Китс и Маршак: Сонет "The Human Seasons" (окончание)

В переводе С. Маршака прежде всего обращает на себя внимание изменение соотношения тематического деления сонета и его строфического членения по сравнению с подлинником. Осени в переводе уделено целых шесть строк, а лету - только две строки второго катрена, что в конечном итоге ведёт к композиционному переосмыслению сонета. Этот сдвиг приобретает важные последствия ещё и потому, что в переводе исчезает смелый образ «медовой жвачки юношеской мысли» ("honied cud of youthful thought" - II, 6), возвращаясь к которой в мечтаниях, зрелый человек испытывает возвышающую душу радость (показательное для Китса ассоциативное совмещение заземлённой, конкретно-чувственной детали с поэтической условностью, иногда достаточно традиционной). В высшей степени характерно, что у Китса говорится не о простом движении жизни от расцвета к увяданию, а о различном преломлении красоты окружающего мира в душе человека на протяжении его жизненного пути.

Между тем, соотнесённость «четырёх времён года» с «четырьмя временами души» в переводе теряется (заметим, кстати, отсутствие в переводе заглавия сонета): после прямого обращения к душе во 2-й строке «Четыре их и у тебя, душа» (I, 2) далее как бы иллюстрируются её реакции на смену времён года в природе («весной» -I, 3; «летом» - II, 5; «осенью» - II, 7; «потом - зима» - IV, 13). Утрачивается также идея индивидуальности судьбы: разумеется, человек (man), о котором в оригинале везде говорится в третьем лице единственного числа, взят в обобщённом, универсальном смысле, однако этим не снимается и второй план — диалектическая взаимосвязь общего и единичного. Оборотами «мы пьём» (I, 3), «жизнь людская» (IV, 14) стирается существенное в данном случае впечатление уникальности духовного опыта, неповторимого у каждого человека, переживающего свою весну, свою осень и т. д. Недаром столь важную роль в структуре сонета играет анафорическая конструкция "Не has his..., When...", отмечающая ступени такого опыта. Её буквальное воспроизведение в русском переводе невозможно, но отсутствие функционального эквивалента нарушает последовательное взаимодействие двух планов метафоры «развитие души - смена времён года».

В первом катрене несколько упрощён многоосмысленный образ полной жизненных сил и желаний весны ("lusty Spring" - I, 3), когда «ясное воображение» способно с легкостью ("with an easy span" - I, 4) приближаться к красоте, вбирать её в себя зрением ("take in") без остатка ("all beauty" - I, 4). В переводе акцент делается не на этой несравненной силе и остроте юношеского вИдения, а на торопливой бездумности его («мы пьём беспечно, на ходу» - I, 3). Избыток красоты передан свежим образом «из полного ковша» (I, 4), вызывающим, однако, в сочетании с «мёдом» нежелательные в контексте сонета славянские ассоциации. "Beauty" («прекрасное» у Маршака) неожиданно материализовано в «этот вешний мёд» (II, 5) в попытке метонимической заменой компенсировать утраченный образ «медовой жвачки», однако чрезмерная конкретизация приводит здесь к существенному сужению понятия красоты, взятой в оригинале в чистом, «онтологическом» виде, и к тривиальному смешению двух принципиально разграниченных в сонете планов: красоты как таковой, как «вещи в себе», с одной стороны, и «гносеологического» аспекта чувственного восприятия этой красоты, с другой.

О лете в переводе почти ничего не сказано, тогда как в оригинале второй катрен—это смысловое и эмоциональное средоточие сонета. Выше уже отмечалась важность метафоры "honied cud of youthful thought" (II, 6), раскрывающей суть духовной зрелости как неустанного уяснения переживаний юности, что позволяет душе достичь вершины своего развития, приблизиться к обожествленное™ ("nearest unto heaven"— II, 8) путем познания красоты. Замена в переводе указанного образа нейтральным «смакуя летом этот вешний мед» (II, 5) и привнесение тавтологического оборота «душа летает, крылья распустив» (II, 6) уничтожают семантическое наполнение характеристики лета, заданное оригиналом. Любопытна антонимическая перестановка этого образа, взятого из описания осени ("his wings he furleth close"—III, 9—10). Обстоятельства образа действия, выраженные деепричастными оборотами, придают глаголу-сказуемому «летает» значение самоцельности. Вместо темы присущей зрелому возрасту тяги к углубленному размышлению — счастливому самопознанию, питаемому запасом юношеских впечатлений от прекрасного, в переводе звучит отчетливая нота легкомысленного гедонизма.
Осень занимает в переводе центральное место. Эмоциональный эффект неожиданного перехода к ней в переводе сглажен (отметим резкий строфический перенос с инверсией дополнения "quiet coves /His soul has in its Autumn" — II— III, 8—9 в оригинале). Наступление осени представлено совершенно логичным и закономерным следствием, не вызывающим ни малейшего оттенка тоски о минувшем расцвете, имплицитно выраженной в оригинале. В оригинале сложные предложения, разделенные двоеточием, сочинены бессоюзно; в переводе сочинительный союз «а», вводящий новое предложение «А осенью...» (II, 7) внутри катрена, явно несет подытоживающую функцию. Осень становится в переводе основной точкой отсчета. На это указывают и наречия времени, связывающие третий катрен с заключительным двустишием: «Теперь она довольствуется тем...» (III, 9) и «Потом— зима» (IV, 13). Неявное метафорическое уподобление души усталой птице интерпретировано в переводе иначе: опущение столь картинной детали, как "his wings he furleth close" (III, 9—10), и появление глагола «прячется» (II, 8) делают уход души в «укромный залив» (II, 8) простым поиском покоя и намеренным устранением «от бурь и непогод» осени (II, 7).
Внешняя точность перевода третьего катрена — при почти полном вербальном их совпадении — обманчива. Едва заметные на первый взгляд замены и перестановки ведут к серьезному переосмыслению характеристики осени, вследствие чего весь сонет получает иную концептуальную окраску. В оригинале скрытый драматизм осени заключается в связанной с ней инертности души, которую охватывает пассивное успокоение, а стремление к высокому вытесняется безразличной созерцательностью. Праздность становится для души единственным приносящим удовлетворение состоянием: смотреть и не видеть красоты, даже не подозревая и не сожалея о не-увиденном, — вот что, по Китсу, является главным симптомом упадка духовных сил и внутренней опустошенности. В переводе, опускающем все слова, обозначающие психологические процессы и состояния ("fancy", "thought", "dreaming", "idleness"), этот план исчезает.
Однородные инфинитивные дополнения "to look on mists in idleness" (III, 10—И) и "to let fair things pass by unheeded" (III, 11—12) в оригинале приравниваются друг к другу также ив семантическом отношении. В переводе катрен разбит на два предложения, причем второе из них «Пусть жизнь идет неслышная совсем, / Как у порога льющийся ручей» (III, 11—12)—побудительное. Переход от реального наклонения к ирреальному выражает волеизъявление говорящего, что разительно противоречит форме и значению этих строк в оригинале. Предложения связываются синонимическим повтором «ход вещей» (III, 10) и «жизнь идет» (III, 11), тогда как в оригинале речь идет отнюдь не о заурядной жизненной текучке: "to let fair things pass by unheeded" (III, 11 —12)—«позволять прекрасному проходить мимо незамеченным» — эта лежащая в иной плоскости и конструирующая сонет идея в переводе отражения не находит. Сравнение «прекрасных явлений» с «ручейком у порога» ("as a threshold brook" — HI, 12) предполагает превращение их в нечто столь же обыденное и незаметное в своей домашней, будничной привычности, застилаемое туманами повседневности: ср. контраст между "heaven" (II, 8) и "threshold" (III, 12) —таков проделанный душой путь. В переводе «жизнь» (жизнь, а не «прекрасное»), которая «идет, неслышная совсем» —III, 11 (в то же время unheeded — причастие, образованное от глагола зрительного восприятия: ср. "takes in all beauty" —1,4; "to look on mists" — 111,10—11),и «у порога льющийся ручей» — III, 12 сближаются, очевидно, по чисто внешнему, нерелевантному для контекста сонета признаку. Идиллически тихое журчание протекающего поблизости ручейка невольно возводится в статус жизненного идеала.
Строка "Не has his Winter too of pale misfeature" (IV, 13) рисует обесцвеченно-искаженный облик мира, каким он предстает перед умственным взором, утратившим способность замечать красоту. Не испытать этого в конце жизненного пути означало бы для человека стать небожителем, «отказаться от своей смертной природы» ("forego his mortal nature" — IV, 14; ср. "nearest unto heaven" — II, 8), вовлекающей его в земной круговорот (наречие too как бы снова напоминает о неотделимости от этого круговорота).
В переводе характеристика зимы дана безотносительно к внутреннему миру человека: присоединительная конструкция в функции определения «безлика и мертва» (IV, 13) выступает антитезой к жизни вообще, жизни как таковой, которую останавливает смерть, подводя ей итог (знаменателен повтор «жизнь идет»—III, 11 и «жизнь людская» — IV, 14). Эволюция бытия души сводится к постепенному торможению жизненного процесса, выключению человека из его динамики: ср. «мы пьем... на ходу» (I, 3) и «глядит на ход вещей» (III, 10); «смакуя... мед, душа летает, крылья распустив» (II, 5—6) и «в укромный прячется залив» (II, 8), «довольствуется тем, что глядит» (III, 9—10). Восклицательное предложение «Что делать!» и категорически утвердительная формула «Жизнь людская такова» (IV, 14), напоминающая знаменитое c'est la vie, которыми заключается перевод, звучат безоговорочным приятием судьбы и примирением с фатальной неизбежностью физической кончины.
Определенное влияние на семантическую структуру перевода оказывает и перестройка синтаксической формы оригинала. Как отмечено выше, в оригинале преобладает бессоюзное сочинение простых и сложных предложений; особую роль играют придаточные времени, подчиненные при помощи союза when; примечателен также единственный в тексте сонета разделительный союз or, вместе с наречием else приобретающий противительное значение. В переводе—10 независимых предложений (все они, за исключением одного, простые), синтаксическое членение которых полностью совпадает с метрическим, что придает сонету спокойное, размеренное звучание, тогда как в каждой строфе оригинала (кроме заключительного двустишия) наблюдаются строчные переносы: "fancy clear/Takes in all beauty" (I, 3—4), "he loves/To ruminate" (II, 6—7), "his wings/He furleth close" (III, 9—10), "contented so to look/On mists in idleness" (III, 10—И), сообщающие интонационному строю сонета эмоциональность, и особо экспрессивную функцию выполняет строфический перенос "quiet coves/His soul has in its Autumn" (II—III, 8—9). Оригинал изобилует также инверсиями, которые в переводе отсутствуют: "fancy clear" (I, 3), "dreaming high" (II, 7), "spring's honied cud of youthful thought he loves to ruminate" (II, 6—7), "quiet coves his soul has in its Autumn" (II—III, 8—9), "his wings he furleth close" (III, 9—10), причем инвертированные определения "clear", "high" и распространенные дополнения "spring's honied" cud of youthful thought", "quiet coves", "his wings" попадают в сильные, рифменные позиции, что в значительной мере способствует их семантическому выделению. В целом синтаксическое деление в переводе соответствует строчному и строфическому, в результате чего понижается стилистически значимое напряжение между метрическим и синтаксическим членением сонета, свойственное оригиналу. Проведенный анализ показывает, что структурно-семантическое единство, какое представляет собой сонет Китса, неадекватно интерпретируется переводчиком, перестраивающим семантическую структуру оригинала согласно собственной концепции. Параллельное рассмотрение внутритекстовых межстрофических связей оригинала и перевода позволяет выявить существенные различия между избранными переводчиком средствами межстрофической связи (в целом менее тесной, нежели в подлиннике) и их коррелятами в оригинале.
Нарушение идеального соответствия четырех ступеней в развитии темы четырехчастной строфической композиции сонета, несоблюдение последовательного проведения развернутой метафоры «развитие души — смена времен года», перемещение основной точки отсчета в осень, переосмысление лексических связей, полное отсутствие инверсий и переносов, привнесение сентенциозности в последнюю строку приводят к подмене эстетического критерия для суждения о духовных потенциях человека критерием сугубо житейским, бытовым. Сонет, исполненный внутреннего драматического напряжения и посредством сложной аллегории раскрывающий трагизм жизни не в простом прекращении земного бытия, а в оскудевающей со временем способности воспринимать красоту окружающего мира, превращается в рассказанную размеренно-спокойным тоном назидательную притчу о возрастной разнице в поведении человека.
Таким образом, можно заключить, что адекватное перевыражение подлинника во многом определяется изофункциональностью комплекса межстрофических связей в переводе. Невнимание переводчика к специфическим для контекста сонета средствам строфической и семантико-синтаксической организации приводит к нарушению смысловых и стилистических особенностей оригинала как художественно-языкового целого— вплоть до концептуального переосмысления поэтического значения подлинника [6].

ЛИТЕРАТУРА
1. Жирмунский В. М. Композиция лирических стихотворений.-
- В кн.: Теория стиха. Л., 1975, с. 450.
2. С и л ь м а н Т. И. Семантическая структура лирического стихотворения (к проблеме «модели жанра»). -— В сб.: Philologica. Л., 1973, с. 416—424; она же. Заметки о лирике. Л., 1977.
3. К а з а к о в а Т. А. Стихотворный перевод как вариант семантической структуры оригинала. — XXVI Герценовские чтения. Иностр. языки, ч. 1. Л., 1973, с. 180.
4. Ср.: Sarieva L. Romantic Imagery.—В сб.: Годишник на Софийския университет, т. LX. София, 1966, с. 338.
5. О метафорическом символе см.: Тарасова В. К. Словесная метафора как знак. Автореф. канд. дисс. Л., 1976: «.. .некая деталь сюжета обращается в знак другого значения, абстрагируясь в идею, но сохраняя при этом свою изначальную вещественность» (с. 23 и след.). Здесь же указывается, что «метафорический символ может стать моделью по отношению к содержанию целого произведения» (с. 24).
6. В переводе сонета, выполненном автором статьи и отнюдь не претендующем на полноценность решения, сделана, в частности, попытка акцентировать историю именно духовного развития личности посредством лексического повтора слова «душа»:

Времена человеческой жизни
Четыре времени сменяет год,
Четыре времени в душе людей,
Легко мечта уносится в полет,
Впивая красоту весной своей.
На склоне лета счастья выше нет
В медовой жвачке памятных минут
Приблизиться блаженством юных лет
К небесному. Есть у души приют
В туманах поздней осени, когда
Прекрасное проходит вдалеке
И ускользает мимо, как вода
В бегущем у порога ручейке.
Душа мертвеет бледною зимой,
И ей не преступить закон земной.

- Опубликовано в кн.: Семантика слова и предложения в английском языке (Межвузовский сборник научных работ). Л.: ЛГПИ им. А.И.Герцена, 1980.
С.31-41.

Сергей Сухарев