Мой Холокост

Мой Холокост

 

Дома об этом не говорили. То, что я — еврей, мне открылось как-то внезапно, уже не помню, каким образом, лет в 8-9. Когда я это осознал, мне стало не по себе, ведь евреем быть ужасно плохо; в те годы слово «еврей» было почти ругательным. А тут выяснилось, что еврей — это навсегда и что этого уже не исправить. Тогда и взрослые, и дети говорили по разным поводам: «Ты что, не русский?». Когда такой вопрос обращали в мою сторону, я не знал, что говорить. Но ответа и не требовалось: все и так были в курсе, кто я. Хотелось быть русским. Но так как это было невозможно, пришлось привыкать быть евреем. Впоследствии — по мере роста и поглощения литературы — пришло понимание того, что я имею честь принадлежать к этому великому народу (Н.Агеев. Роман с кокаином). Но когда в 5-м «Д» классе средней школы №1 г.Орска одноклассница Оля Куксина во время урока ткнула меня ручкой в спину и, ехидно улыбаясь, тихо спросила: «Лифшиц, а ты — еврей?» — я от стыда и смущения едва не сгорел на месте. Быть евреем и без того плохо, а тут тебе еще и в глаза этим тычут.

 

Мальчишки во дворе меня не били, но своим не считали, хотя я порой собирал «широкую аудиторию» своими рассказами о прочитанном, а у нас дома мы впятером-вшестером строили корабль из стульев и играли в пиратов и морские приключения. То, что меня как-то гоняли, я почему-то не помню. Помнит моя жена. Мы жили в одном дворе, и она время от времени вспоминает случай, когда за мной с гиканьем и криками гналась толпа мальчишек. Таня тоже, поддавшись стадному чувству, побежала за мной до подъезда, куда я опрометью влетел и помчался на свой 5-й этаж. «А что он сделал?» — спросила Таня у друга моего детства Сереги. «А ты знаешь, он кто?» — спросил у нее друг моего детства Серега. «Кто?». — «Он еврей!». — «И что?». — недоумевала Таня. «У него же фамилия — Лифшиц!». Серега с детских лет бегал за Таней, став постарше, серьезно влюбился в нее, они даже подавали заявление в ЗАГС, но вышла она за меня. Уже в новейшие времена, когда я был главредом местной газетки, а Таня работала у меня дизайнером и верстальщиком, ответственный секретарь Светлана Фурман спросила у нее: «Татьяна Григорьевна, почему вы не уезжаете в Израиль?». И моя Татьяна Григорьевна на голубом глазу выдала: «А я евреев не люблю! Еще двух-трех как-то выношу...». Вся редакция попадала от смеха, включая верстальшика Борю Файмана и ответственного секретаря Светлану Фурман (впрочем, по ее словам, у нее немецкие корни).

 

Литература тоже не давала шанса забыть о моем еврействе. «Тарас Бульба»... Мы «проходили» его в школе, и я на всю жизнь полюбил Гоголя. «Хороший писатель — Гоголь, — как-то раз вздохнула моя бабушка Эсфирь Эммануиловна Соболева, услыхав мои восторженные рассказы об Остапе и Андрии. — Только о евреях плохо отзывался». Где? Что? Когда? В хрестоматии этого не было. Пришлось идти в библиотеку. Гоголевские штудии отозвались мне гораздо позже, когда я прочел катаевское «Кладбище в Скулянах». Описывая подвиги своего предка, Катаев начертал: «Представляю себе нечто гоголевское: местечковый житель Янкель, в лапсердаке, в белых носках наружу, с рыжими пейсами, ни жив ни мертв стоит перед лихим поручиком с раздутыми от гнева ноздрями, который, стуча рукояткой пистолета по столу, чеканит ему сквозь стиснутые зубы:

 

— Так вот что я тебе скажу: или ты мне за одну ночь разведаешь и доложишь, где ночует французский арьергард, и тогда получишь в звонкой монете сотню польских злотых, или я тебя вздерну на первой сосне. Понял, что я тебе сказал?

 

— Понял, пан офицер... зачем же не понял? Еще и солнышко на небо не взойдет, как я вашему высокому благородию шановному пану коменданту доложу всю диспозицию.

 

— Ну так ступай. И помни, я не шучу. Пшел!».

 

Легко тебе, русскому, думал я о Катаеве, упиваться гоголевским колоритом, а каково это читать мне, не русскому?

 

По словам Игоря Губермана, когда его задевали по национальному признаку, он бил «в глаз». Мой папа Иосиф Яковлевич Лифшиц, в молодости увлекавшийся боксом, однажды пришел домой с куском мяса, завернутым в истерзанную газету. На наши с мамой вопросы он нехотя рассказал, что этим мясом бил по морде одного типа, неосторожно сказавшего папе пару слов о его еврействе. Я так реагировать не мог, поскольку был совсем не хулиганистым, не спортивным, погруженным в себя и книги еврейским мальчиком, который не избегал, впрочем, шумных детских игр в прятки, лапту и в «штандр» и долгие годы был лучшим футбольным и хоккейным вратарем двора. Продолжить свои вратарские подвиги я было решил в детской футбольной секции спортивного клуба «Южный Урал». На меня там с удивлением посмотрели, записали (не могли не записать, такое было время), но команда таких же мальчишек, как и я, меня не приняла. Тренеры, в общем, тоже. Через пару недель мне пришлось распрощаться с «большим футболом». Как тут не вспомнить широко крутившуюся в те годы песенку:

 

Говорят, что и в хоккее

Появляются евреи.

Евреи, евреи,

Кругом одни евреи!

 

К спорту я попытался еще раз приобщиться, уже учась в техникуме. На доске объявлений висел листок: «Запись в секцию самбо...». Я не раздумывая записался. Было очень здорово возвращаться по вечерам «с тренировки», ощущая приятную боль в натруженных мышцах да и мысль о том, что вскоре я смогу дать «в глаз» любому обидчику, согревала душу. Недели две спустя тренер принялся проводить так называемую «обкатку»: приглашал на маты кого-нибудь из тренирующихся и начинал показывать на нем различны самбистские приемы. По его словам, это была проверка характера. Я с тревогой ждал, когда с приглашением на «обкатку» тренер подойдет ко мне. Но он подошел ко мне по другому поводу. Я сидел на мате, разминая руками, как было велено, ступни ног. Он присел на корточки и тихо сказал: «Можешь больше на тренировки не приходить. Работаешь плохо. Все остальные — трудяги, а ты...». Он встал с корточек и ушел. Я остался сидеть на матах. Бегал, прыгал, разминал мышцы и выполнял прочие упражнения я вроде не хуже других. Но если я делал что-то не так, тренер мог бы и подсказать. Но он меня выгнал. Так закончились мои отношения со спортом. Не выгнали меня только из шахматного клуба. Там таких, как я, было пруд пруди.

 

Тренера вскоре уволили, поскольку после тренировок он пил с теми, кого тренировал. С той поры я, отыскивая причины всех своих неудач, неизменно думал о своем еврействе как о главной причине. Глупость, конечно. Мало ли евреев стали великими вопреки своему еврейству, убеждал я себя, но ничего поделать с собой не мог. Да и как было не думать о таких вещах, если мне порой давали понять, кто я есть, даже по телефону. В конце 90-х-начале «нулевых» я пытался найти работу в Москве. Как-то раз обнаружилась вакансия, для которой я подходил идеально: и квалификацией, и опытом работы, и возрастом. Я позвонил. Трубку взяла женщина. Выслушав меня, она сказала, что в принципе я подхожу, но мне надо будет лично приехать в Москву. «Когда вы сможете приехать?» — спросила она. Я ответил. «Как вас зовут?» Я назвался полным именем. Возникла пауза. «Хорошо, — сказала женщина без прежнего энтузиазма, — мы вам перезвоним». И положила трубку. Однажды чуть не пострадала из-за «неправильной» фамилии и моя жена. И тоже в связи с работой. Ей светило неплохое место в престижном заводском отделе. Таня сама слышала, как ее начальница говорила об этом по телефону с тем, от кого все зависело. В разговоре начальница назвала Танину фамилию и через паузу произнесла: «Но ведь это она по мужу». После чего положила трубку. Таню взяли, ведь она была Лифшиц только по мужу, а не естеству. Позже, читая жизнеописание того или иного знаменитого еврея, я не раз убеждался в том, что у каждого из тех, у кого, по выражению Осипа Мандельштама, имелась «известь в крови», был свой Холокост.

 

Подростком я был свидетелем невыносимой для меня сцены, когда в магазине «Лакомка» пьяное быдло, с налитой кровью мордой, выпученными глазами и сжатыми кулаками, брызгая слюной, что-то негромко говорило очень пожилой еврейской паре. Помню, старик молчал, а старушка пыталась увещевать пьяную скотину: «Мы же вам ничего плохого не сделали...». Покупатели — мужчины и женщины разного возраста — не без тревоги наблюдали за происходящим, но никто не вступился. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы молоденькие продавщицы не вывели евреев через прилавок и черный ход на улицу. Я тоже молчал, как и все. Мне было лет 13.

 

Примерно тогда же я нашел в бумагах, оставшихся после бабушки, стихотворную переписку Маргариты Иосифовны Алигер и Ильи Григорьевича Эренбурга и на всю жизнь запомнил две пары строк из его ответа: «Мы виноваты в том, что мы — евреи, мы виноваты в том, что мы умны» и «Эсэсовцы жидов и коммунистов в Майданек посылали на убой». Там была еще одна запомнившаяся мне строка «Вас мало били, жид», но лучше привести ее в контексте:

 

Нас сотни тысяч, жизни не жалея,

Прошли бои, достойные легенд,

Чтоб после слышать: «Это кто, евреи?

Они в тылу сражались за Ташкент!».

 

Чтоб после мук и пыток Освенцима,

Кто смертью был случайно позабыт,

Кто потерял всех близких и любимых,

Услышать вновь: «Вас мало били, жид!».

 

Примерно то же самое пришлось услышать от коллеги-писателя фронтовому корреспонденту и незаурядному поэту Владимиру Александровичу Лифшицу, когда в 70-е годы прошлого века он отдыхал в на юге, в санатории. Лифшиц был награжден орденом Отечественной войны и медалью «За оборону Ленинграда» — но какое было до это дело антисемиту, оскорбившему его? Теперь говорят, что вышеприведенные строки принадлежат не Эренбургу, а какому-то другому поэту. Может быть, не знаю. Мой дедушка по папе Яков Иосифович Лифшиц погиб в 1941 году, где-то под Смоленском. До войны он работал парикмахером. Мой дедушка по маме Эммануил Вениаминович Соболев воевал в Первую мировую, был в австрийском плену, навсегда испортил себе желудок, и в Отечественную его не призвали. Он был химиком-технологом. Я же в школе был с химией не особенно в ладах.

 

От этого дедушки осталось немало книг. В частности изданный в 50-е годы трехтомник Куприна, одного из моих самых любимых писателей. Я прочитал все три тома насквозь. Из «Гамбринуса» впервые узнал о еврейских погромах, описывая которые Александр Иванович Куприн относился с безусловным сочувствием к евреям. А его изумительная «Суламифь» дала мне первые представление о библейской литературе. Как это уживалось с пещерным антисемитизмом Куприна, я не понимаю до сих пор. Однако меньше любить его не стал. Как не стал меньше любить словарь Владимира Ивановича Даля, в свое время узнав, что он написал чудовищное «Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», которое было «Напечатано по приказанию Г.Министра Внутренних Дел В.А.Перовского» в 1844 г.

 

С некоторых пор наше областное литературное объединение носит имя Даля. Руководство лито и некоторые его члены состоят в Союзе писателей России, где в годы перестройки начали делить писателей и поэтов на русских и русскоязычных. Я состою в Союзе российских писателей, где такого деления нет. Вступить туда меня уговорил оренбургский писатель и ученый Леонид Наумович (Неяхович) Большаков (Грейсерман). «Зачем мне это надо?» — возражал я. «Поверь мне, Юра, — отвечал он. — Тебе это надо». Я ему поверил. Рекомендацию туда мне давали он и писатель с мировым именем Владимир Семенович Маканин, родом из Орска. Пребывание в Союзе помогает мне только в одном случае: когда при мне кто-нибудь начинает особенно кичиться своим членством, я спокойно говорю: «Я тоже член Союза. И что с того?».

 

В Союзе писателей России состоит мой давний знакомый, новотроицкий поэт Александр Матвеевич Цирлинсон. Принимая его в Союз, тогдашний глава лито Геннадий Федорович Хомутов с гордостью сказал: «Вот говорят, что мы... а между тем мы...». Однажды я спросил Александра Матвеевича, зачем ему это надо, ведь в наше время членство в творческом союзе ничего не дает. Александр Матвеевич не нашелся, что ответить. При моем знакомстве с оренбургским поэтом и писателем Сережей Хомутовым тот упредил мой естественный вопрос замечанием, что они с Геннадием Федоровичем Хомутовым даже не однофамильцы!

 

С другим представителем того же Союза писателей России, оренбургским поэтом Валерием Николаевичем Кузнецовым я близко познакомился, когда сделал переложение «Слова о полку Игореве» в жанре античной драмы и вместе со своей поэмой «Небесная вечеря» отправил ему на отзыв. Кузнецов не нашел ни одного доброго слова ни о той, ни о другой моей работе. Все его замечания выказывали практически полное незнание предмета. Он писал, что не каждому дано заниматься «Словом...» и писать на библейские темы. Я подробно ответил ему на каждое его возражение. Тем дело и кончилось. Особенно забавны были его нападки на мою «Небесную вечерю». Они исходили от человека, в чьих стихах слово «боги» писалось с заглавной буквы. В 1995 году мое переложение «Слова о полку Игореве», выполненное в жанре античной драмы, опубликовал в «Научных записках» Оренбургского института Т. Г. Шевченко Леонид Наумович Большаков.

 

В 1997 году мы, группа журналистов из газеты «Металлург», были направлены в Оренбург для участия в мероприятиях, посвященных 102-летию со дня рождения Сергея Есенина. На всякий случай я прихватил с собой свой перевод «Слова...». Отмечать есенинскую годовщину приехала целая группа известных столичных писателей. Из них я помню только Петра Лукича Проскурина и уважаемого мною Леонида Ивановича Бородина. В перерыве между отделениями я, волнуясь, подошел к Леониду Ивановичу со своим «Словом...». Он выслушал меня без особого энтузиазма, но рукопись взял. Тогда он был главным редактором журнала «Москва», и я надеялся... Побывали мы и на встрече с актером и режиссером Николаем Петровичем Бурляевым. Его выступление в кинотеатре перед немногочисленной детской аудиторией было эмоциональным. «Дети, — громко и напористо говорил он, — Лермонтов не писал стихотворения «Прощай, немытая Россия»! Это происки врагов...». В самом деле подлинного автографа этого стихотворения не сохранилось.

 

Когда я в юности запоем читал Лермонтова, то дал себе слово назвать своего будущего сына Михаилом. Он у меня будет Михаилом Юрьевичем, думал я, и даже фамилия у него будет на ту же букву. Так и случилось, хотя убедить жену дать сыну то имя, какое хотелось мне, стоило труда. Он рос веселым, озорным, шалопаистым мальчишкой, и когда порой мы с семьей Таниной сестры Валентины сходились на совместные гулянки, то от него частенько доставалось ее дочерям — Леночке и Наташеньке. Лена была постарше него и могла дать ему отпор, Наташа помладше, и порой мы, не успев пригубить либо закусить, срывались из-за стола, чтобы отреагировать по Мишкиной попе на Наташин крик: «Ну, Мисюля!». До того как получить квартиру, они жили при школе, и мы частенько к ним ездили на трамвае через весь город. После одного из таких посещений Валя рассказала нам следующее. К ней подошла одна учительница и спросила: «Что это за еврейчик бегает с твоими дочками?». — «Муж моей сестры — еврей», — ответила Валя. «Понятно», — поджала губы учительница и ушла. «Еврейчику» было всего 5-6 лет, он, строго говоря, был наполовину русским, но тем не менее уже являлся объектом чьей-то сугубой нелюбви или даже ненависти.

 

Будучи учащимся Орского индустриального техникума, я отрабатывал практику в тех же электросетях, где работали мои мама и папа. Мне приходилось ездить по командировкам, а там было железное правило: день отъезда, день приезда — святое дело: пьянка. Впрочем, пили и во все другие дни — после трудовой вахты. Возглавлял командировки всегда инженер. В одной из них начальником был инженер по имени Александр Зайц (отчества не помню), по национальности немец. Когда мужики вместе с ним уселись пить водку после напряженного трудового дня (я в то время водку еще не пил да и вина тоже), речь зашла о национальностях. «А ведь я не русский, — отшучиваясь на какое-то замечание, сказал Александр Зайц. — Я — немец». На что получил дружный ответ работяг: «Да какой ты немец! Ты лучше всякого русского». Комплимент сомнительный, но Зайцу, видимо, понравился. Разговор продолжался в том же ключе, мужики налили и пригубили, и не помню, по какому поводу, как бы ни с того, ни с сего, Зайц произнес фразу, которую я запомнил навсегда: «Одно доброе дело Гитлер делал, жаль до конца не довел», — сказал Зайц, нисколько не смущаясь мои присутствием, а может быть, и специально для меня. Он, конечно же, имел в виду истребление евреев. Надо было тут же дать ему «в глаз», но мне было 14-15 лет, и я совсем не имел практики такого рода. Я промолчал, о чем жалею до сих пор.

 

Спустя годы я «отомстил» Зайцу, когда переводил «Алису в Зазеркалье» Кэрролла. Там есть персонаж по имени Заяц, чье имя, по воле автора, имело не совсем верное английское начертание. Переводчики передавали прихоть автора по-разному: Зайац, Заенц, Заитц и пр. Когда я дошел до этого места, у меня не было никаких сомнений: «мой» Заяц получил «кличку» Зайц. Жалкая месть, скажет иной читатель, жалкого человека, и будет прав. Но дать Зайцу «в глаз» сейчас уже никак нельзя. Кажется, он с семьей уехал в Германию, когда это стало возможно. Да и не стал бы я этого делать даже сейчас. Тем более что Зайц уже старенький или, возможно, умер. Тогда он был вдвое старше меня.

 

Слова о положительной роли Гитлера в деле истребления евреев сказал человек, многие годы проработавший в тех же электросетях бок о бок с моей мамой Батами Эммануиловной Соболевой, которую все звали Адой Эммануиловной (Ада — ее детское имя, которое прижилось и когда она стала взрослой). Скорей всего она стеснялась своего необычного для русских имени, поэтому и звалась Адой. Однажды она сказала со вздохом: «И зачем меня папа так назвал...». Я ее понимаю, потому что и сам стеснялся ее необычного имени. Но я понимаю и моего дела по маме Эммануила Вениаминовича, потому что Батами означает «дочь моего народа». Он умер за год до моего рождения, как оказалось, писал не очень хорошие, скажем так, стихи на разные случаи семейной жизни, собирал марки и играл в шахматы. Мы бы с ним сыграли. Но не довелось. На шахматном поприще я добился 2-го разряда, но играл, как утверждали наши шахматисты, «в силу первого». Занимался по книге моего дедушки, где было очень много вырезок с шахматными партиями и задачами. Книга была в мягкой обложке и называлась «Курс дебютов». Ее авторами были Панов и Эстрин. Позже я приобрел современное, расширенное издание этой книги, а дедушкину задвинул на задние полки. Новое издание было в твердом матерчатом переплете и смотрелось куда солиднее потрепанной дедушкиной.

 

Когда маму провожали на пенсию, слово взял главный инженер предприятия Александр Иванович Чернышев. Он много чего хорошего говорил про маму и в частности сказал, что в службе релейной защиты и автоматики, когда к маме подходили молодые специалисты с каким-либо вопросом, то получали исчерпывающий и зачастую очень долгий по времени ответ. И порой, отпустив молодого человека «с миром», мама еще выбегала в коридор, дополнительно объясняя то, что, по ее мнению, было недостаточно разъяснено.

 

В лаборатории грозозащиты и изоляции (в тех же электросетях), куда я устроился до армии и где я работал после армии, моим непосредственным начальником был Арнольд Яковлевич Гейдер, инженером — Курт Карлович Май, который отзывался и на Константина Карловича. Он был замечательный специалист и ортодоксальный советский человек. Однажды он назвал меня антисоветчиком, по-моему, за то, что я слушал Высоцкого и рок-музыку («Пинк Флойд», «Лед Зеппелин» и пр.). В перестройку, когда это стало возможно, Курт Карлович и Арнольд Яковлевич с семьями перебрались на постоянное место жительство в Германию. Как они там устроились и вообще живы ли, не знаю. Арнольда Яковлевича никто не считал «лучше всякого русского», потому что в командировках он с работягами практически не пил.

 

Антисоветчиком я не был. В партию не стремился, но комсомольцем быть очень хотел. Стал я им в 8-м классе «Б» средней школы №8. Нашим классным руководителем была «физичка» — Раиса Савельевна Пискунова. Своих детей у нее не было, поэтому она «отрывалась» на нас. Узнав о моем вступлении в комсомол, она подошла к моей парте во время урока и тихо сказала: «Пролез все-таки. Воспользовался моей болезнью». Я действительно «пролез» в комсомол во время ее отсутствия, потому что она категорически отказывалась — до сих пор не понимаю, почему — дать мне рекомендацию. В школе я увлекался математикой, и однажды на областной олимпиаде по математике принял участие еще и в олимпиаде по физике — раз уж приехал и было время на то и на другое. В математическом ристалище я ничего не добился, а в физическом — занял 3-е место (1-го не присудили). Для меня это было приятной неожиданностью: к физике я относился прохладно. Узнал я об этом от той же Раисы Савельевны. Она подошла к моей парте и сквозь зубы, тихо сказала: «Ты занял 3-е место. Поздравляю». Других ребят она поздравляла, вызывая их к доске, перед всем классом. Впоследствии я узнал, что Раиса Савельевна стала Заслуженным учителем не то еще СССР, не то уже России.

 

В той же школе у меня был затяжной конфликт с учительницей экономической географии. Как ее звали, не помню. Экономическая география в моей голове не помещалась, поскольку была мне абсолютно неинтересна. На уроках я вертелся, занимался «посторонними делами», болтал с соседями, обменивался с ними записками и пр. Однажды «училка» поймала меня в коридоре и велела привести кого-нибудь из родителей в школу. «Если надо, я могу поговорить с ними и по-еврейски», — свирепо сказала она. Я был в недоумении. Мои родители не знали идиша. Папа изредка щеголял словечками типа «шлимазл» или «кишен тухес», а мама не говорила вовсе.

 

В перестройку мама объяснила, почему родители не учили ее идишу. Чтобы иметь возможность говорить при ребенка на взрослые темы. Бывало, детишечки по простоте душевной или в силу идеологической обработки, приходя в детский сад или в школу, «сдавали» родителей за неосторожно сказанное ими слово. Времена не располагали к сохранению национального самосознания. До войны дедушка с бабушкой и мамой переехали из Ростова в Краматорск. Дедушку перевели на Новокраматорский машиностроительный завод. Однажды бабушка приехала по каким-то делам в Ростов и, покончив с ними, зашла в свой старый двор: узнать последние новости, поговорить с соседками, вообще поболтать. «А кого вселили в нашу квартиру?» — спросила она. Соседки помялись, потом шепотом рассказали. В квартиру вселилась одна семья, очень приличные люди. Но их жилье приглянулось постовому, дежурившему за углом. Он «стуканул» куда следует, людей арестовали, а он въехал в освободившуюся жилплощадь. Воистину «квартирный вопрос...». Выслушав мамину историю, я сказал: «Мама, ты никогда не думала о том, что если бы вы не переехали, все пошло бы совсем по-другому? Не знаю, остались бы вы живы, но нас с братом точно не было бы». Мне показалось, что мама об этом не задумывалась... С Новокраматорским машиностроительным заводом дедушка с бабушкой и мамой эвакуировались на Урал. В Орске этот завод стал Южно-Уральским машиностроительным. Проходя мимо бывшего ДК машиностроителей (нынешнего магазина «Магнит») я думаю, что и дедушка на одном из субботников приложил руку к его строительству.

 

Моя бабушка, Эсфирь Эммануиловна Соболева, моя любимая баба Фира, моя бабуля тоже была замечательным человеком. До революции она закончила фармацевтическое отделение Харьковского университета. Хотела стать хирургом, но на хирургическое ей запретила идти ее мама, стало быть, моя прабабушка: дескать, нечего делать, не то будешь заглядывать кому ни попадя не пойми куда... От бабушки мне осталась фармацевтическая «присказка» — через час по чайной ложке. Я ее применяю к любому трудному и сложному делу, когда не знаешь, как за него взяться, а делать надо. К бабушке порой приходила посоветоваться насчет чего-то косметического красивая девушка с длинными волосами. Она жила двумя этажами ниже и, когда спускалась по лестнице, то на поворотах между пролетами держалась правой рукой за металлическую стойку и как-то по-особенному изгибалась и наклоняла голову — так что ее длинные волосы спадали вниз и закрывали лицо. Это было безумно красиво и, видимо, нравилось ей самой. Когда однажды бабушка присоветовала ей что-то довольно сложное в косметическом смысле, и девушка посетовала на это, бабушка, улыбаясь, произнесла что-то на иностранном языке, а потом сказала: «Как говорят французы, чтобы быть красивой, надо страдать». Девушка засмеялась и ушла. Как ее звали, не помню.

 

В армии (в Азербайджане, в районе села Сангачалы) моими непосредственными начальниками были младшие сержанты Кузьмич и Онуфриенко. Никаких конфликтов на национальной почве в нашем отдельном радиорелейном батальоне не наблюдалось. Потом нас «подняли на точки», и я вместе с Толиком Рябовым попал на гору неподалеку от Тбилиси. Все было более-менее в норме, пока не ушли на «дембель» сержанты (сержант Тюлин очень хорошо ко мне относился, сержант Самсонов — терпимо) и пока не получил младшего сержанта рядовой Витя Бородацкий, родом из славного города Киева. Две лычки изменили человека почти до полной узнаваемости. Однажды он даже посетовал: «Мало нам, сержантам, власти дают», — хотя пили грузинское вино и бегали в самоволку мы поочередно, и он не отставал. Однажды Витя сказал что-то обидное насчет моей национальности, и я попытался дать ему «в глаз». Разнимал нас мой лучший армейский товарищ Толик Рябов, с которым мы потом целый год делили кров и пищу в одном вагончике. Толику впоследствии тоже присвоили младшего сержанта, и это никак на нем не отразилось. Я же до конца своих армейских дней опасался, что мне дадут смеху ради ефрейтора. Слава Богу обошлось. У нас говорили: лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора.

 

В армии же один парень из Харькова разъяснил мне разницу между евреем и жидом. Предварительно он спросил, кто я: жид или еврей? Я не знал, что ответить. Не помню точно, о чем шла речь, помню только, что еврей — это еще ничего, а вот жид — совсем плохо. «Похоже, ты — еврей», — «утешил» меня мой собеседник, тонко ощущавший разницу, которой я не улавливал. Живи я в годы войны в Киеве или Львове, вряд ли бы это меня спасло, потому что бандеровцы, не входя в такие тонкости, били и жидов, и евреев, благодаря чему было истреблено полтора миллиона человек, и теперь уже точно не установить, кто из них был евреем, кто — жидом.

 

После армии я устроился электриком на машиностроительный завод. Во время перекуров красивая рыжеволосая девушка Галя усаживалась на какую-то приступочку и принималась бросать в меня мелкими камешками. Я отвечал тем же, стараясь в нее не попасть. После второго или третьего раза я, наконец, догадался, что от меня требуется, и пригласил ее в кино. Мы стали встречаться. Не знаю, чем бы все завершилось, но ни с того ни с сего Галя начала меня избегать. Встречи разом прекратились. Я пытался понять, в чем дело, подходил к Гале, но она ничего не говорила. И тут меня пригласила для разговора толстая тетка, работавшая не то учетчицей, не то завскладом цеха. «Ничего у тебя с Галей не выйдет, — сказала она. «Почему?» — удивился я. «Вспомни, кто она и кто ты», — сказала тетка. Я вспомнил и ушел. С Галей мы не успели даже поцеловаться, но я об этом нисколько не жалею.

 

Тогда я уже начал понимать, что есть люди, которые увидят еврейское даже там, где его нет, и уж тем более там, где оно есть. Они не любят евреев бессознательно, на уровне генов и хромосом. Когда я знакомился с кем-то, и этот человек начинал говорить мне, что у него много друзей-евреев и что он вообще к евреям очень хорошо относится, я понимал, что это тоже антисемитизм, пусть и не патологический. Лично мне и в голову не приходило различать своих друзей и знакомых по национальному признаку. С одним из моих старых приятелей я перестал общаться года два назад, хотя мы одногодки и знакомы лет 30. В последнее время наше общение с ним происходило исключительно по скайпу, потому что у него что-то с ногой, и он не выходит из дома. Беседы шли примерно в таком ключе: «Лифшиц, ты как настоящий еврей, не можешь не понимать...». Или: «Ты же еврей, Лифшиц, неужели ты не видишь...». Или: «Что ты прикидываешься, Лифшиц, ты же еврей...». Теперь мы не общаемся, хотя, конечно, мне надо бы ему позвонить.

 

В новейшее время, когда Советский Союз уже распадался, но мы еще этого не понимали, я поехал по делам в Свердловск. Там я впервые увидел казаков... Увидел — и покрылся холодным потом. Во мне зашевелилась генетическая память, «пепел Клааса» ударил в мое сердце, я разом вспомнил все: «откровения» объявившегося в те годы общества «Память», «Гамбринус Куприна, «Как закалялась сталь» Островского с подробным описанием еврейского погрома, «Пол и характер» еврея Отто Вейнингера с его нелепостями в адрес евреев и «Розыскание...» Даля, о существовании которых («Пола...» и «Розыскания») я тогда даже не подозревал; во мне зазвучал плач Рахили, о котором я никогда раньше не слышал; я распознал крики истязаемых и насилуемых евреев во время Кишиневского погрома, о котором я в то время ничего не знал; я увидел черный дым из печей Майданека и Освенцима... Минута — и наваждение прошло, память улеглась, но впечатление осталось до сих пор.

 

В прошлом году, будучи с женой в гостях у друзей в Баварии, мы познакомились с 50-летней Конни Катцмайер. Валя, супруга моего друга Сергея, работает у нее домработницей. Дом огромный, двухэтажный, многокомнатный, типичный баварский. Когда-то в нем жила большая семья, а сейчас дети поразъехались, и осталась только хозяйка с полупарализованным хозяином. Конни живет скучно, поэтому частенько приглашает Сережу и Валю в гости — пообщаться, попить прекрасного баварского пива с соответствующей закуской. Как я сам убедился, немцы не спрашивают у гостя, что он будет пить; они спрашивают, какой сорт пива ему подать. Разговоров о политике Конни тщательно избегает. Только однажды у нее вырвалось при Вале и Сереже: «Ваш Путин — это еще что. Вот наш Гитлер...». В наше с Таней посещение она честила на все корки свою родную футбольную команду: «Получают миллионы — играть не умеют...». Это о «Баварии»-то! Что ж, болельщики везде одинаковы. Валя рассказывала, что в доме Конни есть комната, где хранится нацистские атрибуты и литература, включая «Майн кампф» Гитлера. Это вещи полупарализованного хозяина дома. Когда мы уходили, я поцеловал Конни руку. «О, джентльмен!» — воскликнула она, убежала в комнаты и вернулась оттуда с чудесной баварской кружкой. Кружка оказалась не слишком старой, зато эксклюзивной, выпущенной к какому-то юбилею не то Баварии, не то Фельдкирхен-Вестерхама, где живет Конни. Мы передарили кружку моему другу Сереге, который обожает все эти баварские «прибамбасы».

 

В этом году я подвергся серьезным медицинским пыткам. В том числе и в областной клинике. Я уже понимал, что ничего они у меня не найдут, но убедить в этом Таню не мог. После последнего, решающего, самого серьезного обследования она мне позвонила и тихо спросила: «Ну как?..». Я ответил: «Как я и говорил, ничего не нашли. Все в порядке». — «А я курить бросила», — сказала Таня. Хорошо, что я сидел. Иначе мог бы упасть. Она курила лет 10, если не больше. Оказывается, она поклялась перед иконой, что бросит курить, если со мной все будет в порядке. Услыхав мои слова, погасила сигарету и бросила...

 

Не помню, о чем мы недавно говорили, когда она сказала: «Я уже не русская, я еврейская, — и добавила. — С кем поведешься...». В самом деле: мы вместе уже 36 с лишним лет. Я не помню себя отдельно от нее... Когда мы еще только встречались, я, памятуя о Гале, все-таки набрался духу спросить Таню о самом главном. Мы переходили через трамвайные пути от ДК машиностроителей, вышли на проспект Ленина, я долго мялся, маялся, наконец, выдавил из себя: «А ты знаешь... что я... не русский?..». Слово «еврей» я не осмелился произнести. «Конечно, знаю», — ответила мне моя Таня. И засмеялась. У меня гора свалилась с плеч.

 

И что прикажете со всем этим делать?..

 

У каждого из нас свой Холокост...

 

4-7 октября 2016

Юрий Лифшиц, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1238 № 122759 от 07.10.2016

1 | 6 | 1717 | 25.11.2024. 00:42:37

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []