Cуинберн - 7 В Элевсине

Cуинбёрн  В Элевсине
(С английского).

Те старцы, что при посохах обычно,
о том, о сём толкуют на торгу.
Сладки их речи, будто это вина,
куда намешан мёд, а сыновья
тех элевсинцев все всегда в движенье,
ловя удачу или веселясь.
Здесь у красавиц в косах перлы,
на пальцах кольца. Лучшими из них
я б назвала дочурок царских.
А у царя тут не один кувшин,
чем черпает он воду из колодца.
10
Как жадно льнут к латуни той уста,
ловя прохладу булькающей влаги !
И мне, хромой старухе, дали пить -
нашли меня, больную, под маслиной.
И будто песней прозвучал глоток.
Так слёзы пролились в худые руки.
Не удержалась, начала рыдать.
Себя жалела. Видя, как кувшины
обмыты были налитой водой,
я с глаз отмыла корку едкой соли.
20
Мне губы подсластила та вода
с добавкой сока бурых горных ягод.
Ко мне вернулась речь. Смогла привстать.
Я в том же месяце вблизи базара
нашла себе пригодное жильё.
И вот: открыла всем, что я - Деметра:
и Мать, и Спутница всего, что есть.
Но людям, опоённым и молящим
закрыла дверь в иссохшее нутро
замком и прочной цепью из железа.
30
Заткнула тело и влекущий вход,
все пастбища и бархатную почву -
и семя никакое не войдёт.
Хоть густо сей, но ни ростка не будет.
Пусть пахарь сталью рассечёт комки,
но не откроет сомкнутые губы.
Среди людей не ведает никто
о муках борозды, где нет полива.
Не сыщется зелёного пятна,
и никакой травы не встретит ветер.
40
Не обнадёжит ни один бутон.
Не будет осенью в полях ни стога.
От солнца не предвидится щита.
Деревья сбросят все свои покровы...
Но помощь людям в их беде нужна,
причём оказана должна быть Богом.
Ведь Бог всегда мудрей, чем человек.
Трава взойдёт, как успокою раны,
лишь как добьюсь, чтоб был исправлен вред,
от неразумного и злого Зевса.
50
Среди богов нет никого, чтоб мог
кроить весь год, как я, своею волей.
То я велю траве расти весной,
бесстрашною стопой земли коснувшись.
И я, как позолотчик, мастерски
им придаю все их нюансы цвета.
И я, как скульптор контур создаю,
рисую облик трав - ежи, полыни,
раскрашиваю иглы и листву
и тонко золотом пишу на красном.
60
Найдётся ли скорняк, чтобы постиг,
как с белого руна совсем очистить
любого цвета пятна без следа ?
Седая, я, три месяца потратив,
в страданьях, с Крита добралась сюда.
Гекату, что была там при могилах,
вид ран моих ужалил злее вил.
Моё лицо казалось смятой тряпкой.
С густою сеткою морщин; в слезах,
что из-под век струились беспрерывно.
70
Виновны Гадес, попуститель Зевс,
ещё хромой и кривоногий умник,
хитрец, рождённый на одре стыда.
Ко мне все трое выказали злобу.
По их решенью и в удобный час
тот Гадес летом на прибрежном поле
подкрался к Персефоне, не шумя,
был не замечен ею, скрытый тенью.
Увидел девушку во всей её красе;
среди жары, в сиянье светлой кожи.
80
Вода чуть охладила ей ступни.
Спокойней становился пульс; и птицы
клевали волосы. Сев у локтей,
вытягивали шеи, чтоб наглядеться...
Но я теперь про страшное скажу. -
Тут Гадес сжал в руке её запястья,
снял пояс свой и, узел за узлом,
стал девушку привязывать к сиденью,
между колёс... Сокровище моё,
святое для обоих породивших.
90
Её колени были меж цветов.
Те сразу стали падать ей под ноги -
десятками и сотнями легли -
все беспризорные красавцы с луга.
Теперь их мяла всякая ходьба.
А я изнемогла, и вольный воздух
стал неприятен, омрачился день.
Почуялся дымок из Преисподней.
Я начала отчаянно страдать
от безобразного поступка Зевса. -
100
Он Гадесу в злодействе пособил.
Вся снедь богов мне стала ненавистна.
Не ем, не пью, не сплю на небесах,
и от богов не жажду их приветов,
и больше не хожу за ними вслед.
И пусть меня не слышат и не видят.
Пусть нас пожар разделит, как пролив
меж двух различных побережий моря,
пускай на пляжах выгорит трава.
Пусть ветер вдаль разносит это пламя. -
110
Так всюду жарко запылал мой дух.
Пришли чума да голод с разореньем.
Царило зло, и зря пыталась ночь,
хоть как-то притушить мои зеницы.
Я Солнцу жар умерить не дала.
Я пламенем пожгла траву и камни.
Вскипело море, выделяло соль.
В сезонах нарушался распорядок.
Растягивались светлые часы.
Но польза от работы стала скудной.
120
Пустое небо. В нём богам беда.
Нет жирного священного куренья:
у всех во рту шершавость; нет дымка,
чтоб нежно кольцами обвил их губы.
Вокруг скотины копится навоз.
Она болеет, запах нездоровый,
а на алтарь - как жертву - не ведут.
Водой залиты вереск и пшеница.
В ней ходят стаи многоцветных рыб,
и мухи ищут корм на водной глади.
130
Почти не стало ни людей, ни птиц.
(За исключеньем только зимородков,
но и они страдали от потерь).
Однако скверность общей обстановки
смягчалась скромными цветами лоз
и нежной ароматностью гвоздики.
Восторг для обоняния и глаз  ! -
От пекла с солью пострадали злаки.
Был собран очень малый урожай.
Я сдюжила, и руки не ослабли.
140
Хоть я - на вид - как смертная сейчас,
с совсем изношенным лицом старуха,
со мною весь мой гнев и вся моя любовь,
и долга своего не забываю:
день холожу и согреваю ночь.
Среди забот я сделала свой выбор:
стал мил мне сын царя Неоптолем -
хоть годовалое дитя, красавчик,
пусть с молоком он нынче на губах,
но крепок и похож на полубога.
150
Не для него простой людской удел,
он был рождён для большего размаха.
Он скудной атмосферой не стеснён.
Я выведу его за стены мира
и помещу над пламенем всех звёзд.
Он будет жить в бессмертных ароматах.
Я приобщу его к своей груди,
и в ярких венах станет больше жара.
И мозг не будет замкнут костяком,
и плоть освободится от обмотки. -
160
Так обдирают ядра миндаля.
Так убирают пастбища почище...
Раскутала конечности мальца.
Расправив тельце, в пепел положила,
а пепел подгребла со всех сторон.
Вся плоть была нежней и мягче воска.
Вокруг младенца я зажгла огонь -
и пламя разбежалось червячками,
искрило даже возле головы
и вплоть до негустых волос достало.
170
Шипели искры в нежных завитках.
И, будто то плавник проворной рыбки,
трясли младенца вплоть до самых пят.
Вся плоть его впитала это пламя.
Сжав губы, как в ответ на поцелуй,
он стал моргать, а я в него ночами
вливала жар, чтоб сделать Божеством.
Так плохо ли, когда в нас страх, что жаждет
тяжёлой пищи, но давится, когда её дают ?
Не нужно прятаться от света Солнца.
180
В иных глазах и белое черно.
Такой была царица Метанейра.
Она вдруг с гневом в сердце и крича,
со страхом, как с больною селезёнкой,
задумала весь узел размотать,
но чтоб челнок при том остался целым.
Она подкралась, чтобы подсмотреть.
Увидев, пошатнулась, побледнела.
Огонь ей сразу ослепил глаза.
Когда вскричала, детский смех прервался.
190
Угасло пламя - будто под дождём.
Противилось, потом во тьме затихло.
И я роняла слёзы в глаза мальца. -
Он был лишён великого подарка:
остался смертным, умер - и конец.
На голове лишь бледно-серый венчик.
Стал мёртвой веткой царственной лозы.
На ней вдруг перепутались все листья,
и в ней теперь не винный сок, а кровь.
И та беда затянется на годы.
200
Но всё уже свершилось, потому
я благосклонна к тем, кто ныне стали
закутанные в шерстяную ткань,
готовые произносить молитвы.
Пускай приносят жертвы на алтарь.
Пускай свершают должные обряды.
Сама почту любой священный храм
и маковые кудри Персефоны
в сплетенье, спущенном к её бровям,
и губы её в горести, как в смерти.
210
Её тупой и мрачный господин !
Упрёк мой чуть смягчён, раз ты так грозен,
а сверх того учла и твой зарок,
к тому ж: - где Триптолем, с тех пор, как умер, -
малыш, лиловый, бледный, - погребён.
Так я готова быть к твоим услугам
при дележе земли и всяких благ -
в полях, где завершают всё на свете
во все сезоны и подряд весь год -
и где всегда закапывают семя. -
220
Где резко прянувши к любой меже,
зверьё на перемеренной площадке,
все шеи гнёт. - Они хранят баланс.

Algernon Charles Swinburne At Eleusis
 
Men of Eleusis, ye that with long staves
Sit in the market-houses, and speak words
Made sweet with wisdom as the rare wine,
Thickened with honey; and ye sons of these
Who in the glad thick streets go up and down
For pastime or grave traffic or mere chance;
And all fair women having rings of gold
On hands or hair; and chiefest over thse
I name you, daughters of this man the king,
Who dipping deep smooth pitchers of pure brass
10
Under the bubbled wells, till each round lip
Stooped with loose gurgle of waters incoming,
Found me an old sick woman, lamed and lean,
Beside a growth of builded olive-boughs
Whence multiplied thick song of thick-plumed throats —
Also wet tears filled up my hollow hands
By reason of my crying into them —
And pitied me; for as cold water ran
And washed the pitchers full from lip to lip,
So washed both eyes full the strong salt of tears.
20
And ye put water to my mouth, made sweet
With brown hill-berries; so in time I spoke
And gathered my loose knees from under me.
Moreover in the broad fair halls this month
Have I found space and bountiful abode
To please me. I Demeter speak of this,
Who am the mother and the mate of things:
For as ill men by drugs or singing words
Shut the doors inward of the narrowed womb
Like a lock bolted with round iron through,
30
Thus I shut up the body and sweet mouth
Of all soft pasture and the tender land,
So that no seed can enter in by it
Though one sow thickly, nor some grain get out
Past the hard clods men cleave and bite with steel
To widen the sealed lips of them for use.
None of you is there in the peopled street
But knows how all the dry-drawn furrows ache
With no green spot made count of in the black:
How the wind finds no comfortable grass
40
Nor is assuaged with bud nor breath of herbs;
And in hot autumn when ye house the stacks,
All fields are helpless in the sun, all trees
Stand as a man stripped out of all but skin.
Nevertheless ye sick have help to get
By means and stablished ordinance of God;
For God is wiser than a good man is.
But never shall new grass be sweet in earth
Till I get righted of my wound and wrong
By changing counsel of ill-minded Zeus.
50
For of all other gods is none save me
Clothed with like power to build and break the year.
I make the lesser green begin, when spring
Touches not earth but with one fearful foot;
And as a careful gilder with grave art
Soberly colours and completes the face,
Mouth, chin and all, of some sweet work in stone,
I carve the shapes of grass and tender corn
And colour the ripe edges and long spikes
With the red increase and the grace of gold.
60
No tradesman in soft wools is cunninger
To kill the secret of the fat white fleece
With stains of blue and purple wrought in it.
Three moons were made and three moons burnt away
While I held journey hither out of Crete
Comfortless, tended by grave Hecate
Whom my wound stung with double iron point;
For all my face was like a cloth wrung out
With close and weeping wrinkles, and both lids
Sodden with salt continuance of tears.
70
For Hades and the sidelong will of Zeus
And that lame wisdom that has writhen feet,
Cunning, begotten in the bed of Shame,
These three took evil will at me, and made
Such counsel that when time got wing to fly
This Hades out of summer and low fields
Forced the bright body of Persephone:
Out of pure grass, where she lying down, red flowers
Made their sharp little shadows on her sides,
Pale heat, pale colour on pale maiden flesh —
80
And chill water slid over her reddening feet,
Killing the throbs in their soft blood; and birds,
Perched next her elbow and pecking at her hair,
Stretched their necks more to see her than even to sing.
A sharp thing is it I have need to say;
For Hades holding both white wrists of hers
Unloosed the girdle and with knot by knot
Bound her between his wheels upon the seat,
Bound her pure body, holiest yet and dear
To me and God as always, clothed about
90
With blossoms loosened as her knees went down,
Let fall as she let go of this and this
By tens and twenties, tumbled to her feet,
White waifs or purple of the pasturage.
Therefore with only going up and down
My feet were wasted, and the gracious air,
To me discomfortable and dun, became
As weak smoke blowing in the under world.
And finding in the process of ill days
What part had Zeus herein, and how as mate
100
He coped with Hades, yokefellow in sin,
I set my lips against the meat of gods
And drank not neither ate or slept in heaven.
Nor in the golden greeting of their mouths
Did ear take note of me, nor eye at all
Track my feet going in the ways of them.
Like a great fire on some strait slip of land
Between two washing inlets of wet sea
That burns the grass up to each lip of beach
And strengthens, waxing in the growth of wind,
110
So burnt my soul in me at heaven and earth,
Each way a ruin and a hungry plague,
Visible evil; nor could any night
Put cool between mine eyelids, nor the sun
With competence of gold fill out my want.
Yea so my flame burnt up the grass and stones,
Shone to the salt-white edges of thin sea,
Distempered all the gracious work, and made
Sick change, unseasonable increase of days
And scant avail of seasons; for by this
120
The fair gods faint in hollow heaven: there comes
No taste of burnings of the twofold fat
To leave their palates smooth, nor in their lips
Soft rings of smoke and weak scent wandering;
All cattle waste and rot, and their ill smell
Grows alway from the lank unsavoury flesh
That no man slays for offering; the sea
And waters moved beneath the heath and corn
Preserve the people of fin-twinkling fish,
And river-flies feed thick upon the smooth;
130
But all earth over is no man or bird
(Except the sweet race of the kingfisher)
That lacks not and is wearied with much loss.
Meantime the purple inward of the house
Was softened with all grace of scent and sound
In ear and nostril perfecting my praise;
Faint grape-flowers and cloven honey-cake
And the just grain with dues of the shed salt
Made me content: yet my hand loosened not
Its gripe upon your harvest all year long.
140
While I, thus woman-muffled in wan flesh
And waste externals of a perished face,
Preserved the levels of my wrath and love
Patiently ruled; and with soft offices
Cooled the sharp noons and busied the warm nights
In care of this my choice, this child my choice,
Triptolemus, the king's selected son:
That this fair yearlong body, which hath grown
Strong with strange milk upon the mortal lip
And nerved with half a god, might so increase
150
Outside the bulk and the bare scope of man:
And waxen over large to hold within
Base breath of yours and this impoverished air,
I might exalt him past the flame of stars,
The limit and walled reach of the great world.
Therefore my breast made common to his mouth
Immortal savours, and the taste whereat
Twice their hard life strains out the coloured veins
And twice its brain confirms the narrow shell.
Also at night, unwinding cloth from cloth
160
As who unhusks an almond to the white
And pastures curiously the purer taste,
I bared the gracious limbs and the soft feet,
Unswaddled the weak hands, and in mid ash
Laid the sweet flesh of either feeble side,
More tender for impressure of some touch
Than wax to any pen; and lit around
Fire, and made crawl the white worm-shapen flame,
And leap in little angers spark by spark
At head at once and feet; and the faint hair
170
Hissed with rare sprinkles in the closer curl,
And like scaled oarage of a keen thin fish
In sea-water, so in pure fire his feet
Struck out, and the flame bit not in his flesh,
But like a kiss it curled his lip, and heat
Fluttered his eyelids; so each night I blew
The hot ash red to purge him to full god.
Ill is it when fear hungers in the soul
For painful food, and chokes thereon, being fed;
And ill slant eyes interpret the straight sun,
180
But in their scope its white is wried to black:
By the queen Metaneira mean I this;
For with sick wrath upon her lips, and heart
Narrowing with fear the spleenful passages,
She thought to thread this web's fine ravel out,
Nor leave her shuttle split in combing it;
Therefore she stole on us, and with hard sight
Peered, and stooped close; then with pale open mouth
As the fire smote her in the eyes between
Cried, and the child's laugh, sharply shortening
190
As fire doth under rain, fell off; the flame
Writhed once all through and died, and in thick dark
Tears fell from mine on the child's weeping eyes,
Eyes dispossessed of strong inheritance
And mortal fallen anew. Who not the less
From bud of beard to pale-grey flower of hair
Shall wax vinewise to a lordly vine, whose grapes
Bleed the red heavy blood of swoln soft wine,
Subtle with sharp leaves' intricacy, until
Full of white years and blossom of hoary days
200
I take him perfected; for whose one sake
I am thus gracious to the least who stands
Filleted with white wool and girt upon
As he whose prayer endures upon the lip
And falls not waste: wherefore let sacrifice
Burn and run red in all the wider ways;
Seeing I have sworn by the pale temples' band
And poppied hair of gold Persephone
Sad-tressed and pleached low down about her brows,
And by the sorrow in her lips, and death
210
Her dumb and mournful-mouthed minister,
My word for you is eased of its harsh weight
And doubled with soft promise; and your king
Triptolemus, this Celeus dead and swathed
Purple and pale for golden burial,
Shall be your helper in my services,
Dividing earth and reaping fruits thereof
In fields where wait, well-girt, well-wreathen, all
The heavy-handed seasons all year through;
Saving the choice of warm spear-headed grain,
220
And stooping sharp to the slant-sided share
All beasts that furrow the remeasured land
With their bowed necks of burden equable.

Примечание.
Элевсин (ныне Элевсис) - древний город в Аттике, в 20 км от Афин, бывший культовый центр языческих богинь Деметры и Персефоны.

Владимир Корман, поэтический перевод, 2020

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 150577 от 08.02.2020

0 | 8 | 617 | 19.04.2024. 15:08:42

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []