэстетизм у всех его сторонников проявлялся как средство эпатажа и отрицания. Шведов же ничего не отрицает и никого не эпатирует. Он просто подробен и точен в описании окружающей его реальности. И что делать, если вполне нормальный мир скрывает в себе такое, о чём нормальному человеку думать страшно, а поэту — необходимо?»

Неужели я буду спорить с Марком! Конечно, нет!

Согласится ли с ним, скажем, нобелевский комитет, решения которого в последние годы, впрочем, могли бы вызвать оторопь, если бы не понимание глубокого кризиса существующей ценностной системы в мире в целом.

В своих стихах Вы все время возвращаетесь к теме Великой Отечественной войны. Почему?

 Мое поколение было пропитано книгами и фильмами о войне, рассказами очевидцев. В детстве я искренне расстраивался, что не родился на несколько десятилетий раньше, чтобы принять в ней участие. И пусть бы меня даже ранили (конечно, легко) и обязательно наградили…

Я мечтал в счастливом детстве оказаться на войне,

пострелять по глупым фрицам…той войны давно уж нет.

И над фразой потешался: «лишь бы не было войны».

А попал бы – обосрался? Я не знаю, пацаны.

К сожалению, мысль о том, что мир — это промежуток между двумя войнами, снова и снова находит свое подтверждение…

P.S.  Убрал «объяснялку» – кто я и про всякие премии. Это мне показалось излишним. Если бы интервью брали у Пушкина, его бы ведь тоже не стали представлять:))) Тем более, что на сайте меня все знают. 

 _______________________________________________________________

*М. Горький «Мать» (Прим. Л.Б.)

Беседовала Л. Берёзкина

 * * *

…И если честно, в смысле, если что,

и чёртов фронт дыряв, как решето,

повел бы я себя, ну не героем,

так хоть не трусом?

Драпать легче строем,

как и геройствовать, когда плечом к плечу.

И я собой за Родину плачу,

и заплатил уже сполна Серега…

Сержантом предначертана дорога

из трех слогов главнейших: «на-Бер-лин»,

где мы свои орудья зачехлим

и, погрузившись в майские теплушки,

отправимся домой с ТАКОЙ войны –

она антоним к детскому «войнушка»,

а мы здесь все, как будто из штрафных...

А если ранят, через медсанбат

вернусь в село, где буду нарасхват.

И что с того, что правой нет руки,

ведь я, левша, вернулся все-таки.

«Meine liebe Frau»

И лезла сирень сквозь оконные створки,

пока пузырилась в тазу гимнастерка,

пилотка и гетры оттенков фельдграу,

и Ганс под подолом ласкал «liebe Frau»,

а фрау Маруся, еще молодая,

белье полоскала, ему угождая.

Бывало, девчушкам носил он конфетки,

наверно, тоскуя по маленькой Гретхен.

Конечно, не первый он был на постое,

но всех вспоминать – это дело пустое.

Одно она знала – что нужно ей выжить,

а время из памяти лишнее выжжет...

Теперь столоваться черёд капитана,

И видом казистый, и склонен к роману.

Она крутобёдра, стройна, большерота,

а в окнах сирень сорок пятого года,

весна расслабляет, пьянит и кружи́т…

– Ты с немцем жила?

– На войне разве жисть.

– Ну, значит, не врали. А муж как вернется?

Зачтется, дуреха, тебе, ох, зачтется.

– Так мужа убили. Еще в сорок третьем.

– А детки – его?

– Да, советские дети.

Но разве так можно... пока мы там гибли...

– А кто в 41-м тут драпал, не вы ли?

– Да я ж тебя! Драпали. Было. Давай-ка,

и мы про войну позабудем, хозяйка.

(Ну, пользуй, ты – наш. Воевал. Значит – можешь.

И дочки сегодня вернутся попозже).

А если уж страсть, если вещи по полу,

то свой ли, не свой – лишь бы был понежнее.

Наладится жизнь. Ремонтируют школу,

и сахар давали вчера в бакалее.

Рыжие ботинки

Я вдруг представил, сидя на привале,

что вырос возле мюнхенских пивных,

и вот меня обрили и призвали

строчить по нашим с ихней стороны.

Ну, то есть те – теперь как будто наши,

а наши, значит, злейшие враги,

и Фритцем звали моего папашу,

и у меня немецкие мозги.

Фельдфебель выдал рыжие ботинки,

и сам он рыж, как прусский таракан,

и здоровущий, прямо как с картинки

(сержант наш, впрочем, тоже великан).

А мы воюем при любой погоде

под Прагой, под Берлином, под Москвой,

уже не помню, только будто вроде

сражаюсь я с дивизией родной

от взвода своего неподалёку.

С боекомплектом полный нормалёк.

И я скосил из шмайссера Серегу,

как будто бы косой его подсёк.

Ну что ж, один убит, по крайней мере.

А не вставайте на моем пути!

Но понимаю – его маме Вере

я похоронку должен принести.

А вот и сам в себя затем стреляю,

и кто кого убил – я не пойму,

своих-чужих уже не разделяю,

и чужд уже себе я самому...

Года пройдут-проглотятся, как слёзы,

и я, старик, в последний выходной,

хоть и c утра, немного не тверёзый,

опохмеляясь на углу в пивной

и собирая память по крупинке

(вокруг берлинцы или москвичи?),

вдруг вспомню эти рыжие ботинки.

Да нет, на мне же были кирзачи.

Портрет отца

Был май.

               Вблизи Садового кольца

в колонне  без начала и конца

я нес портрет погибшего отца,

отставив дачу.

А рядом шли такие же, как я,

ИХ возвращая из небытия,

и мне казалось, будто мы семья,

идём  и плачем.

Вдруг грянул ливень.  Всё равно идём

своим давно намеченным путём,

плотней, ещё плотней,  к плечу плечом.

Промокли кеды.

А иностранцы смотрят-не поймут,

Зачем нам и портреты, и маршрут?

Но мы дойдём – и гитлеру капут

в наш  День Победы!

Потом, уже на даче, у крыльца,

дождался я вопроса от юнца:

что толку мне в портрете мертвеца?

Мой милый мальчик,

пойми простую вещь ты, наконец,

пока его несу – он не мертвец.

Он Родины солдат. Он мой отец.

И не иначе...