Булгаков против Чехова

        16 мая одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года от Рождества Христова я успешно завершил службу в советских вооруженных силах и в чине рядового отдельного батальона радиорелейной и тропосферной связи вышел в отставку. Согласно солдатскому фольклору тех лет чистые погоны — чистая совесть, и более всего я опасался получить перед демобилизацией ефрейторский чин, ибо у нас говорили: лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора. Господь миловал, но я не об этом.
        20 мая я был уже дома, летом поступил на факультет Электроснабжение промышленных предприятий и установок Всесоюзного заочного политехнического института, а в тысяча девятьсот семьдесят девятом году устроился лаборантом на кафедру физмата в Орский государственный педагогический институт. Проработал я там недолго, ибо в 1980 женился на прелестной девушке Татьяне Григорьевне и не без сожаления вынужден был оставить вольные, но не особо сытные лаборантские хлеба.
        Однако в том же 1979 году мне в составе студенческого строительного отряда довелось побывать на БАМе. Местом дисклокации оказался поселок Тында, часть бойцов трудилась на бетономешалке, другая — укладывала в нужное время в нужном месте бетон, изготовленный первой частью.
        Орскому отряду был придан врач из местных, звали его Александр Иванович, но он, не обинуясь, откликался и на Саню-Ваню. Лет на 10 постарше нас, он был молод, красив, женат, усат, вкалывал вместе с нами и охотно вступал в интеллигентные беседы со студентами и лаборантами в перерывах между бетоноукладкой. Я тогда весьма и весьма занимался рок-музыкой, сыпал названиями вроде Pink Floyd, Deep Purple и Led Zeppelin, а он, в свою очередь, охотно делился впечатлениями по поводу The Beatles, Creedence Clearwater Revival и Rolling Stones, хотя, по его словам, семейная жизнь отрицательно сказывалась на его рок-увлечении.
        Как-то раз он пригласил меня в гости. Стол ломился от яств местной кухни, а, наливая по первой, он сказал, что любит водку по-чеховски. И принялся цитировать. Скорее всего именно это место (точную цитату за давностью лет не приведу):
        — Когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не спеша тянетесь к графинчику с водочкой. Да ее, мамочку, наливаете не в рюмку, а в какой-нибудь допотопный дедовский стаканчик из серебра или в этакий пузатенький с надписью «его же и монаси приемлют», и выпиваете не сразу, а сначала вздохнете, руки потрете, равнодушно на потолок поглядите, потом этак не спеша, поднесете ее, водочку-то, к губам и — тотчас же у вас из желудка по всему телу искры...
        Упоминал Саня-Ваня (дай Бог ему здоровья, если жив!) еще и селедочку с лучком и прочее, но я пока оставлю это про запас, дабы не повторяться, добравшись до сути дела.
        Мой тындинский застольный друг и товарищ, как я теперь понимаю, цитировал «Сирену» Чехова, уморительно смешной рассказ, способный развеселить понимающего человека даже в наши тупо прикольные времена. Сей рассказ я неоднократно перечитывал впоследствии, непременно смеялся прочитанному, но вместе с каждым разом во мне что-то нарастало, взбухало и расширялось, побуждая к размышлениям.
        И вдруг ни с того, как говорится, ни с сего я снова вспомнил о «Сирене». На сей раз я не читал, а смотрел. Если кто не помнит, в 1998 году по телеканалу «Культура» шел сериал «Чехов и К°» (в сети имеется, рекомендую) с участием первоклассных советских актеров (Юрского, Лавровой, Мягкова, Калягина, Ефремова, Любшина, Савиной, Баталова и др.) — иных уж нет, а те далече, а другие того же качества и квалификации не предвидятся. В 10 серий режиссеры Ройзман и Брусникин впихнули 30 рассказов Чехова. Среди них оказалась и «Сирена». Посмотрев с удовольствием экранизацию, меня осенило (не подумайте чего худого — я просто имитирую чеховское «Подъезжая к сией станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа»).
        А ведь речи-то, внезапно подумал я, профессора Преображенского, рассуждающего за обедом о еде в «Собачьем сердце», — это прямой ответ на обеденный гимн, произносимый в чеховской «Сирене» секретарем съезда Иваном Гурьичем Жилиным (называю персонаж полным именем, ибо о нем никто не ведает, тогда как Филиппа Филипповича благодаря экранизации Бортко знают все). И не просто ответ, а резкое, жесткое и, я бы даже сказал, гневное возражение. Преображенский как персонаж полемизирует с Жилиным, Булгаков как писатель и гражданин — с Чеховым.
        Булгаков, будучи старше Чехова на революцию и гражданскую войну, сочинил свою отповедь классику совершенно сознательно. Об этом говорит сличение текстов, о чем я, осененный и осенившийся, тотчас же и поведаю.
        Жилин говорит:
        — Ну-с, а закусить, душа моя Григорий Саввич, тоже нужно умеючи. Надо знать, чем закусывать.
        Преображенский ему вторит, переходя от частного тезиса о правильном закусывании к общему — о правильном питании:
        — Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, и, представьте себе, большинство людей вовсе этого не умеет. Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как.
        Булгаковский герой, прошу заметить, вслед за чеховским в разговоре о еде обращается к персонажу, называемому по имени и отчеству. Только Преображенский рассуждает во время обеда, а Жилин до.
        — Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка, — говорит Жилин. — Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом... объедение!
        Жилину возражает Преображенский, секундой ранее заставивший Борменталя закусить рюмку водки чем-то похожим «на маленький темный хлебик»:
        — Заметьте, Иван Арнольдович: холодными закусками и супом закусывают только не дорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими. А из горячих московских закусок — это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в Славянском Базаре.
        Селедка, икра, редька, рыжики соленые... Секретарь съезда как раз таки «оперирует» закусками холодными и получает время спустя недвусмысленный отлуп от профессора медицины. Почему Преображенский, сам тоже из недорезанных, так пренебрежительно, с употреблением «революцьонной» лексики, отзывается о собратьях по классу, непонятно. Может, Булгаков тем самым пеняет Чехову, положившему жизнь на описание разного рода российских «вырожденцев», на то, какими слабыми, ничтожными, неспособными на сопротивление те оказались в лихую годину?
        Или Булгаков в ту пору еще не мог так вкусно писать о еде, как Чехов, и серчает по этому поводу? Впрочем, автору «Собачьего сердца» следовало просто-напросто потерпеть до «Мастера и Маргариты», где он свои возможные гастро-филологические упущения с лихвою наверстал. (Цитировать «Мастера» не буду, ибо к делу не относится).
        Преображенский и водку пьет иначе, чем Жилин, без всяких там пищеварительных моментов предвкушения и оттягивания удовольствия, а именно: «Филипп Филиппович ... вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло».
        «Вышвырнул!» «Одним комком!» Слова-то какие, явно не застольные. Какие уж тут вздохи, поглядывания на потолок и потирания рук. «Вышвыривает» Преображенский именно из рюмки, а не из стаканчика с надписью «его же и монаси приемлют», как советует Жилин, восставая против рюмок. Иные времена — иная посуда. Не до «дедовского допотопного серебра», возможно, уже реквизированного или проданного ради куска хлеба. Впрочем, «маленький темный хлебик» профессор медицины, имеющий серьезного покровителя в советских органах, подцепляет на «лапчатую серебряную вилку», стало быть, реквизиция «недорезанному» пока не грозит.
        И еще. Мы так и не знаем, чем именно закусывали врачи в «Собачьем сердце». Булгаков унес эту тайну с собой. Тогдашние читатели, видимо, понимали, о чем идет речь. На долю читателей нынешних остаются только предположения и догадки. Я полагаю, автор сделал это намеренно, дабы нас помучить.
        Секретарь у Чехова упоминает, кстати, и горячие закуски: налимью печенку (возможно, ее подавали и холодной), душоные белые грибы (именно душоные — это то же самое, что и тушеные, только душоные) и кулебяку.
        — Ну-с, перед кулебякой выпить, — продолжал секретарь вполголоса... — Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком...
        У Булгакова ничего не говорится о второй рюмке, но ведь не мог же русский человек за обедом обойтись всего лишь одной. Не мог. Надо полагать, не обошлись и Преображенский с Борменталем. «Вторительно» они, по-видимому, закусывали... супом вопреки заклинаниям профессора: «3асим от тарелок подымался пахнущий раками пар». Кстати и замечание о порозовевшем «от супа и вина» Борментале, «тяпнутом» Шариком накануне.
        Суп остался вне писательской компетенции Булгакова, а у Чехова секретарь и по поводу супов разливается «как поющий соловей», не слышащий «ничего, кроме собственного голоса»:
        — Щи должны быть горячие, огневые. Но лучше всего, благодетель мой, борщок из свеклы на хохлацкий манер, с ветчинкой и с сосисками. К нему подаются сметана и свежая петрушечка с укропцем. Великолепно также рассольник из потрохов и молоденьких почек, а ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией.
        Жилин и Преображенский сходятся еще в одном вопросе. Секретарь съезда советует:
        — Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное да ученое всегда аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и ученые насчет еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи.
        Профессор медицины настоятельно рекомендует:
        — Если вы заботитесь о своем пищеварении, вот добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине.
        Большевизм и медицина как раз входят в разряд «умных да ученых» тем, начисто «отшибающих аппетит». А булгаковские врачи, люди ученые по определению, питаются не хуже чеховских секретарей.
        По поводу газет, однако, наши герои высказывают сугубо противоположные мнения.
        Жилин:
        — Этак ложитесь на спинку, животиком вверх, и берите газетку в руки. Когда глаза слипаются и во всем теле дремота стоит, приятно читать про политику: там, глядишь, Австрия сплоховала, там Франция кому-нибудь не потрафила, там папа римский наперекор пошел — читаешь, оно и приятно.
        Преображенский:
        — И, боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет. ... Я произвел тридцать наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствовали себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», теряли в весе. ... Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа.
        Персонаж «Сирены» говорил о послеобеденном чтении, персонаж «Собачьего сердца» — о предобеденном, но, думаю, и после обеда читать советские газеты доктор-антисоветчик не рекомендовал бы.
        Послеобеденный досуг и у Чехова, и у Булгакова — сигарный. У первого — под запеканочку:
        — Домашняя самоделковая запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется вам, что вы не в кресле у себя дома, а где-нибудь в Австралии, на каком-нибудь мягчайшем страусе...
        У второго — под Сен-Жульен — «приличное вино», которого «теперь нету», или под что-нибудь другое, о чем не говорится (ликеров профессор не любит).
        Чеховского героя после обеда охватывает дрема, как Шарикова: «Странное ощущение, — думал он (Шариков — Ю. Л.), захлопывая отяжелевшие веки, — глаза бы мои не смотрели ни на какую пищу». Перед этим «Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему не понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа». То же самое, надо полагать, ели и Преображенский с Борменталем, а значит, перечень и распорядок блюд у Булгакова практически совпадают с чеховскими, только у Чехова рыбная и мясная перемены расписаны живыми, сочными, аппетитными, гастрономически выверенными красками:
        — Как только скушали борщок или суп, сейчас же велите подавать рыбное, благодетель. Из рыб безгласных самая лучшая — это жареный карась в сметане; только, чтобы он не пах тиной и имел тонкость, нужно продержать его живого в молоке целые сутки. ... Хорош также судак или карпий с подливкой из помидоров и грибков. Но рыбой не насытишься, Степан Францыч; это еда несущественная, главное в обеде не рыба, не соусы, а жаркое.
        После обеда Жилин, прямо как Манилов, думает о всяческой дребедени:
        — Будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!»
        А Преображенский — пространно рассуждает о мировой революции и диктатуре пролетариата:
        — Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция — не нужно топить. Так я говорю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и в валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок и еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
        Чехов устами Жилина скептически отзывается о врачах и имеет на то полное право, ибо сам доктор:
        — Катар желудка доктора выдумали! Больше от вольнодумства да от гордости бывает эта болезнь. Вы не обращайте внимания. Положим, вам кушать не хочется или тошно, а вы не обращайте внимания и кушайте себе. Ежели, положим, подадут к жаркому парочку дупелей, да ежели прибавить к этому куропаточку или парочку перепелочек жирненьких, то тут про всякий катар забудете, честное благородное слово.
        Булгаков, тоже доктор, делает врачей вершителями судьбы человеческой, наделяет их свойствами и качествами демиурга и пророков. Может быть, поэтому он и полемизирует с чеховской «Сиреной» в указанном мною месте из «Собачьего сердца». Как знать...

        30 июня 2013
        Санкт-Петербург

Юрий Лифшиц, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1238 № 99864 от 30.06.2013

0 | 2 | 2315 | 25.11.2024. 05:13:11

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []