Китс и Лермонтов

СТИХОТВОРНЫЙ ПЕРИОД И ТИП ЦЕЛОСТНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ЛИРИЧЕСКОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ

(Стихотворение М. Ю. Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива...»
и сонет Джона Китса «When I Have Fears...»)

Цель настоящей статьи — на фоне обладающих типологической общностью индивидуальных художественных систем двух представителей романтической лирики (Лермонтова и Китса) — сопоставить семантико-стилистические особенности двух стихотворений, написанных в форме периода с конструкцией типа «when…then» («когда... тогда»).
Периодом в риторике именуется «пространное сложноподчиненное предложение, отличающееся полнотой развертывания мысли и законченностью интонации» (1). Поэтическая речь, в которой синтаксическое построение, связанное с распределением тематического материала, вступает в тесное взаимодействие с метрическим членением стиха, наглядно выявляет структурообразующую роль
периода в семантической композиции стихотворного текста. Наиболее показательны случаи, когда составные элементы периода соотнесены со строфами как структурно-семантическими единицами стихотворного текста. Именно тогда, наряду с явными показателями синтаксических и формально-грамматических средств межстрофической связи, особо важное значение в создании целостной семантической структуры стихотворения приобретает поддержанное межстрофическими связями на лексическом уровне единство развития образа, далеко не всегда очевидная логика движения поэтической мысли. Без понимания взаимообусловленности и внутренней неразрывности этих связей, подчиненных единству художественного замысла, нельзя судить о концепции стихотворения.

Нередко лирическое стихотворение целиком укладывается в рамки периода — то есть, всё произведение состоит из одного развернутого предложения. Классический пример подобного рода в русской поэзии — стихотворение
М. Ю. Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива...» (1837):

Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в лесу малиновая слива
Под тенью сладостной зелёного листка;

Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;

Когда студёный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, —

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, -
И счастье я могу постигнуть на земле, I
И в небесах я вижу Бога.

Композиция стихотворения неоднократно привлекала внимание исследователей (2). В стихотворении одно сложноподчиненное предложение занимает четыре строфы: первые три четверостишия соответствуют вводной, «восходящей» части периода (протасис) - придаточным предложениям времени с анафорическим союзом «когда»; заключительное четверостишие содержит основную, «нисходящую» часть периода (аподосис) — главное предложение с двукратным анафорическим союзом «тогда». Интонационная завершённость периода подчёркивается эффектом обманутого ожидания — нарушением рифмо-ритмической инерции: в последнем четверостишии перекрёстная схема рифмовки предшествующих строф сменяется опоясывающей, а 16-ая, заключительная строка является усеченной — наикороткой во всём стихотворении (четырёхстопный ямб вместо нерегулярно чередующихся пятистопного и шестистопного ямба) и тем самым эмфатически выделенной. Развёртывание периода, как обычно, совмещается со стилистическим приемом ретардации — задержкой композиционной и смысловой развязки, что усиливает эмоциональную напряжённость высказывания.
Отмечая некоторое тематическое и композиционное сходство этого стихотворения М. Ю. Лермонтова со стихотворением А. С. Пушкина «Брожу ли я средь улиц шумных...» (1829), В. М. Жирмунский указывает на то, что «анафорические повторения и ритмико-синтаксический параллелизм у Лермонтова подчинены другому художественному заданию — эмоционально-экспрессивному воздействию, характерному для романтической лирики» (3). Действительно, романтической лирике, впечатляющим образцом которой является стихотворение Лермонтова, тяготение к эмоциональности выражения свойственно в высшей степени; однако функция названных композиционных приемов, разумеется, не сводится исключительно к усилению экспрессии, а тесно связана с содержательным построением.
Идея стихотворения, впрочем, вовсе не столь очевидна, какой представляется на первый взгляд. Истолкование подспудной сложности стихотворения, несомненно, наталкивается на ряд противоречий и связано с определенными трудностями (4). Смутно осознавая, по-видимому, неоднозначность и неуловимую загадочность лермонтовского шедевра, писавшие о нем зачастую пытались найти причину собственного двойственного впечатления в скрытом несовершенстве самой конструкции стихотворения.
Известно неприятие этого стихотворения Глебом Успенским, усомнившимся «в искренности поэта». Поэт, смешавший здесь различные сезоны, разное время суток и приметы разных географических широт, якобы всего лишь — «случайный знакомец природы», поскольку «иначе он бы не стал выбирать из нее отборные фрукты да прикрашивать их и размещать по собственному усмотрению» (5).
Л. Пумпянский, усматривая «рискованность» стихотворения в «странном сочетании ораторского принципа с романсным», отмечал, что «школьно-ораторское построение непогрешимого временнуго периода» наряду с «малиновой сливой», «тенью сладостной», «душистой росой» всегда вызывало чувство неловкости» (6). Даже Б. М. Эйхенбаум, давший в своей классической работе «Мелодика русского лирического стиха» исчерпывающе детальный анализ синтактико-интонационного строя стихотворения, не ощущал в нем «специфических смысловых ступеней», соответствующих трём «когда», вследствие чего находил «несоответствие между синтаксической схемой, резко выглядывающей из-за текста, и смысловым построением» (7). Утрируя высказанную Б. М. Эйхенбаумом в другой работе мысль о том, что «лирический центр стихотворения, его настоящая тема - не «примирение» или «смирение», а именно постоянная и неизбежная для человека «тревога души» (8), В. А. Архипов прямо призывал отделять в данном случае форму (субъективно понятую) от содержания (еще более субъективно представленного): «Отрешитесь от мирной, убаюкивающей музыки стихотворения - и вы явно услышите в нем и боль, и горечь, и тревогу, и «яд» незатухающих сомнений» (9).
Убедительно оспаривая мнение Б. М Эйхенбаума о том, что стихотворение держится не на смысловой, а исключительно на ритмико-интонационной градации, М. Л. Гаспаров сравнивает «заданную схему» стихотворения «Когда...- когда...- когда.., - тогда: Бог» с аналогичной схемой в стихотворении французского поэта-романтика Альфонса де Ламартина «Le cri de l`вmе» («Крик души») из сборника «Поэтические и религиозные гармонии» (1830) - вероятно, знакомого Лермонтову. Считая заслугой Лермонтова «концентрацию сути... на композиционном уровне» (10), автор статьи анализирует последовательность первых трёх строф в пяти аспектах (последовательность действия, характеристик, точек зрения, охвата времени, охвата пространства). Доказательно усматривая в семантическом движении стихотворения постепенный переход «от неодушевленности к одушевленности, от «сторонней ясности к внутренней смутности, от объективности к субъективности, от пространственной и временнуй конкретности к внепространственности и вневременности», М. Л. Гаспаров называет этот путь путём «извне вовнутрь - из материального мира в духовный мир». Заключительное четверостишие «содержит обратное движение - от души к мирозданию, но уже просветлённому и одухотворённому» (11). Согласно исследователю, «композиционное равновесие лермонтовского стихотворения идеально» (12). Данный анализ убедительно демонстрирует подчинённость расположения образов стихотворения законам движения поэтической мысли, законам «размещения их по собственному усмотрению». Можно согласиться с выводом другого исследователя относительно того, что «такой тип отбора и акцентировки характерен не только для индивидуального стиля Лермонтова, с обязательным для него преобладанием творческой личности над предметом, но и для романтизма вообще» (13).

Попытаемся сопоставить с лермонтовским ещё одно проявление романтического типа «отбора и акцентировки» материала действительности. Это хрестоматийно известный сонет Джона Китса «When I Have Fears...» (1818, впервые опубликован в 1848 году). Композиционная схема сонета «when... when... when: -...then», по сравнению со стихотворениями Лермонтова и Ламартина, не имеет последнего звена «Бог» и, таким образом, лишена прямых религиозных импликаций, однако момент некоего духовного прозрения, озарения в нём, несомненно, присутствует. Сонет, также встречающий самые разноречивые толкования, - первый из написанных Китсом по английскому (или «шекспировскому») канону: три четверостишия с перекрёстной схемой рифмовки и заключительное парнорифмованное двустишие (14).

When I have fears that I may cease to be
Before my pen has gleaned my teeming brain,
Before high-pilиd books, in charactery,
Hold like rich garners the full-ripened grain;
When I behold, upon the night's starred face,
Huge cloudy symbols of a high romance,
And think that I may never live to trace
Their shadows, with the magic hand of chance;
And when I feel, fair creature of an hour!
That I shall never look upon thee more,
Never have relish in the faery power
Of unreflecting love! - then on the shore
Of the wide world I stand alone and think
Till love and fame to nothingness do sink.

Подстрочный перевод:
Когда я испытываю страх, что мое существование прекратится
(что я могу перестать быть),
прежде чем перо соберет жатву с моего изобильного мозга,
прежде чем высокие груды книг, в буквенном начертании,
вместят, подобно богатым житницам, полностью созревшее зерно;
когда я вижу на звездном лице ночи
гигантские туманные символы возвышенной романтической фантазии,
и думаю, что, может быть, мне не суждено прожить столько, чтобы запечатлеть
их тени магической рукой случая;
и когда я чувствую, прекрасное минутное создание,
что никогда больше не взгляну на тебя,
никогда не испытаю блаженства волшебной власти
неразмышляющей любви; - тогда на берегу широкого мира
я стою один и размышляю
до тех пор, пока любовь и слава не тонут в ничто (15).

«Пророческая тоска» 23-летнего поэта, предчувствие возможной неосуществимости высокого жизненного предназначения выражены здесь с редкой лирической силой. Мысль о ранней смерти, которая до срока прервёт напряжённый духовный труд, сделает тщетными творческие искания и отнимет счастье разделённой любви, приводит поэта к трагическому осознанию своей оторванности от мира и несбыточности лучших устремлений.
Эмоциональность высказывания усилена необычным соотношением тематического материала и синтаксического строя со строфическим делением сонета. Сонет написан в форме периода и представляет собой развернутое сложное предложение с трехчленным параллелизмом придаточных предложений времени, каждое из которых полностью (за исключением последнего) соответствует катрену, открываемому анафорой: «When I...», «When I...», «And when I...». Заключительная строка сонета также занята придаточным предложением времени, а главное предложение, выделенное союзом then, размещено на основной строфической границе - между третьим катреном и концовочным двустишием, причем cтрофический перенос на уровне синтагмы «then on the shore/Of the wide world» разрывает наиболее тесную в предложении синтаксическую связь — атрибутивную (16), резко выделяя тем самым важнейшее смысловое ядро сонета: предельность, конечность «широкого мира», на краю которого стоит поэт лицом к лицу с пустотой. Заметим, что глагол to stand («I stand alone and think»), не заменяя собой связочный (17), не только несёт своё прямое, основное значение, но и, рисуя неподвижную фигуру погружённого и раздумье поэта, ассоциируется с мужественной стойкостью перед неведомым «ничем».
Параллелизм образующих период предложений - так же, как и у Лермонтова, -совмещён с неоспоримой динамикой смысла: стилистический прием нарастания выступает и здесь как «средство выявления индивидуального миропонимания и мироощущения автора, отражающее субъективную оценку им различных явлений действительности по степени их важности» (18). Расположение тематического материала у Китса следует явно романтической градации ценностей (1-й катрен — разум, 2-й катрен — интуиция, 3-й катрен — эмоция), причем и в данном случае период тесно объединяет явления, связанные между собой не логически, а чисто ассоциативно (19). Примечателен контраст между планом восприятия и той областью, к которой относится потенциальная нереализуемость надежд и свершений поэта: сфера интеллекта (1-й катрен) дается через непосредственное ощущение страха («When I have fears...»), сфера воображения (2-й катрен) через созерцание и размышление («When I behold... and think»), и только на вершине эмоционального напряжения (3-й катрен) всецело господствует стихия чувства («And when I feel»).
Как замечает американский исследователь М. А. Гольдберг, образная система сонета претерпевает от катрена к катрену эволюцию от конкретного в сторону всё более абстрактного (схема, как видим, в принципе совпадает с наблюдениями
М. Л. Гаспарова над стихотворением Лермонтова). Если в 1-м катрене говорится о столь реальных предметах действительности, как «реn», «brain», «books», «garners», «grain», то во 2-м катрене речь идет о призрачных видениях и смутных представлениях фантазии: «cloudy symbols», «shadows», «magic hand of chance», а в З-м катрене образ «faery power» совершенно лишён всяких черт реального мира. Заключительная строка содержит в себе уже идею полного уничтожения («nothingness»). Весьма примечательно и движение времени, которое как бы суживается и сокращается по мере развертывания сонета: образы 1-го катрена метафорически соотносят богатство разума с изобильным урожаем осени, временные рамки 2-го катрена - всего одна ночь, а в 3-м катрене возлюбленная представляется поэту созданной только на «час» («fair creature of an hour») (20).

У Лермонтова «последовательность охвата времени» эволюционирует, согласно
М. Л. Гаспарову, от описания конкретно взятого, определенного временнуго момента в первой строфе, через произвольно выбранный, условный момент во второй строфе, ко времени совершенно размытому и нефиксированному, едва ли не мифологическому в третьей (кстати, неслучайно, видимо, появление в ней «таинственной саги» - «про мирный край»: своего рода семантический оксюморон). Здесь, как и в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…», поэт «удивительно свободно стремится слить личное время героя с вечностью» (21).
У Китса катастрофична именно неслиянность «личного времени героя» с вечностью. Субъективная соположенность различных планов действительности подчеркнута в сонете как указанным выше параллелизмом синтаксической структуры придаточных предложений, так и семантической общностью глаголов-сказуемых, стоящих в форме 1-го лица единственного числа: «When I have fears that I mау cease to be», «When I behold.. and think that I mау never live to trace», «And when I feel... that I shall never look upon thee more.., never have relish». Отнесённый к будущему ряд негативных состояний преломлён через восприятие, присущее поэту лишь в какой-то определённый, данный момент интуитивного предвидения судьбы - «момент постижения истины» (термин Т. И. Сильман).
Категория времени - противоречие между несбыточностью будущего, каким оно представляется поэту, и настоящим моментом опустошающего размышления - доминирует в семантической структуре сонета, вовлекая в неё дополнительные контрасты - между деятельностью и медитацией, между чистой эмоциональностью и неотступной рефлексией (ср. «unreflecting love» и «think», повторённое дважды), между единением с любимой и одиночеством, - наконец, между избытком духовных сил, соотнесённым с величием и красотой окружающего мира, и противостоящей им пустотой небытия. Повтор глагола think (ср. строки 7 и 13) отнюдь не тавтологичен, как может показаться, и приобретает в контексте сонета особую стилистическую значимость. В 7-й строке (кстати, занимающей в сонете центральную, вершинную позицию - «And think that I may never live to trace») think употреблено в узком значении и передает отдельное, частное мысленное предположение. Значение этого глагола в предпоследней, 13-й строке «...I stand alone and think», где он занимает и сильную рифменную позицию, генерализуется и расширяется, обогащаясь ассоциативной внутритекстовой связанностью и ситуацией 1-го катрена, изображающего неустанную работу мысли (22).
Ключевое слово - наречие времени never - повторяется трижды: «I may never live to trace», «I shall never look upon thee more», «Never have relish», причем в последнем случае значимость этого слова выделена ритмической инверсией - заменой ямбической стопы хореической, а сама строка образует сцепление с начальной строкой вследствие позиционной эквивалентности ситуативно антонимических конструкций — «When I have fears» и «Never have relish». Именно предчувствие поэтом близкой смерти (хотя слово death в сонете отсутствует и заменяется парафразами) и мучительное размышление о краткости отпущенного ему срока ставит поэта на грань между «всем» и «ничем», заставляя осознать возможную недостижимость жизненного призвания.

Тематически период у Лермонтова сополагает два параллельных плана - мир природы (строфы 1-3) и мир души (строфа 4), причем внутреннее, личное (состояние души) оказывается тесно связанным с внешним, внеличным (состоянием природы) не столько временнуй, сколько причинно-следственной зависимостью (составляющие период придаточные предложения выражают скорее условный, нежели временные отношения). Поистине этот поэт «весьма редко предавался чистому и незаинтересованному наслаждению природой» (23); здесь оно ведет к разрешению самого основного жизненного конфликта — гармоничное, почти идиллическое состояние мира устраняет диссонансность бытия человека, приводит к пониманию одушевлённости и наделённости речью всего сущего. Романтический максимализм Лермонтова проявляется здесь, прежде всего, в том, что все моменты закономерного круговорота природы даны в своём апогее, сущность их раскрыта с необычайной полнотой и щедростью характеристик: «желтеющая нива», «свежий лес», «малиновая слива», «сладостная тень», «душистая роса», «румяный вечер», «утра час златой», «ландыш серебристый», «студёный ключ» и т. д. Это совсем не банальная эстетизация действительности, не беспорядочное нагромождение украшающих эпитетов, как казалось некоторым критикам: расцвет и созревание природы - процесс, сопрягаемый с развитием души, достигающей своей высшей зрелости в постижении красоты как воплощения сущности мироздания. Ценность и смысл человеческого бытия определяется эстетическим критерием - мерой приобщений к прекрасному в природе.

Период у Китса совмещает два внутренних состояния («танталовы муки» души) вне зависимости от состояния мира, аксиоматически прекрасного и одухотворённого. Основная антиномия сонета - «настоящее I - настоящее II» (преломлённое через гипотетическое «будущее»). Если «лермонтовская несопряжённость с объективным ходом времени - признак органической неукорененности в бытии» (24), а названное стихотворение Лермонтова - редчайший случай гармонизации личного и внеличного, то для Китса мучительным источником «неукоренённости в бытии» становится именно «несопряжённость» с субъективным ходом времени, разлад личного и внеличного.
Сама форма периода с нагнетанием придаточных предложений времени «When..., when..., when..., - then», подразумевая повторяемость действий (в отличие от Лермонтова, у Китса субъект действия - не природа, а сам лирический герой) указывает на преходящий, «окказиональный» характер внутреннего кризиса, «узуально» этому герою несвойственного. Поэт, принимая неизбежность смерти, всем существом отвергает лишь её преждевременность. Если у Лермонтова конструкция «когда..., когда..., когда..., - тогда» называет ряд разновременных внешних условий, необходимых для восстановления душевного равновесия в гармонии с окружающим, то аналогичная конструкция у Китса передаёт единовременную совокупность аспектов внутреннего состояния, ведущего к трагической изоляции от «широкого мира». У Лермонтова состояние мира меняет состояние души, у Китса состояние души меняет состояние мира. Сходная форма - разное содержание... И в то же время оба стихотворения, несомненно, роднит и объединяет общность мировоззренческой установки романтизма: «не личность в мире, а мир в личности».

Таким образом, проделанный сравнительный анализ позволяет заключить, что семантическая структура двух в композиционном отношении почти идентичных стихотворений, каждое из которых представляет собой целостно организованное, неповторимое художественное единство, выявляется как через динамическое взаимодействие синтаксического строя и строфического членения, так и посредством тесной, межстрофической связи на разных уровнях - от лексического до образного, поддерживающих, прежде всего, последовательность развития поэтической мысли.

(1) Словарь литературоведческих терминов. М.: Просвещение, 1974. С.267.
(2) См.: Жирмунский В. М. Композиция лирических стихотворений. –
В его кн.: Теория стиха. Л.: Советский писатель, 1975. С.437-438; Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха. - В его кн.: О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969. С.430-435; Гаспаров М. Л. Лермонтов и Ламартин. Семантическая композиция стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива...». - В кн.: Историко-филологические исследования (Сборник статей памяти академика Н. И. Конрада). М.: Наука, 1974. С.113—120; Шитов В. А. Грамматическая структура стихотворения М. Ю. Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива...». –
- В кн.: Материалы межвузовской конференции по итогам научной работы
за 1964 год. Тезисы докладов. Вологда, 1965. С.18-19. Ср. также: Шуришина Т. И. Периодические конструкции русского языка и их использование в текстах произведений М. Ю. Лермонтова. Автореф. канд. дис. Л.: 1977.
(3) Жирмунский В. М. К вопросу о стихотворном ритме. - В кн.: Историко-филологические исследования...С.36.
(4) См. например: Фохт У.Р. Лермонтов, Логика творчества. М.: Наука, 1975.
С. 52-55; Удодов Б. Т. М. Ю.Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. Воронеж: 1973. С.179-190; Архипов В. А. Лермонтов. Поэзия познания и действия. М.: Московский рабочий, 1965. С.35-37 и др.
(5) Успенский Глеб. Крестьянин и крестьянский труд. - Собр. соч.: В 9-ти тт.
Т. 5. М.: ГИХЛ, 1956. С.36. О непонимании специфики лирического выражения
(в том числе у Лермонтова) см. любопытную статью Д. Старикова «Лыко в строке». - Вопросы литературы, 1972, № 6. С.142-168. По свидетельству автора, ему «пришлось как-то объяснять одному профессиональному литературному критику, что строки популярной ошанинской песни: «Среди хлебов спелых, среди снегов белых течет река Волга...» - нимало не оспаривают того факта, что «снегов белых» еще не бывает ко времени созревания хлебов...» (С. 143).
(6) Пумпянский Л. Стиховая речь Лермонтова. - Литературное наследство.
Т. 43-44. М.: Изд-во АН СССР, 1941. С.417.
(7) Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха. –
- В его кн.: О поэзии... С.423.
(8) Эйхенбаум Б. М. Литературная позиция Лермонтова. –
- Литературное наследство…. С. 37.
(9) Архипов В. А. Указ. соч. С.36.
(10) Гаспаров М. Л. Указ. соч. С.120.
(11) Там же. С.119.
(12) Там же. С.120.
(13) Максимов Д. Б. Поэзия Лермонтова. М.-Л.: Наука, 1964. С.35.
(14) Исследователями отмечалось композиционное сходство (при определённой тематической общности) данного сонета Китса с некоторыми сонетами Шекспира, содержащими аналогичную конструкцию (например, 12-м - «When I do count the clock that tells the time...», 15-м — «When I consider every thing that grows...» и в особенности 64-м - «When I have seen by Time's fell hand defaced...».
(15) Перевод сонета Китса, принадлежащий автору настоящей статьи, имеет два варианта. В первом варианте, опубликованном в книге Н.Я.Дьяконовой «Китс и его современники» (М.: Наука, 1973. С.161), сделана попытка заменить придаточные предложения времени в главной части периода условными придаточными предложениями с анафорическим союзом «если»:

О, если только оборвётся нить
Существованья, прежде чем дано
Страницам, словно житницам, вместить
Бессчётных мыслей зрелое зерно;

И если мне, в безмолвный час ночной
Глядящему в небесный светлый лик,
Не суждено душой прочесть земной
Высоких тайн провидческий язык;
О, если беззаветный зов любви
Моей рассеет время без следа,
И если увидать глаза твои

Мне больше не придётся никогда; -

Тогда в огромном мире на краю
Бесславья и бессилья я стою.

Приводим второй вариант, более точно следующий синтаксической структуре оригинала:

Когда мне страшно, что порвётся нить
Существованья, прежде чем дано
Страницам, словно житницам, вместить
Бессчётных мыслей зрелое зерно;
Когда смотрю на звездный лик ночной
И думаю о том, что не успеть
Гигантских символов туманный рой
Мне волей случая запечатлеть;
Когда я знаю, что слепой любви
Отдаться никогда я не смогу,
Мгновенный образ твой, глаза твои
Не встречу вновь; — тогда на берегу

Вселенной, одинокий, вижу, как
Уходят слава и любовь во мрак.

(16) Смирницкий А.И. Синтаксис английского языка. М.:1957. С. 174.
(17) Ср. пример из Ч.Диккенса: «I stand alone in the world», приводимый в «Грамматике английского языка» Л. С. Бархударова и Д. А. Штелинга (М.: I960.
С.300), в котором, однако, по мнению авторов, stand приравнивается к «I am alone in the world».
(18) Galperin I. R.. Stylistics. M., 1974. Pp.221-222.
(19) Ср.: Колесникова Н.Н. Период и его лингвистические особенности в английской художественной литературе и публицистике. Автореф. канд. дис.
М.: 1975. С.19.
(20) Goldberg M. A. The «Fears» of John Keats. - Modern Language Quarterly, XVIII, No. 2 (1957). P.126 ff.
(21) Егоров Б. Ф. Категория времени в русской поэзии XIX века. - В кн.: Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л.: Наука, 1974. С.183.
(22) Ср.: Казакова Т. А. Система ассоциативных связей слова в поэтическом тексте и стихотворный перевод. Автореф. канд. дисс. Л.: 1974. С.13-17.
(23) Лосев А. Ф. Проблема символа в связи с близкими к нему литературоведческими категориями. - Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 1970. Т.29, вып. 5. С.386.
(24) Ломинадзе С.В. На фоне гармонии (Лермонтов). - В кн.: Типология стилевого развития нового времени. М.: Наука, 1976. С.377.

- В кн.: Художественное целое как предмет типологического анализа
(Межвузовский сборник научных трудов). Кемерово: КемГУ, 1981. С.122-132.

Сергей Сухарев