Антибыковское, или Ступеньки вверх — ступеньки вниз

        Сам бы я не стал об этом писать, но поскольку настоятельно попросил старший товарищ по ремеслу В. М. Гутковский, приходится уважить. Отсюда — не столько статья, сколько конспект.
        Итак, очередной шедевр Д. Быкова:

Из лирики этой осени

        До чего бы сладко пройти маршрут — без слез, без фраз, —
        Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз...

        Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут,
        Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут.
        Не держа обид, не прося тепла — обожди, отсрочь...
        Золотая осень уже прошла, холодает в ночь.
        Миновать задумчиво пару школ или хоть одну.
        Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну.
        Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть —
        Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть.

        Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве,
        Потерять работу, а лучше две, или сразу все.
        Это грустно в дождь, это страшно в снег, а в такой-то час
        Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас.
        И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть…
        Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть.

        Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег,
        Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек,
        Чтобы общий рай не тащить с собой, не вести хотя б
        На раздрай, на панику, на убой, вообще в октябрь.
        Растерять тебя, как листву и цвет, отрясти, отцвесть —
        Ничего честнее и слаще нет. А впрочем, есть.

        До чего бы сладко пройти маршрут — без слез, без фраз, —
        Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз,
        Что назавтра вылет, прости-прощай, чемодан-вокзал,
        Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал.
        Упивайся гнилью, тони в снегу. Отдам врагу.
        Большей радости выдумать не могу. А нет, могу.

        Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд,
        Умереть за час до того, как холод сползет на пруд,
        До того, как в страхе затмится разум, утрется честь,
        Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть,
        И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь…
        Но боюсь представить такую милость.
        Просить боюсь.

        Стихотворение мне понравилось. Лихо сработано. По-быковски гладко. Без сучка и задоринки. Образно. Емко. Изысканно. Умно. Впрочем, как всегда у Быкова. И вместе с тем оно мне не понравилось. Почему понравилось, объяснять не стану, ибо не умею это делать. То, что нравится — так я считаю и это мой личный недуг, — не стоит объяснений. Нет, конечно, я могу об этом говорить и, возможно, если начну говорить, скажу что-нибудь путное, но при взгляде на то, что нравится, хочется просто застыть благоговея, а не болтать без умолку. Застыть — как перед «Мадонной» Рафаэля, которую я в жизни не видел, кроме как на репродукциях. Но и, судя по репродукциям, застыну, если не ровен час узрю наяву, в свежем уме и трезвой памяти.
        Итак, о том, что не понравилось. Разворачивание быковского опуса буду производить ступенчато, буквально переходя с одной ступеньки стихотворения «Из лирики этой осени» на другую. А куда они меня приведут — увидим.
        Ступенька первая. «До чего бы сладко пройти маршрут, — утверждает лирический герой Быкова (по всем приметам, сам Быков, поэтому я далее буду называть вещи своими именами), — никому не сказав, что проходишь тут в последний раз». Стало быть, автор в принципе готов уехать. Откуда? Из Москвы, естественно, ибо автор живет в столице нашей любимой родины. Быкова — внутреннего эмигранта (я же обещал называть вещи своими именами) — еще тревожат тени минувшего (кучи сухой листвы, школа, мальчишки, играющие или, быть может, играющие в футбол или войнушку), но ему не до них, внутренне он с ними уже распрощался. «Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть...» Самое время расстаться, пока ничего непредвиденного с ним не произошло. «Ничего бы, кажется, лучше нет» — эти слова относятся и к поре, в которую автор, собираясь уезжать, прощается с Москвой, и к его намерению уехать. «А впрочем, есть», — спохватывается он. Есть нечто получше простого отъезда с целым чемоданом ностальгических воспоминаний. Есть еще кое-какие связи, которых лучше бы не было, — легче уезжать. Какие же это связи?
        Ступенька вторая. Быкову, чтобы получить более основательный импульс к отъезду, желательно было бы «Потерять работу, а лучше две, или сразу все». Сам автор имеет гораздо больше точек приложения своему таланту, он, что называется, и швец, и жнец, и на дуде телевизионной игрец. Безработному же проще бросить родину, утверждает Быков. Здесь нас поджидает ключевой момент (или один из ключевых моментов) стихотворения. Автор уезжает (намерен уехать) от чего-то не особенного приятного, даже страшного, возможно, катастрофического (чего именно — увидим дальше): «Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас». Даже не от чего-то неприятного, а от кого-то неприятного. А если быть точным: то и от чего-то, и от кого-то. Этим кому-то Быков оставляет право галдеть, «набирая прыть, обсуждая месть». Малосимпатичные персонажи, право слово. Лучше всего от них — от таких-то — уехать. Стоп! Это уже не лучше, а свободней. То есть то, о чем говорит автор на второй ступеньке, лучше (см. первую ступеньку), а то, о чем он будет говорить на третьей ступеньке, свободней: Ничего свободней не может быть. «А впрочем, есть». Есть — на третьей ступеньке, куда я и перехожу, не понимая, впрочем, куда иду: «с ума схожу или восхожу к высокой степени безумства». То есть не ведаю: спускаюсь вниз или поднимаюсь вверх.
        Ступенька третья. «В такой Москве», надо понимать, не совсем любезной автору, ему бы хотелось «Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек», то есть утратить любимую женщину, утратить навсегда. Ему не хочется волочь свой семейный или какой-то другой раз (мало ли какие бывают отношения между мужчинами и женщинами) туда, где от этого рая не останется и следа (Быков это чувствует, предчувствует), поскольку ему, видимо, «целый мир — чужбина, отечество» же — Москва златоглавая. Но такой Москвы — не слишком уютной, даже дискомфортной — ему не надо, поэтому лучше разрубить канаты, связывающие его и с нею, и с любимой женщиной. Автору хочется лишиться своей любви и лучше по ее же инициативе. А может, вообще как-то иначе, не рискую предполагать как. Здесь ничего не говорится о детях автора. Я о них тоже ничего не знаю. Но если они есть, не берусь загадывать, хочет ли и от них отречься их тоскующий в родном отечестве отец. Или он намерен взять их с собой неведомо куда? Повторюсь: не знаю, поэтому говорить не буду.
        На третей ступеньке — очередная быковская градация отказа от всего святого (не в богословском, а в общечеловеческом смысле этого слова): перед отъездом «в чужие краи» «ничего честнее и слаще нет» потерять любимую, причем просто так, походя, естественным образом, «как листву и цвет». Но это не совпадает с желанием автора «отрясти» от себя свое любимое существо, «отцвесть» от него, поскольку это вполне сознательное, продуманное, возможно, выстраданное решение, а вовсе не природное по существу своему, как это хочет показать Быков. Чего он, собственно говоря, боится? Уехать из страны с любимой и тем самым увезти свой «рай» «на раздрай, на панику, на убой»? Неправда! Никакого раздрая, никакой паники, никакого убоя «там» не будет. Быков лукавит. Пристроится как-нибудь. Возможно, не столь сытно и сладко, как в любимом, но презираемом отечестве, но все рано или поздно утрясется. «Ничего честнее и слаще нет»? Слаще — возможно, честнее — едва ли. Ладно, доверимся автору, который опять-таки добавляет к уже сказанному уже традиционное «А впрочем, есть». Что есть слаще и честнее, узнаем на следующей ступеньке. Стоп! Как же это я сразу не заметил! Автору уезжать-то не шибко хочется: «после стольких нег». Нежился Быков в лучах своей заслуженной, честно скажу, славы, нежился да вдруг облом: что-то идет не так, не срастается, не выходит. Что именно? Поглядим-посмотрим.
        Ступенька четвертая. Здесь автор повторяет то, с чего начал: «До чего бы сладко пройти маршрут — без слез, без фраз, — / Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз». Вы посмотрите, как лихо тут все завернуто, заворочено! Начал Быков с «до чего бы сладко», завершил «круг» тем, что «ничего честнее и слаще нет» (сладость — в честности, а с нею-то как раз проблемы) и вновь начинает во здравие (или за упокой) — со сладости. Феноменально! И удрать-то Быков хочет, «никому не сказав», то есть втихаря, молчком, незаметно. Я, кстати говоря, этого и не углядел спервоначалу, находясь на первой ступеньке. У автора чемоданное настроение, а родному краю, Москве-столице, его Москве, родине-России (я по-прежнему называю вещи своими именами) он говорит: «Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал. / Упивайся гнилью, тони в снегу». Более того. Быков готов свой «родимый край» отдать «врагу»! Предварительно сбежав из него, потеряв работу (работы — все, какие есть), стыд, совесть и честь. Большей радости — именно радости, автор нашел слово! — он и представить себе не может, как слинять из любимой Москвы, из страны, из России, отдав ее, что называется, на поток и разграбление — ведь врагу же! А что может сделать враг с твоей страной, с Россией, с ее народом? Ответ очевиден. «Большей радости выдумать не могу», — утверждает Быков. Но нет — может! «А нет, могу». Есть для него и высшая радость, практически нечеловеческая.
        Ступенька пятая. Последняя. Какая же это радость? Я до сих пор не задавался вопросом, куда бы хотел улепетнуть автор сих прямо-таки убойных строк (говорю без всякой иронии). В этом стихотворении ответ на сей вопрос найти невозможно. Зато он имеется в другом стихотворении Быкова «Доказательное». Там он четко расставил акценты, развел полюса, провел демаркационную черту — между Россией и Америкой. Там, если кто не помнит, речь шла о малазийском самолете, пока еще (до сих пор) неизвестно кем сбитом. Но для Быкова это не вопрос: самолет сбила Россия, потому что об этом — подчеркну, не обладая для этого никакими доказательствами, — заявила Америка. Россия для Быкова — это всего лишь «чумное пространство, беспросветно, обло, стозевно, зло, непристойно, мстительно и пристрастно и зловонной тиною заросло. Голосит, бормочет, болит, недужит, поливает «Градом», лелеет «Бук», никому не верит, ни с кем не дружит, ни за что сажает, не помнит букв». Все, что хотел сказать о России, автор сказал в «Доказательном». Это его сейчас почему-то «пробило на лирику», может быть, потому что стыд, честь и совесть не до конца растерял. Хотя, исходя из «Доказательного», этого не скажешь.
        А теперь внимательно рассмотрим, что же оказалось перед нами на пятой и последней ступеньке. Приведу строфу полностью еще раз. Она того стоит. Оно — тоже.

        Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд,
        Умереть за час до того, как холод сползет на пруд,
        До того, как в страхе затмится разум, утрется честь,
        Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть,
        И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь…
        Но боюсь представить такую милость.
        Просить боюсь.

        Автор хочет умереть. Но не просто умереть, а предварительно «раздав и любовь, и город, и стыд, и труд». Но и этого автору мало, чтобы умереть. Желательно, а по Быкову, хорошо было бы перейти в иной мир «за час до того, как» с его страной случится нечто вроде апокалипсиса: «холод сползет на пруд». Или с ним самим? Тогда что это означает по отношению к самому автору? Непонятно. Он хочет уйти «До того, как в страхе затмится разум, утрется честь». Спрашивается, что за разум и честь имеет в виду автор? Свои? О том, что он хочет «раздать» в придачу к любви, городу, стыду и труду еще и разум, Быков ничего не говорил. А что означает «утрется честь»? Чья честь? И почему утрется? В нее плюнули, а она всего лишь утерлась от плевка? Если это честь автора, то он уже как бы лишился стыда, а человеку бесстыжему вроде как и честь не к чему, не по чину будет. Нету чести у бесстыжего. И это свое состояние без города, труда, любви, стыда, разума и чести Быков называет «пиком счастья», его вершиной? Да ладно! Это явная неправда. Может, он иронизирует, вставляя свое счастье совсем не «по месту жительства»? Не думаю. Точнее, не знаю, что и думать. Посмотрите, как все чудесно складывалось на протяжении всех пяти ступеней стихотворения: «сладко пройти маршрут», «хорошо ... потерять работу», «уж чего бы лучше ... потерять тебя», снова «сладко пройти маршрут», «хорошо б ... умереть». И тут ни с того, ни с сего счастье, да еще его высокогорная вершина.
        А может, здесь все-таки ирония? Если да, то горькая. Автору не смешно, ему ужасно плохо, неуютно, горько, скверно. Почему же? Казалось бы, все просто: уезжай, оставь «прочим» — знаменательное словцо, ибо автор не прочий, он исключительный, особенный, единственный — «дожди и гнилость, распад и гнусь» и вали на все четыре стороны. Но нет, он вроде как остается и даже боится просить о такой милости, каковую он вроде бы хочет получить от Господа Бога: умереть за час до апокалипсиса. А с чего автора так заносит? Ведь для него Россия — чумное пространство, обло, озорно и пр. Сказано это основательно и недвусмысленно. Желая уехать-умереть, он предположительно уже уехал-умер: эмигрировал, не эмигрируя; умер, не умерев. Но он готов это сделать, а здесь это самое главное, самое основное, сердцевина сердца, в котором автор ощущает пустоту. Потому что, несмотря на неявно выраженную, но все же любовь «к родному краю», он внутренне предает, оставляет и даже убивает его своим отношением к нему.
        Быков не собирается защищать свою страну, не собирается ее спасать (хотя бы на словах), потому что для этого необходимо определенное мужество, а о мужестве автор помалкивает изначально. Он не готов умереть вместе со своей страной, потому что для этого нужна какая-никакая любовь к ней, а автор ее не любит, называя пространством. Любя — не любит. Потому что так не любят. Он не желает отождествлять себя с прочими, ибо для этого нужно как минимум относиться к ним по-человечески. Автора попросту нет, может быть, именно поэтому он чувствует тоску, не тоску по родине, потому что это разоблаченная морока, а он неплохой филолог и читал все написанное обо всем неписанном. Быков тоскует по какой-то идеальной стране, какой-то особой светлой, чистой и честной родине, которую он держит в уме и в которую она превратилась бы, начни «прочие» думать и жить по-быковски. Но таких родин, таких отечеств мир еще не видел. Везде что-нибудь да не так. А может, автор страдает от того, что не знает, как его примут в разлюбезной его сердцу Америке (шире — на Западе). Ведь при отсутствии России как таковой, ему просто нечего будет делать, нечего писать и не о чем говорить. И не будет кому говорить, кроме тех, кто спасется в той же Америке. Обвинять Россию русскому человеку, поливать ее грязью, вешать на нее всех собак — из-за бугра? Полноте! Кому это надо — там-то! Им надо — чтобы отсюда да по своим!
        Раздавая все святое направо и налево, взад и вперед или помышляя о том, как бы всего этого ненарочно лишиться, Быков теряет — прежде всего и главным образом — себя самого, свою неповторимую личность, свою самость. Да никуда и не уедет он, это всего-навсего интеллигентский, более того, поэтический треп, автор просто стебается или стебется (не знаю, как правильно). Никуда он не уедет, потому что — внимание! — тогда он, во-первых, утратит «общий рай» со своей любимой; ему уже, во-вторых, никогда не бывать «на пике счастья», а счастья автору ой как хочется — пусть даже в такой Москве и такой России; наконец, в-третьих, ему уже не испытать «стольких нег», а понежиться тоже хочется, ибо сибарит и сибаритствует — изнеженный, в своем персональном раю, на пике счастья — опять же в этой стране и в этой Москве. Вот чего в сущности не хочется утратить Быкову, нет, не хочется. Это он заявляет, декларирует, декламирует, что хочется, а на самом деле именно здесь для него и нега, и рай и вершина счастья, ибо на контрасте с вроде как с любимой и в то же время нелюбимой родиной, «чумным пространством», которое «обло, озорно» и далее по тредьяковскому тексту.
        Вот, собственно говоря, и все. Ан нет. Мне взбрело перечитать быковский опус, а, перечитывая, я набрел на строчку «Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть...» Почему именно шесть? Не только же для ради рифмы? Нет, не только. У Быкова ничего так запросто не бывает. Тогда к чему это? Уж не намек ли это на стародавний фильм И. Пырьева «В 6 часов вечера после войны». Не знаю, но похоже на то. Шибко похоже. Начинаю думать. В «пополудни шесть», по Быкову, стало быть, война не окончилась, наоборот, она только для него начинается. Какая война — неважно. Он и намерен уехать туда, где перманентная война всех против всех не на живот, а на смерть никогда не кончалась. Но уезжая, желая уехать, — что в данном случае практически одно и то же, ибо автор уже ощущает себя эмигрантом, — он оставляет, пытается оставить и память о великом прошлом своей бывшей родины. Никакой иной трактовки по поводу шести часов вечера пополудни у меня нет. Но скорей всего она едва ли верна. Мало ли что мне наинтерпретируется.
        Теперь действительно все. Только вот не конспект у меня получился, совсем не конспект. А жаль. Быков (а возможно, и Быкофф, если все же уедет) читать не станет.

        8-16 сентября 2014