Бродский: маршал Победы Жуков в аду

  Рекогносцировка 

Есть у Иосифа Бродского, как, вероятно, у всякого русского поэта, бывшего участником либо очевидцем Великой Отечественной войны или узнавшего о тех событиях от отца с матерью, несколько стихотворений на данную тему. Нет! Неверно. Даю поправку: есть у Иосифа Бродского несколько стихотворений о Второй мировой войне. Это расширительное уточнение будет оправданным. Ибо стихов о собственно Великой Отечественной у Бродского всего одно – «На смерть Жукова» от 1974 года. Но оно, на мой взгляд, главное из всех, написанных им о Второй мировой войне, ключевое. Может статься – одно из лучших стихотворений поэта.
        Хотя, немедленно уточню: внимание, которое оказывается стихам «На смерть Жукова», чрезмерно. Думаю, в силу того, что именно в данном тексте можно отыскать разделяемую, пусть номинально, русским поэтом общность судьбы с русским народом, с Россией. То есть то, что английский писатель Ричард Олдингтон, говоря о патриотизме, назовёт «прекрасным чувством коллективной ответственности».
        Станислав Рассадин в книге «Русская литература: от Фонвизина до Бродского» таким образом напишет об этом: «И, быть может, самые лучшие стихотворения Бродского появляются, когда корка взламывается, когда он беззащитен перед непосредственными впечатлениями. Тогда появляется, скажем, тот же «Крик ястреба» или «Осенний вечер в скромном городке», где одиночеству не приходится претворяться чем-то иным. Или – «На смерть Жукова», стихи, в которых их автор, показательный отщепенец, не скрывает причастности к общей и, что бы там ни было, родной судьбе».
Приведу текст стихов «На смерть Жукова»:

        Вижу колонны замерших внуков,
        гроб на лафете, лошади круп.
        Ветер сюда не доносит мне звуков
        русских военных плачущих труб.
        Вижу в регалиях убранный труп:
        в смерть уезжает пламенный Жуков.

        Воин, пред коим многие пали
        стены, хоть меч был вражьих тупей,
        блеском маневра о Ганнибале
        напоминавший средь волжских степей.
        Кончивший дни свои глухо в опале,
        как Велизарий или Помпей.

        Сколько он пролил крови солдатской
        в землю чужую! Что ж, горевал?
        Вспомнил ли их, умирающий в штатской
        белой кровати? Полный провал.
        Что он ответит, встретившись в адской
        области с ними? «Я воевал».

        К правому делу Жуков десницы
        больше уже не приложит в бою.
        Спи! У истории русской страницы
        хватит для тех, кто в пехотном строю
        смело входили в чужие столицы,
        но возвращались в страхе в свою.

        Маршал! поглотит алчная Лета
        эти слова и твои прахоря.
        Всё же, прими их – жалкая лепта
        родину спасшему, вслух говоря.
        Бей, барабан, и военная флейта,
        громко свисти на манер снегиря. 

        Артподготовка 

        Обращаясь к тексту самих стихов, надо отдавать отчёт, что для И. Бродского всякое стихотворение «На смерть …» содержит в себе элемент автопортрета (хотя бы отчасти). Оплакивая друга, поэта, героя, поэт оплакивает и себя.
        Об этом Иосиф Бродский чётко и недвусмысленно написал в эссе «Об одном стихотворении», посвящённом цветаевским стихам «Новогоднее». Вот цитата: «Всякое стихотворение «На смерть…», как правило, служит для автора не только средством выразить свои ощущения в связи с утратой, но и поводом для рассуждений более общего порядка о феномене смерти как таковом. Оплакивая потерю (любимого существа, национального героя, друга или властителя дум), автор зачастую оплакивает – прямым, косвенным, иногда бессознательным образом – самого себя, ибо трагедийная интонация всегда автобиографична. Иными словами – в любом стихотворении «На смерть…» есть элемент автопортрета».
        Было бы крайне любопытно именно с этой позиции познакомиться с лингвистическим и семантическим анализом (даже психоанализом) стихов Бродского «На смерть Жукова».
        Попытка, предпринятая Михаилом Лотманом в статье «Как работает стихотворение Бродского», на мой взгляд, не совсем убедительна. Утверждение М. Лотмана, мол, «создается даже впечатление, что Бродского более интересует сама смерть, нежели тот, кто умер», представляется едва ли оправданным. Здесь дело, думаю, обстоит с точностью до наоборот.
        Зато вывод Лотмана о «присутствующем отсутствии автора», к которому он приходит, анализируя различного рода семантические, стилистические и даже синтаксические нестыковки, я разделяю. И вот почему.
        Множество бродсковедов акцентируют внимание читающей публики, как правило, лишь на «позитиве», эдакой патриотической риторике: «пламенный Жуков», «блеск маневра», «правое дело», «родину спасший» и т. д.
        Тем паче сам И. Бродский в диалогах с С. Волковым на предложение рассматривать стихотворение как «государственное» или «имперское» заметит: «Между прочим, в данном случае определение «государственное» мне даже нравится». И добавит (надеюсь, в шутку): «Вообще-то, я считаю, что это стихотворение в свое время должны были напечатать в газете «Правда».
        Не уверен по поводу газеты «Правда», идеологического рупора советской компартии, но вот с исторической правдой похорон Жукова в стихах Бродского далеко не всё соотносимо.
        Напомню историю написания этого стихотворения. Иосиф Бродский, будучи в Голландии на Роттердамском международном поэтическом фестивале, узнаёт о том, что 18 июня умер Г. К. Жуков. Увидев по телевизору кадры похорон маршала Победы, Бродский садится за стихи…
        А теперь о фактических неточностях. Во-первых, труп Жукова был кремирован, в этой связи «гроба на лафете» быть попросту не могло, была урна с прахом. Во-вторых, урну с прахом Жукова повезли в центр столицы на катафалке, а затем, у Дома Советов, возложили на орудийный лафет. Никакой лошади в траурной церемонии не участвовало. Лошадиный круп – ложноклассический, в русле античной традиции, авторский вымысел. В-третьих, в день похорон Жукова шёл дождь (словно сама природа оплакивала смерть народного героя), и об этом ни словом не упоминается в стихах.
        Но фактура церемонии похорон Георгия Константиновича Жукова в данном случае не слишком важна: поэт обладает безусловным правом на метафоричность при воссоздании реальности. Также, к примеру, не слишком важна допущенная Бродским неточность с упоминанием римского полководца Помпея в контексте стихотворения. Известно, Помпеев было, как минимум, восемь, но самый именитый, выдающийся из них – Гней Помпей Великий (его и принято в историографии именовать Помпеем) – не кончил «дни свои глухо, в опале», а был лишён головы своими бывшими соратниками, ставшими предателями. Лишён головы быстро и без мерехлюндий…
        Важнее другое. Вот несколько необходимых замечаний, которые по каким-либо причинам обычно остаются за скобками разбора этих стихов Иосифа Бродского.

        Укрепрайон 

        Итак, стихи «На смерть Жукова» являют взгляд на кончину маршала Победы в войне, когда для России (Бродский говорит об «истории русской») стоял вопрос жизни и смерти, не столько со стороны («присутствие отсутствия»), а сколько под совершенно иным и даже чуждым России углом зрения – если вспоминать о настоятельно навязываемой апелляции к русской поэтической традиции, зафиксированной в державинских стихах «Снигирь», которые были сочинены поэтом в память А. В. Суворова, другого великого русского полководца, и явились одной из эпитафий ему.
        Впрочем, не погрешив против истины, необходимо сказать, что в русском обществе тех лет более известной была превосходная эпитафия, принадлежащая перу А. В. Шишкова, будущего руководителя «Беседы любителей русского слова», министра народного образования и президента Российской академии. Эпитафия Шишкова начиналась со слов «Остановись, прохожий! / Здесь человек лежит, на смертных непохожий…».
        Привожу текст стихов Г. Р. Державина «Снигирь».

        Что ты заводишь песню военну
        Флейте подобно, милый снигирь?
        С кем мы пойдём войной на Гиену?
        Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
        Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
        Северны громы в гробе лежат.

        Кто перед ратью будет, пылая,
        Ездить на кляче, есть сухари;
        В стуже и в зное меч закаляя,
        Спать на соломе, бдеть до зари;
        Тысячи воинств, стен и затворов
        С горстью россиян всё побеждать?

        Быть везде первым в мужестве строгом;
        Шутками зависть, злобу штыком,
        Рок низлагать молитвой и Богом,
        Скиптры давая, зваться рабом;
        Доблестей быв страдалец единых,
        Жить для царей, себя изнурять?

        Нет теперь мужа в свете столь славна:
        Полно петь песню военну, снигирь!
        Бранна музыка днесь не забавна,
        Слышен отвсюду томный вой лир;
        Львиного сердца, крыльев орлиных
        Нет уже с нами! – что воевать? 

        По существу, перед нами развернутая характеристика военачальника, содержащая подробное перечисление его достоинств, неоспоримых для поэта. Благодаря им Суворов был способен «с горстью россиян всё побеждать».
        Сейчас не стоит задача перечислить все эпитеты и сравнения, коими поэт наградил Суворова. Необходимо отметить следующее: в стихах Державина, в отличие от Бродского, нет ни малейшего упоминания античной символики (весьма глубоко и прочно вживлённой в существо русской поэзии) и соотнесённости с древнеримскими персоналиями.
        При этом Бродский сравнивает Жукова с Ганнибалом. На каком основании, почему? Игра ума? Фигура речи? Муза диктовала рифму? Отбросим всякие случайности и оговорки. В подобных стихах они невозможны, ибо недопустимы. Если речь и в самом деле, как пытаются убедить искренние и не очень апологеты Бродского, идёт о надгробных эпитафических стихах.
        Ганнибал известен в первую голову тем, что боролся с римской империей. Которой, не взирая на своё полководческое искусство, клятву, слонов и прочие административно-хозяйственные ресурсы Карфагена, в конечном счёте проиграл.
        Жуков – победитель, который сражался с новым воплощением Римской империи – третьим рейхом. Напомню: первым рейхом была Священная Римская империя германской нации, существовавшая с 10-го века. Она вела свою историю от Римской империи. Второй рейх – Германская империя, провозглашённая при Вильгельме I. Третий рейх сменил полудохлую Веймарскую республику. Кстати, под Сталинградом, в «волжских степях», нашим войскам противостояли не только немецкие и румынские части, но также итальянские. В большом количестве. Как видите, аллюзии весьма неуместные.
        Для Державина Суворов – «вождь» и «богатырь» россиян. После его смерти «с кем мы пойдём войной на Гиену?» Выходит – не с кем. Замечу – войной на Гиену. Не больше и не меньше. Каков масштаб! Вот оно – смыслообразующее ядро русской поэзии.
        Да, Державин имел в виду не тартар, не преисподнюю, не христианский ад, как место вечных мук. Судя по его «Объяснениям», Гиена – это «африканский зверь, под коей здесь разумеется революционный дух Франции» (в конце жизни Суворов командовал русско-австрийскими войсками, сражающимися с Францией).
        Но, как полагал старший современник Державина Иммануил Кант, в искусстве интересно не любое содержание, а то, которое мысль фиксирует как сущность. Иначе говоря, полнота изображённого сама начинает звучать, говорить. Державин как в воду смотрел, а его стих оказался пророческим: уже через шесть лет после смерти Суворова и написания «Снигиря» Россия в Наполеоне и Франции станет видеть не только рассадник революционных идей. Синод обвинит Наполеона в отпадении от христианства, идолопоклонничестве и даже стремлении «к ниспровержению Церкви Христовой». А военная кампания 1806 – 1807 гг., закончившаяся для России поражением, по воспоминаниям историка Шильдера, обнаружит характер войны религиозной «против сего врага Церкви и Отечества».
        Об отношении русского общества к Наполеону и послереволюционной Франции в годы Отечественной войны и упоминать не стоит!..

        К вопросу о вопросах и кровопролитии 

        Обратим внимание на поразительное количество вопросительных знаков в державинском стихе. Что ни строфа – то вопрос (а 1-я строфа – так вся череда вопросов). Известно, что Державин (как, собственно, и Бродский) – дидактик. Вопрос для Державина – явление крайне редкое, т. к. предполагает существование поэтической terra incognita для того, кто «связь миров повсюду сущих». Но Державин даже финал «Снигиря» благодаря краткому возгласу «Что воевать?» оставляет открытым. А, значит, не лишённым надежды. Ибо есть на Кого уповать. Ведь для Державина высшая ценность – Бог: рок побеждён молитвой (в тех же «Объяснениях» к стихотворению он скажет, что именно в вере Суворова видит его полководческую силу).
        Бродский трижды задаётся вопросом, все три звучат в 3-й строфе. Вчитаемся в неё.

        Сколько он пролил крови солдатской
        в землю чужую! Что ж, горевал?
        Вспомнил ли их, умирающий в штатской
        белой кровати? Полный провал.
        Что он ответит, встретившись в адской
        области с ними? «Я воевал». 

        «Сколько он пролил крови солдатской / в землю чужую! Что ж, горевал?» – риторически вопрошает Иосиф Бродский (подразумевая, вероятно, напрасность произошедшего). Попробуем осмыслить этот пассаж.
Процесс в восприятии поэта сугубо односторонний: вот объект (солдаты, чью кровь проливает полководец), а вот субъект, оказывающий воздействие (сам Жуков, проливающий их кровь).
        На мой взгляд, за рамками стихотворения остались два других «способа» кровопролития. Гораздо более существенных для понимания той войны, названной народом, напомню, – Великой Отечественной!
        Первое – это когда кровь наших солдат проливали враги. И не только в бою, но и после. Чтобы было понятно, сошлюсь на немецкого автора Двингера, описывающего советских военнопленных, которым сознательно не оказывали медпомощи. Цитата: «Некоторые из них обожжены огнемётами, и ничто у них не напоминает человеческого лица. У многих шрапнель вырвала куски мяса. У одного пуля вырвала нижнюю челюсть. Кусок мяса у раны не закрывает трахеи, сквозь которую дыхание вырывается пузырями и хрипом. Пять пулемётных патронов вошли в плечо и руку другого пленного, лишённого всякой одежды. Казалось, что его кровь вытекает через несколько трубок… За моими плечами пять кампаний, но я не видел ничего похожего. Ни крика, ни стона из губ этих раненых, которые сидели на траве».
        Второе – это когда сами воины проливали свою кровь осознанно и добровольно, будучи не бессловесными объектами начальственных приказов, а полноправными субъектами, творцами родной истории. Вот, к примеру, рассказ немецкого офицера о подбитом русском танке. Он стоял на холме, который немецкие части пытались обойти в течение 10 дней, но не находили обходного пути. Цитата: «Никакие запасы не могли быть доставлены нам, так как подвозящие их солдаты встречали шквал артиллерийского огня. Мы изменили время доставки, но это не улучшило ситуацию. Снаряды часто падали и на наши позиции. В глубине ночи русский патруль пробился через лес и бросил ручные гранаты прямо в наше орудие. Мы спрашивали себя, какой дьявол сделал всё это возможным. Тайна открылась случайно. В один из дней армейский повар в поисках танковых приборов открыл люк русского танка. От зловония он едва не потерял сознания, но увидел два стоящих на коленях скелета. Мы вытащили их. Один из них – капитан, потерявший глаз, находился рядом с разлагающимся трупом. Раненый, он посылал по радио сообщения своим войскам о наших перемещениях».
        Претензии и замечания (на первый взгляд, оправданные), мол, мы имеем дело со стихами на смерть великих военачальников, с эпитафиями не павшим воинам, но полководцам, не принимаются. Почему? Сравним с державинским отношением к Суворову и его солдатам: Суворов для поэта – «наш вождь», который «с горстью россиян всё побеждает». У Державина и полководец, и воины – в одном строю.
        Да, у Бродского говорится о крови, пролитой в чужую землю. Надо полагать, любое количество солдатской крови, пролитой в родную землю, оправданно (с этим соглашусь, хоть и с трудом). Подсчёту, судя по всему, подлежит кровь солдат, пролитая в чужую землю.
        Но есть же исторические факты! В 1944 – 45 гг. нацистов громила и гнала на запад совершенно другая Красная Армия, боеспособная, умеющая воевать, умеющая бить. И потери двух сторон за этот период в отличие от первых лет войны уже сопоставимы. А когда у немцев повыбило опытных бойцов (не только в авиации или на флоте, но и в пехотных частях), их потери стали значительнее наших.

        Прямая речь 

        А теперь необходимо сфокусировать внимание вот на этом двустишии:

        Что он ответит, встретившись в адской
        области с ними? «Я воевал». 

        На мой взгляд, данное заявление поэта – главное для подлинно глубокого прочтения его стихов. Если хотите, ключ к восприятию и пониманию И. А. Бродским событий как Великой Отечественной, так и шире – Второй мировой войны.
        Ведь Бродский действительно создавал своего рода надгробные стихи. А какая эпитафия возможна без хотя бы опосредованного раздумья о посмертной судьбе лирического героя! И здесь поэт со всей определённостью заявит, что маршалу Победы и всему его воинству путь один – в ад.
        Вот как прокомментировал Станислав Минаков в эссе «Что ты заводишь песню военну…» эти строки Иосифа Бродского: «М. Крепс пишет: «Знаменательно, что полководец встретится со своими солдатами в аду, так как все они нарушили заповедь «не убий», а также и то, что маршал, как и другие полководцы всех времён и народов, не почувствует раскаяния в совершённых действиях и никогда не признает себя военным преступником. Его оправданием всегда будет то, что он был подневольным».
        Нам же кажется уязвимой позиция Бродского, употребившего оборот «в области адской». С чего это стихотворец взял, что защитники Отечества встречаются в аду? Православная традиция (и не только она) полагает, что души воинов, принявших смерть «за други своя», за родину, сразу попадают на небеса, к Престолу Божию».
        С. Минаков совершенно прав. За что, за какие грехи защитник родины должен отправляться в ад?! Между прочим, отец Бродского был морским офицером и фронтовиком. Да, отец поэта был фотокорреспондентом: в этом качестве в 1940-м году он побывал на финском фронте, в Великую Отечественную служил на Балтийском и Черноморском флотах, принимал участие в войне с Японией. По воспоминаниям самого Бродского его отец Александр Израилевич в 1943-м году участвовал в прорыве блокады Ленинграда. Ясно, что фотокорреспондент – не пехотинец, не танкист. Шансов выжить гораздо больше. Но ведь в ту пору журналистика в прямом смысле слова была военной: «с «лейкой» и блокнотом, а то и с пулемётом…». Это ведь не как сейчас, когда войска сражаются, а четвёртая власть, официально безоружная и общепризнанно вне-конфликтная, воюет не за правду, а за рейтинги.
        Не поверю ни на миг, будто поэт полагал, что его отец отправился после смерти тешить чертей в аду. Иначе получается, отец Бродского в реальности не воевал, а где-нибудь отсиживался в тылах или подъедался на складах…
        И всё же какие-то – весьма и весьма существенные – причины для того, чтобы Бродский «определил» маршала Победы Жукова в ад, у поэта имелись.
        Вернёмся к утверждению Михаила Крепса, которое он озвучил в своей работе «О поэзии Иосифа Бродского»: «Его (Жукова – И. К.) оправданием всегда будет то, что он был подневольным человеком, и на все обвинения он даст один ответ: «Я воевал», т. е. был солдатом и выполнял свой долг».
        На мой взгляд, это утверждение поверхностно и даже исполнено пацифизма как духовного инфантилизма (что совсем неуместно при разборе стихов, посвящённых памяти одного из величайших полководцев 20-го века). Во-первых, заявленный Крепсом подход полностью не замечает и даже игнорирует результаты огромной внутрицерковной и общественной дискуссии, завершившейся Константиновым эдиктом и церковным собором в Арле в 314-м году (третий канон собора зафиксировал отношение церкви к войне, которое отныне стало определяться оценкой её праведности или неправедности). Во-вторых, подобное «оправдание», предлагаемое Бродским, а вслед за ним Крепсом, скорее применимо по отношению к наёмникам, готовым за хорошую оплату воевать, где укажут, и к наёмничеству как явлению. Но не к тем, кто защищает с оружием в руках своё Отечество.
        Как можно усомниться в праведности Отечественной войны?..
        Но хочу ещё раз обратить внимание на прямую речь, которую Бродский приписывает Жукову: «Я воевал». Ведь это единственные слова, которые, по мнению поэта, произносит полководец. По существу, самохарактеристика Жукова как героя надгробных стихов, вложенная в его уста их автором.
Полагаю, нет ничего более далёкого от истины. Ибо Жуков о собственной жизни и деяниях размышлял в абсолютно иных категориях. Дабы не быть голословным, приведу слова самого Г. К. Жукова: «Для меня главным всегда было служение Родине, своему народу. С чистой совестью могу сказать: свой долг я выполнил… Самые большие мои радости совпали с радостями Отечества. Тревоги Родины, её потери и огорчения волновали меня больше, чем личные потери и огорчения. Я прожил жизнь с сознанием, что приношу пользу народу, а это главное для любой жизни».
        Кстати, сравним с тем, что написал о себе А. В. Суворов: «Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека; но я заключал доброе имя моё к славе моего Отечества, и все деяния мои клонились к его Благоденствию».
        Вынужден согласиться с тем непопулярным мнением, что в действительности стихи Бродского «На смерть Жукова» – в известном смысле «АнтиСнигирь» антиДержавина.
        И ещё об одной нестыковке. О «тех, кто в пехотном строю / смело входили в чужие столицы, / но возвращались в страхе в свою». Мне думается, мы имеем дело как раз с тем самым случаем – в стихи Бродского вкрался «элемент автопортрета» самого Бродского.
        Известно, «гайки» после войны «закрутили» далеко не сразу. Одной из причин для закручивания стала демонстративно антисоветская политика нового президента США Трумэна и опускающийся железный занавес. Видимо, здесь проявились позднейшие впечатления и воспоминания самого поэта и его семьи…

        О главном 

        А теперь о главном. Ибо наиважнейший вопрос: почему, в силу каких убеждений русский поэт решил, что место маршала Победы и его солдат-победителей в аду, остаётся открытым. Думаю, следующий рассказ снимет данную проблему.
        В феврале 1982 года Иосиф Бродский и его хорошая знакомая американская писательница Сюзан Зонтаг приняли участие в большом митинге профсоюзов и левой интеллигенции в поддержку польской «Солидарности». В митинге также участвовали писатели Курт Воннегут и Гор Видал, певец Пит Сигер.
        В ходе дискуссии речь зашла и о том, есть ли что-то общее между полицейскими репрессиями в Польше и Сальвадоре. И тогда С. Зонтаг, выступая с речью, произнесла фразу, которая, по воспоминаниям очевидцев, ещё несколько недель разносилась над Соединёнными Штатами: «Коммунизм – это фашизм с человеческим лицом». Как пояснит литературный биограф Бродского Лев Лосев: «За своё прозрение она благодарила восточноевропейских друзей, в частности Чеслава Милоша и Иосифа Бродского». Сам Бродский, также выступивший на митинге, горячо поддержал Зонтаг…
        Да, публичный диспут, полемический накал и, в конце концов, нежная любовь Бродского к Польше. Почему бы не зарифмовать коммунизм и фашизм, «солидаризовавшись» с леворадикальной интеллигенцией! Американские интеллектуалы, кстати – те же Воннегут и Видал – придерживались иного мнения.
        Но даже спустя полгода Бродский повторит и разделит данное утверждение: коммунизм – это фашизм с человеческим лицом. Известно, как минимум, два интервью поэта, где это можно проследить: журналу «Antioch Review» и газете «Vrij Nederland». Второе в данном случае менее содержательно, обратимся к журнальной публикации.
        «Я спросила, что он думает о заявлении Зонтаг («Коммунизм – это фашизм с человеческим лицом»), приравнявшем коммунизм к фашизму.
        – Я согласен с Зонтаг, – сказал он, неся кружки к столу. – Думаю, она просто приоткрыла ящик Пандоры. Для меня разница между коммунизмом и фашизмом в том, что последний проиграл войну».
        И далее: «Последняя война была просто борьбой двух демонов. В этом сражении фашизм и коммунизм были равными партнёрами, в каком-то смысле братьями. Это было сражение между двумя демонами, и один демон проиграл. Для Восточной Европы, откуда я родом, в каком-то смысле понимание того, что между коммунизмом и фашизмом нет разницы, очень старая мысль. Ещё школьниками мы столкнулись с их структурным сходством: одно и то же авторитарное устройство, система, цель которой – подчинить себе личность».
        Вот теперь всё встает на свои места. Если советский коммунизм для Бродского – это ровным счётом такое же зло, как и германский фашизм, тогда Жукову и его солдатам, безусловным служителям зла, человеконенавистникам и убийцам, в самом деле место в послесмертии уготовано лишь одно – ад. Где они должны ответить за все свои земные прегрешения. А сам герой стихотворения Георгий Жуков в глазах Бродского сражался за сталинское «правое дело» как за фашизм с человеческим лицом.

        Заключение 

        Поразительно, но факт: русский поэт Иосиф Бродский в этом своём убеждении и намерении отождествить гитлеровский фашизм и советский коммунизм самым тесным образом смыкается с теми, кто и вчера, и особенно сегодня отказывает России в праве на преемственность и легитимность государственности. С теми, кто настойчиво требует пересмотра мировой истории 20-го века, ставит под сомнение Ялту и Потсдам, подвергает поруганию итоги Победы.
        Кстати, этот актуальный (особенно в странах Прибалтики, как бывших лимитрофах, на зап. Украине и в Польше) для идеологических и не только изысканий подход имеет свою историю. Даю небольшую справку.
        Отец-основатель данной методологии – германский историк Эрнст Нольте, ученик Мартина Хайдеггера. В своих книгах, которые впервые появились в печати в 70-80-е годы, Нольте артистически решил задачу, стоящую тогда (напомню, борьба с советской «империей зла» нуждалась в новых идеологических клише и формулах) перед либеральным агитпропом.
        По словам историка Н. А. Нарочницкой (цитата по книге «За что и с кем мы воевали»), Нольте стремился «развенчать СССР как главного борца с фашизмом, при этом не реабилитировать сам фашизм, но освободить Запад от вины за него». Мол, Европа впала в грех фашизма исключительно для защиты либеральных ценностей от коммунизма.
        Дело даже не в том, что концепция Э. Нольте заретушировала важное различие между фашизмом итальянского типа и гитлеровским национал-социализмом. С его лёгкой руки коммунизм, до этого наукой о политических учениях считавшийся «первой антитезой» фашизму, стало возможным назвать его прототипом.
        А это, в свою очередь, позволило «дать интерпретацию Второй мировой войны как войны не за геополитические пространства, не за историческую жизнь народов, а как войны за «американскую» демократию» (цитата по Нарочницкой). Разумеется, совершенно антинаучная и безнравственная концепция Нольте о тождестве германского фашизма и советского коммунизма немедленно была подхвачена записными русофобами и сервильными доктринёрами, например, такими, как У. Лакер или Р. Пайпс, для которых на одной чаше весов оказались: мировая революция и Германия превыше всего, атеизм и неоязычество, борьба за жизненное пространство для истинных арийцев и «пролетарии, всех стран, объединяйтесь», теория расового превосходства и советский интернационализм.
        Кажется, кому как ни еврею Бродскому различать эту явственную грань?..
        Выдающийся российский историк, американист А. И. Уткин, размышляя над этой проблемой в книге «Россия над бездной», напишет: Надо отдавать себе ясный отчёт в том, что идеология нацистской Германии и Советской России не имели между собой ничего общего. Первая основывалась на экзальтированном, фанатичном национализме. Вторая – на социальном воспитании масс. Немецкого школьника учили, что мировая культура и наука происходят от германского корня, что «Германия превыше всего», и задачей живущего поколения является обеспечить ей самое лучшее место под солнцем. Советские школьники учили наизусть Гёте и Шиллера, их воспитывали в безусловном уважении к великой германской культуре и науке. Невозможно представить себе советского учителя, который проповедовал бы органическое превосходство советского народа над прочими. При любом отношении к социализму невозможно опровергнуть тот факт, что он не провозглашал национальной исключительности, не ставил соседние народы рангом ниже, не взывал к тёмным инстинктам крови, не порождал спесивого высокомерия… Пытаться сегодня поставить знак равенства между двумя полярными системами ценностей, можно лишь предавая историческую истину в пользу политической злобы дня».
        И далее: «Враг ставил не только сугубо военные цели, он заведомо не удовлетворялся уступками, он лелеял радикальное решение, означавшее для нас падение в бездну исторического небытия. При самом критическом отношении к коммунизму никто не мог с основанием обвинить Советскую Россию в стремлении разверзнуть такой ад под любым из народов. Нечеловеческими были цели «Барбароссы», хладнокровная калькуляция этого плана ставит под вопрос саму гуманность на земле. Поколению наших отцов пришлось столкнуться с войной на выживание».
        Применив данное утверждение к И. Бродскому, стоит согласиться: он погрешил как против исторической истины, так и своего отечества.
        Вывод не утешителен, зато оправдан: чем сильнее будут навязывать России и русским чувство вины за коммунизм (подразумевая в реальности сталинизм и послевоенную советскую историю), тем всё более будет востребован идеологами и сторонниками прозападного тренда маршал Победы Георгий Константинович Жуков в интерпретации русского поэта Иосифа Бродского.
Для которого праведность Великой Отечественной войны – ничего не значащий звук.

Иван Котельников