Вдохновение

 

  Здесь в чем-то повторяюсь, но это «оригинал» для повтора, а не более поздние заметки.

 

 

«Вложи свою жизнь в стихи.

Повторяю: вложи свою жизнь в стихи, если хочешь ощутить универсальность жизни и быть с ней в гармонии.

 Ты можешь анализировать песню, но не забывай петь.  Критики поэзии живут и умирают, а поэты продолжают жить.

  Анализ умерщвляет, песня оживляет. Только поэт может воскресить прозу. Поэзия произросла из древа жизни, а проза – из древа познания.

Все мы говорим : ложь кратковременна, а истина вечна. Почему поэзия живет дольше прозы, если не потому, что она ближе к истине, ближе к жизни?  Соответственно, если вложишь свою жизнь в песню, будешь ближе к истине, ближе к жизни».

                                                     

Святитель Николай Сербский (Избранное», Минск, 2004,стр. 331)

 

 

 

    Мы говорим, это нас вдохновляет, то есть что-то извне действует на нас, вызывая к жизни творческие силы внутри нас. Мы говорим: вдохновлен идеей, мыслью, сознанием чего-то; это «что-то» скорее всего сознание традиции и стремление ее развить в направлении, понятом как необходимость. Еще мы говорим: твоя любовь меня вдохновляет, значит, состояние влюбленности есть, если и не цель творчества, то его необходимое условие. «Только влюбленный имеет право на звание человека», – писал Блок, и это имеет непосредственное отношение к творцу, человеку вдохновенному.

    В происхождении слова «вдохновение» повинно «дыхание», «вдох» – то, что непосредственно и постоянно связывает нас c внешней средой и что является одновременно опорой звучащего слова, голоса. Загадочный приход слова, явление песни «из бездны» описывает Василий Андреевич Жуковский (1818 г., Граф Габсбургский):

По воздуху вихорь свободно шумит;

Кто знает,  откуда, куда он летит?

  Из бездны поток выбегает –

Так песнь зарождает души глубина –

И темное чувство, из дивного сна

При звуках воспрянув, пылает.

    Итак,– из бездны, из глубины души, из дивного сна…У романтиков это чувство – «темное».  Но это «темное» уже – «пылает», разбудив воображение сочинителя….

 По представлениям древних, Слово обитало вне нас, в кромешном пространстве и имело космическую орбиту. Когда это блуждающее Слово входит в человека извне, возникает чувство подъема, восторга, стремление высказать преображенное Слово. «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется…» (Пушкин). Обратим внимание на соответствие атрибутов: глагол – Божественный, а слух  – чуткий, то есть речь идет о некой настройке на высокую волну творчества, об активной подготовке к нему. Это значит, что и Слово задевает не каждого, а только «чуткого» к нему, не в каждом остается, чтобы расти, преображаться и перевоплощаться. Слово как бы знает, в кого вселиться. И потому писал Пушкин: «Искать вдохновения всегда казалось мне смешной причудой: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта» («Путешествие в Арзрум»).

    Древние считали, что Слово внутри нас может только искажаться, извлекаться на свет приблизительно и блекло. Отсюда сентенция древнекитайского поэта Лао-цзы: «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает». Рядом с этим стоит тютчевское: «Мысль изреченная есть ложь». Представление о пережитом вдохновении часто сильнее, чем зримый результат. С другой стороны, ссылка на вдохновение есть чуть ли не критерий истинности высказанного. Поэтому все древние пророки, а вслед за ними многие писатели сознательно скрывали свое авторство: пророки ссылались на авторитет свыше, писатели предуведомляли читателя о найденных или завещанных им чужих рукописях. В церковно-славянском своде Псалмы Давида именуются как Псалмы Давиду, то есть они продиктованы, даны ему свыше, а не просто сочинены самим царем и пророком Давидом.

    Отголосок этих представлений находим и в стихах А. К. Толстого:

 

            Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!

                      Вечно носились они над землею, незримые оку.

 

    «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», – иронизирует Пушкин, одновременно разделяя и объединяя в этой фразе вдохновенное и ремесленное, деловое начало. Вдова нобелевского лауреата Уильяма Фолкнера в своих воспоминаниях писала о дарованиях, вдохновлявшихся прежде всего гонорарами, растратившими в результате и гонорары и дарования. Но если говорить честно, то ожидание гонорара также вдохновляет. Шарль Бодлер утверждал: «Вдохновение зависит от регулярной и питательной пищи». А наш современник, латышский поэт Янис Петерс делает в романтических стихах о происхождении «яблони поэзии» реалистическую вставку:

 

                                              (И конечно, растет из денег,

                                              пусть завидна  доля цветка,

                                              но сам поэт – не из дерева,

                                              и работа его – тяжка.)

 

    Виды вдохновения, по Платону, описал А. А. Потебня («Из записок по теории словесности», гл. «Вдохновение»): «Платон различает четыре типа восторга: первый – в прорицаниях сообщается от Аполлона, второй – в таинствах очищения  – от Вакха, третий – в поэзии – от муз, четвертый – от Эрота и Афродиты».  «Коммерческого» вдохновения у Платона не предвиделось.   

Свою пророческую роль сознавал Пушкин, ссылаясь не на кого-нибудь, а на Аполлона («Поэт», 1827):

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

 

 

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орёл.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чурается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы;

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы…     

От первых двух типов произошло разделение культуры (согласно Ницше) на аполлоническую (Иллюзорно-сновидческую и условно-возвышенную) и дионисийскую (от Диониса-Вакха, вакхическую, идущую от массовых мистерий). У Освальда Шпенглера подобное разделение превратилось в оппозицию аполлонической и фаустовской культуры.

    «О третьем: «Кто без мании (одержание), внушаемой музами, приходит к вратам поэзии, думая, что искусством (екс технес, то есть сознательно, умышленно) сделается из него хороший поэт, тот никогда не достигнет совершенства, и поэзия его, как поэзия благоразумного, будет отличаться от поэзии безумствующих» (диалог «Федр»). Это стало наставлением для многих поколений романтических поэтов. Платону вторит в 1830 году В.Ф.Одоевский: «Тот не поэт, кто понимает то, что он пишет, в вдохновение которого вмешивается рассудок. Поэт лишь тот, кто  есть простое орудие, в которое провидение влагает мысли, непонятные для орудия» (из бумаг, перепл.33). Менее категоричен писатель-реалист, например И.С.Тургенев: «Поэты недаром толкую о вдохновении, - говорил Иван Сергеевич. –  Конечно, муза не сходит к ним с Олимпа и не внушает им готовых песен, но особенное настроение, похожее на вдохновение, бывает. То стихотворение Фета, над которым так смеялись, в котором он говорит, что – не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет…– прекрасно передает это настроение. Находят минуты, когда чувствуешь желание писать, – еще не знаешь, что именно, но чувствуешь, что писаться будет. Вот именно это-то настроение  поэты называют «приближением Бога»… И эти минуты составляют единственное наслаждение художника. Если бы не было, никто бы и писать не стал. После, когда приходится приводить в порядок все то, что носится в голове, когда приходится излагать все это на бумаге, – тут-то и начинается мученье» (1873, Н.Островская, Воспоминания о Тургеневе,  «Тургеневский сборник», стр. 78). Стихотворение Фета, над которым смеялись, вот оно, кстати:

Я пришел к тебе с приветом

Рассказать, что солнце встало,

Что оно горячим светом

По листам затрепетало.

 

Рассказать, что лес проснулся,

Весь проснулся, веткой каждой,

Каждой птицей встрепенулся,

И весенней полон жаждой.

 

Рассказать, что с той же страстью,

Как вчера, пришел я снова,

Что душа все так же счастью

И тебе служить готова;

 

Рассказать, что отовсюду

На меня весельем веет,

Что не знаю сам, что буду

Петь, но только песня зреет.

Сам Фет довольно трезво писал о мере, о равновесии  крайностей: «Все живое состоит из противоположностей; момент их гармонического соединения неуловим, и лиризм, этот цвет и вершина жизни, по своей сущности, навсегда останется тайной. Лирическая деятельность требует крайне противоположных качеств, как например, безумной, слепой отваги и величайшей осторожности (тончайшего чувства меры). Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик. Но рядом с подобной дерзостию в душе поэта должно неугасимо гореть чувство меры» (1859 г. О стихотворениях Тютчева, «Русское слово», 1859, кн.2,отд. II, стр. 75).  Современник Фета Я.П.Полонский в споре с Писаревым дополняет эти рассуждения: «…и форма заодно с мыслью является помимо воли, как бы сама собой. Но как же поэт отделывает стихи свои? Очень просто: он отделывает мысль свою, и форма поучает отделку; он отделывает форму, и мысль становится ярче, рельефнее, нагляднее; мысль и форма – одно; это душа и тело, это – жизнь» (1867, Прозаические цветы, «Отеч. Записки, 1867, т. CLXXI, стр. 735).

Далее по Платону описывается «магнетизм» поэзии, связь вовлеченных в ее «магнитное поле»: «Как цепь железных колец заимствует свою силу от магнита, так муза посылает вдохновение поэтам, которые сообщают его другим, и так составляют цепь людей вдохновенных». (А.А.Потебня, «Из записок по теории словесности», «Эстетика и поэтика», М. 1976, стр. 360)

      Платон не размышлял о вдохновении переводчика, это искусство гораздо более позднее, во всяком случае, в отношении поэзии. Свидетельствует В.А.Жуковский: «Я часто замечал, что у меня наиболее светлых мыслей тогда, как их надобно импровизировать в выражение или в дополнение чужих мыслей чужих мыслей. Мой ум, как огниво, которым надобно ударить об кремень, чтобы из него выскочила искра. Это вообще характер моего авторского творчества; у меня почт всё или чужое, или по поводу чужого – и все, однако, мое (1848, из письма Гоголю от 6/11). При становлении литературы очень важен не только непосредственный перевод, но и заимствование, подражание более зрелым образцам из других языков.  Поэтическое произведение на ином языке, но прочитанное грамотным в этом языке иностранцем, может стать «магнитом» не только для отдельного перевода, но и вызвать к жизни целое направление. Таков русский байронизм Лермонтова, муза юного Пушкина вылетала из гнезда француза Парни, не говоря уже о древнем Анакреонте и т.п.

     Если эта магнитная цепь замыкается единственно на самом поэте, возникает то чувство избранничества, которое сродни полному и безысходному одиночеству. Никто не делит с поэтом его восторг. Но поэт может надеяться на лучшие времена, как уповал на них Е.А. Баратынский в 1828 году:

И как нашел я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

      Наш современник Владимир Бурич в одном из своих верлибров, уравнивая вдохновенное сочинение с вдохновенным прочтением, исчерпывает творческий момент самим написанием стихотворения, хотя можно это истолковать и так, что читатель должен прочувствовать написанное как свое собственное:

 

Время чтения стихов

                     

                       это время их написания

                     

                       прикосновение

стокрылого ангела

книги

 

разговор рыб

ставший слышимый

птицам

 

оно где-то

между подушкой

и утром

 

Стихи мои!

 

Будут пытать

не выдам

сожгут все списки

не вспомню

 

Время чтения стихов

 

Спешите!

 

Оно никогда не наступит

 

    О четвертом типе – любовном воздействии на творчество, лучше всего говорит нам любовная лирика русских поэтов. Пушкин прямо обращается в одном из стихотворений к его виновнику (виновнице):

 Ты рождена воспламенять

 Воображение поэтов…

    Есть литературы, тем не менее, где нет любовной лирики (в нашем понимании): китайская. Зато есть мощная пейзажная и созерцательная лирика. Вдохновение от созерцания вряд ли кто описал лучше Афанасия Фета (1820-1892), в стихотворении «Ласточки»:

Природы праздный соглядатай,

Люблю, забывши все кругом,

Следить за ласточкой стрельчатой

Над вечереющим прудом.

 

Вот понеслась и зачертила –

И страшно, чтобы гладь стекла

Стихией чуждой не схватила

Молниевидного крыла.

 

И снова то же дерзновенье

И та же темная струя, –

Не таково ли вдохновенье

И человеческого я?

 

Не так ли я, сосуд скудельный.

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной,

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

    Надо заметить, что Платон отводит поэту чисто страдательную роль, описывая вдохновение подобным вакхическому. Здесь же мы видим отголосок доплатоновской полемики о двух типах творчества – «мудром безумии» и основанном на обучении, ремесле, умении. Примером этих двух противоположностей являлись соответственно Эсхил и Еврипид. И сейчас распространены подобные перекосы, когда полагают, что талант в расчете на вдохновение не должен стремиться к всеобъемлющему, но «иссушающему» знанию.

    Платон разделял искусства на два рода: производительные и подражательные (практические (технэ) и изящные). Первые производят вещи, нужные в обиходе и обеспечивающие физические функции жизни. Это ремесла, земледелие, гимнастика и медицина. Подражательные же не дают человеку ничего, кроме обманчивых копий действительных предметов, практически не применимых. Они служат приятному, но бесполезному провождению времени. Эта игра, но если гимнастические игры имеют целью здоровье, человека, то изящные искусства такой цели не имеют. Платон ставит их в один ряд с риторикой и софистикой (говорить не полезное, но приятное), с парикмахерским и поварским искусствами. Они стремятся угождать толпе.

    Уже иное видим у Аристотеля.   

    Глубже других понимал суть вдохновения гармонический Пушкин: «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно, и к объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии». То есть не только чувство является «провокатором» вдохновения, но и разум. Недаром Пушкин упоминает и о необходимости «гениального знания природы». Научное эвристическое мышление смыкается с художественным творчеством через вдохновение. Вспомним Архимеда, выскочившего из ванны с криком «Эврика!» (нашел). Вспомним Пушкина, говорившего в удивлении самому себе: «Ай да Пушкин…» Результат творчества предстает уже не своим, автор действительно иногда изумляется, как ему пришло в голову то или иное откровение, то или иное открытие. Достаточно незначительного внешнего толчка (сигнальный процесс, сказали бы кибернетики) – и долгая подспудная дума воплощается в слове, краске, музыкальной форме, математической формуле.

    Молдавский мыслитель XIX века К. Стамати-Чуря связывал вдохновение с творческой фантазией: «Любое творчество делится на две категории: творчество по вдохновению, являющееся продуктом усилия нервов, и автоматическое творчество, представляющее собой лишь заимствованные идеи, либо переводы, украшенные рифмами, либо прозу, разукрашенную различным орнаментом, не требующим больших умственных усилий». Речь идет о безвдохновенности эпигонства. Далее К. Стамати-Чуря пишет: «Произведения, написанные по вдохновению, – немногочисленные и самые ценные, потому что созданы каторжной работой мысли. Такая работа творит идеи из хаоса, из ничего и, пользуясь зеркалом воображения, отражает эти идеи во всех ясных деталях, концентрируя силу мысли. Это зеркало и есть муза вдохновения, любимая древними греками». «Каторжная работа мысли» – это уже точнее, чем «нервы». Я вспоминаю высказывание К. Чуковского в письме к переводчику Шекспира Юрию Кирию о поэтическом переводе как о «каторжном труде» – перевод, несомненно, тоже требует вдохновенности. Что же касается творения «из ничего», то «хаос», теснящийся в мыслящем пространстве души поэта, как раз и организуется этим внезапным «ничто», то есть опять-таки вдохновением. Сравним со стихами латышского поэта  Ояра Вациетиса:

 

 

                                         – Сделай это, после сделай то,

                                        пусть наступит ночь черней угля,

                                        а за ней восход красней угля.

                                        – Сделал бы. Скажи мне, из чего?

                                        – Ты поэт. Создай из ничего.

 

    В своем труде «Догматические богословие» философ Владимир Лосский дает нам толкование «творения из ничего» в самом высшем смысле, что поучительно знать и поэту:

      «Творение «из ничего» (ex nihilo) есть акт Божественной воли. Поэтому св. Иоанн Дамаскин и противопоставляет его рождению Сына. «Поскольку рождение, – говорит он– есть действие природное и исходит из самой сущности Бога, оно должно быть безначальным и превечным, иначе рождение вызывало бы изменение, был бы Бог «до» и Бог «после» рождения. Бог умножался бы. Что же до творения, то оно есть дело Божественной воли и потому Богу не совечно. Ибо невозможно, чтобы вызванное из небытия к бытию было бы совечно Тому, что Одно безначально и вечно. Сотворение мира не есть необходимость. Бог мог бы и не творить его. Но необязательное для самого троичного бытия, оно обязывает творение существовать и существовать навсегда; будучи условной для Бога, тварь сама для себя «безусловна», ибо Бог свободно соделывает творение тем, чем оно должно быть.

    Так перед нами раскрывается положительный смысл Божественного дара. Если употребить аналогию (но в этой аналогии кроется весь смысл творения), этот дар подобен щедрости поэта. «Поэт неба и земли» – можем мы сказать о Боге, если дословно переведем с греческого текст Символа веры. Так можем мы проникнуть в тайну тварного бытия: творить – это не значит отражаться в зеркале, даже если зеркало есть первичная материя; это также и не значит напрасно раздробляться, чтобы затем всё снова в Себе собрать; творить значит вызывать новое; творение, если можно так выразиться, это риск нового».

  А так предлагает понимать вдохновение Святитель Николай Сербский:              «Когда человек поднимается до Бога, он во вдохновении. Когда Бог снисходит в мир, Он во вдохновении.

  Человек в своем вдохновении пассивен. Бог в Своем вдохновении активен. С одной стороны – самая предельная пассивность человеческая,  с другой – самая предельная активность Божия.

  Иисус Христос являет индивидуализированное вдохновение Бога в мире и мира в Боге.»  «Избранное», Минск, 2004, стр.349)

      Итак, само творение произошло по вдохновению и связывается с актом воли. Если спуститься с Божественных высот на не столь высокую поэтическую почву, получается, что поэт уже творит всегда из чего-то уже сотворенного, а его претензии по созданию из ничего это всего лишь метафора, переходящая в гиперболу. Но акт воли, воления так же чрезвычайно важен.

      Поэт-романтик всегда ощущает недостаточность одного лишь чистого вдохновения, он уже сомневается в нем и ищет опоры в жизни, как это начал рано понимать Д.Веневитинов (1826 или 1827):

  Я чувствую, во мне горит

Святое пламя вдохновенья.

Но к темной цели путь парит…

Кто мне укажет путь спасенья?

Я вижу, жизнь передо мной

Кипит, как океан безбрежный…

  Здесь у Веневитинова повторяется эпитет «темный», как прежде у Жуковского. Более поздний поэт уже яснее видит перед собой необходимость акта воли. Прекрасно выражено это у Александра Блока:

О. я хочу безумно жить:

Все сущее – увековечить,

Безличное – вочеловечить,

                        Несбывшееся – воплотить!

      Русский писатель и революционер М. Л. Михайлов так упрощает задачу светского литератора: «Надо только, чтобы поэт черпал содержание своих произведений из глубины своей собственной жизни, своего собственного опыта…» Можно еще добавить – из глубины всего культурного опыта, схваченного нашим сознанием. «Другой источник вдохновения современного поэта – это негодование на дикие судьбы нашего общества, сменяющие подчас грусть, порожденную тем же печальным хаосом, окружающим нас». Следовательно, гражданское чувство есть необходимый источник вдохновения социально востребованного поэта. Но это чувство должно идти действительно из глубины познанного, понятого, открытого в действительности. Подобное гражданское отношение к творчеству у разночинцев, а затем у демократов отходит от романтического представления, согласно которому поэт является певцом всего «неземного», что особенно подчеркивалось в прежние времена: так В.Бенедиктов обращается в 1854 году к «своей музе»:

    Благодарю тебя: меня ты отрывала

От пошлости земной, и, отряхая прах,

С тобой моя душа все в мире забывала

И сладко мучалась в таинственных трудах.

     Сегодня такие стихи мало кого трогают.

    Вообще говоря, слово «вдохновение» хорошо бы сравнить со словом «подвиг». Слишком просто под подвигом понимают только нечто внезапное, спонтанное, моментальное, тогда как в традиции подвиг ближе подвижничеству, то есть деятельности, длящееся всю жизнь. То же и с вдохновением – сила его не в том, как оно играет творческой судьбой художника, а скорее в том, насколько художник овладевает своим вдохновением, делает его неотъемлемой частью своего творческого поведения. Вот крайнее утверждение Флобера: «Все вдохновение состоит в том, чтобы ежедневно в один и тот же час садиться за работу».

      Евгений Замятин удачно сравнил готовность к творчеству (к вдохновению) с состоянием насыщенного раствора: «Химики знают, что такое «насыщенный раствор». В стакан налита как будто бесцветная, ежедневная простая вода, но стоит туда бросить только одну крупинку соли и раствор оживает – ромбы, иглы, тетраэдры – и через несколько секунд вместо бесцветной воды уже хрустальные грани кристаллов. Должно быть, иногда бываешь в состоянии насыщенного раствора – и тогда достаточно случайного зрительного впечатления, обрывка вагонной фразы, двухстрочной заметки в газете довольно, чтобы кристаллизовать несколько печатных листов» («Закулисы»). И он же приводит ряд примеров, как это у него происходило, вот один из них: «В 1915 году я был на севере – в Кеми, в Соловках, в Сороке. Я вернулся в Петербург как будто же готовый, полный до краев, сейчас же начал писать – и ничего не вышло: последней крупинки соли, нужной для начала кристаллизации, еще не было. Эта крупинка попала в раствор только года через два: в вагоне я услышал разговор о медвежьей охоте, о том, что единственное средство спастись от медведя – притвориться мертвым. Отсюда – конец повести «Север», а затем, развертываясь от конца к началу, и вся повесть (этот путь развертывания сюжета – у меня чаще всего)». Интересно сравнить этот «обратный» путь развертывания сюжета с построением стихотворения не от первой, а от последней строки. А в прозе здесь мы приходим к различию сюжета (последовательность событий, фактов, составивших «насыщенный раствор» будущей прозы) и «фабулы» (как «крупинка соли» выстраивает повествование, отличное во временной последовательности от линейного «сюжета). Это то, как различает «диспозицию» и «композицию» Л.С.Выготский на примере построения рассказа Ивана Бунина» «Легкое дыхание».

      А вот Александр Сергеевич Грибоедов, написавший не так много, весьма остроумно открещивался от насилия над собственным талантом: «Меня слишком лениво посещает вдохновение… Бегичев в последнем письме утешает меня законом упругости, что пружина, на время сжатая, коль скоро исчезнет препятствие, с большим порывом отпрянет и на свободе сильнее будет действовать; а я полагаю, что у меня дарование вроде мельничного колеса, и коли дать ему волю, так оно вздор замелет» (1825, письмо к Кюхельбекеру от 27/11).

    Наши благородные классики досадовали и на противоположное воздействие чудного творческого восторга на певцов, лишенных дара певческого голоса, кои не стеснялись молоть свой вздор. Примеров у современников можно найти множество. Об этом - стихи Е.А.Баратынского:

Глупцы не чужды вдохновенья;

Им также пылкие мгновенья

Оно, как гениям, дарит:

Слетая с неба, все растенья

Равно весна животворит.

Что ж это сходство знаменует?

Что им глупец приобретет?

Его капустою раздует,

А лавром он не расцветет.

    Таково сомнительное вдохновения постмодерна, когда на творческое усилие сочинителя подвигает стремление превратить в пародию все, ставшее в свое время классикой, погрузить нечто положительное в отрицательный и отрицающий контекст. Это явно облегченная задача. В эту задачу входит уничтожение иерархии ценностей, отрицание вкуса и уравнивание его с безвкусицей. «Темное» романтиков становится еще более темным и превращается в смысловую «неразрешимость» у Деррида и его последователей – «деконструктивистов». Устанавливается беспардонный праздник китча. Происходит деэстетизация эстетики. В результате сам процесс творчества направлен против себя самое, отрицается всякое вдохновение «свыше», так выползают на поверхность химеры (отнюдь не хтонические, скорее кишечно-полостные) – детища назойливого давления (выдавливания) снизу! С этим связана скороспелость практики постмодерна, она настойчиво стремится «успеть» себя исчерпать, «состояться» до того, как заметят ее исчерпанность и никчемность.  «Смерть автора» (Р.Барт) не предполагает вдохновения.

 Есть еще, видимо, сложная зависимость между возвышенностью, удаленностью, благородством объекта вдохновения и ценностью плода творческих усилий и устремлений. Это определяет срок жизни произведения, но и удлиняет срок его вынашивания и создания. Творческая жизнь в гармонии с вдохновением – это и есть сущность таланта. Вдохновение – мгновенный дар, воспитывающий дарование. Чуткость таланта – в правильном определении для себя дистанции между желанным вдохновением и осознанным умением воплощать действие вдохновения.