Эдвин Морган. Семь Десятилетий

В десять я прочитал, что Маяковский умер,

я выучил первое русское слово: люблю;
смотрел как учитель английского ковыряет в ухе

 изжеванным концом карандаша и говорит, класс может

с ним заодно незлобно посмеяться над моей работой,

где изумрудные поля вместо травы зеленой. И что же,

был он прав? Как я его ненавидел!
И он ведь не был прав, тупая рожа.
Писатель знает, что ему надо,

как оказалось позже.

В двадцать - военный билет, вещмешок,
прощание с любовью, без рук (но наших душ руки
друг к другу тянулись ), зима, промозглый Глентресс,
где в шесть утра я строгал лучины ловко, 

плиту поварам разжигал, и был назначен тут
замом интенданта -“ а этот малый не туп,
не как остальные придурки” - и я маршировал

в вонючей палатке, познал сноровку
Тама Макшерри, который пердел на заказ,
как музыкальная установка.

В тридцать я думал, что жизнь прошла мимо,
перевел Беовульф, просто так, из любви.

И в одну из ночей, в центре Лондона, мы стояли

на темной улице, в очень шумном, но мрачном районе, 

Сидней Грэм мне сказал, “знаешь, я всегда 

это чувствовал”, и слова поцелуем отметил. 

И я перевел Одиночество Рильке, которое 

как дождь, и неделю, вторую ,третью
я снимал свое напряжение, 

и говорил, потея.

В сорок проснулся, и увидел - день,

узнал любовь, услышал новый ритм, услышал Битлз,
послал письмо в поддержку поэтико-конкретной 

революции в Сант-Паулу,

узнал свой Глазго - что? - был Глазго новый - как-то так - 

со мною, с Джоном, с башенными кранами - диффузия

другой конкретной революции,  не плохой, не хороший -

 новый. И новизна та не была иллюзией:

источник слов, и осыпание,
и омовение.

В пятьдесят мне сниться начали дурные сны

о Палестине, и видел я приход плохих вещей,

писать я начал  ненаписанную долгую войну. 

Я был тогда Синдбад сторукий, 

я заворачивал и разворачивал ковер из крови и любви,
из боли возводил солдатские палатки, людей я собирал
из праха и в прах людей выкладывал обратно. Трудами

Даути, великого британца, зачитывался я. 
Он всю Аравию принес для нас

на кончике пера.

В шестьдесят стоял я на краю могилы.

Над Ланаркширом задували злые ветры.
Я знал, что растерял я то, что было.

И пусть с судьбою примерил меня Восток, 

то время было самым тяжким, и даже больше - 

ужасным было самобичевание, что все годы 

прошли напрасно, желания не сбылись, не сделаны дела.

Прощение должно быть как истоки, их воды
поят иссохшие бороздки, пока те в ожидании,

пока – пока…

В семьдесят мне казалось, что я пробрался,

сквозь бисерную штору в Порт-Саиде,

к чему-то, что раньше было призрачным:

к фигурам и голосам ушедших лет, что все еще

нас удивляют. За мною бусинки позванивают тихо,

когда я продвигаюсь дальше. Не надо мне свечи,
попридержите это для Европы. Включите все вокруг,
прямо сейчас. Когда войду туда, хочу 

увидеть я при свете ярком
все, что ищу.

Seven Decades - Poem by Edwin Morgan (1920 - 2010)

At ten I read Mayakovsky had died,

learned my first word of Russian, lyublyu;

watched my English teacher poke his earwax

with a well-chewed HB and get the class

to join his easy mocking of my essay

where I'd used verdant herbage for green grass.

So he was right? So I hated him!

And he was not really right, the ass.

A writer knows what he needs,

as came to pass.

At twenty I got marching orders, kitbag,

farewell to love, not arms, (though our sole arms

were stretchers), a freezing Glentress winter

where I was coaxing sticks at six to get

a stove hot for the cooks, found myself picked

quartermaster's clerk – 'this one seems a bit

less gormless than the bloody others' – did

gas drill in the stinking tent, met

Tam McSherry who farted at will

a musical set.

At thirty I thought life had passed me by,

translated Beowulf for want of love.

And one night stands in city centre lanes –

they were dark in those days – were wild but bleak.

Sydney Graham in London said, 'you know

I always thought so', kissed me on the cheek.

And I translated Rilke's Loneliness

is like a rain, and week after week after week

strained to unbind myself,

sweated to speak.

At forty I woke up, saw it was day,

found there was love, heard a new beat, heard Beats,

sent airmail solidarity to Saõ

Paulo's poetic-concrete revolution,

knew Glasgow – what? – knew Glasgow new – somehow –

new with me, with John, with cranes, diffusion

of another concrete revolution, not bad,

not good, but new. And new was no illusion:

a spring of words, a sloughing,

an ablution.

At fifty I began to have bad dreams

of Palestine, and saw bad things to come,

began to write my long unwritten war.

I was a hundred-handed Sindbad then,

rolled and unrolled carpets of blood and love,

raised tents of pain, made the dust into men

and laid the dust with men. I supervised

a thesis on Doughty, that great Englishman

who brought all Arabia back

in his hard pen.

At sixty I was standing by a grave.

The winds of Lanarkshire were loud and high.

I knew what I had lost, what I had had.

The East had schooled me about fate, but still

it was the hardest time, oh more, it was

the worst of times in self-reproach, the will

that failed to act, the mass of good not done.

Forgiveness must be like the springs that fill

deserted furrows till they wait

until – until –

At seventy I thought I had come through,

like parting a bead curtain in Port Said,

to something that was shadowy before,

figures and voices of late times that might

be surprising yet. The beads clash faintly

behind me as I go forward. No candle-light

please, keep that for Europe. Switch the whole thing

right on. When I go in I want it bright,

I want to catch whatever is there

in full sight.

Елена Рапли, поэтический перевод, 2019

Сертификат Поэзия.ру: серия 2278 № 144175 от 28.06.2019

0 | 6 | 832 | 23.04.2024. 10:01:01

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []