Всемирная отзывчивость авангарда

Всемирная отзывчивость авангарда


По поводу дискуссии Вальдемар Вебер – Д.А.Пригов –
в журнале «Иностранная литература» № 7 (2005 г.)

Мы существуем, а некоторые живут припеваючи в уже изжившую себя эпоху постмодерна. Взгляните на телерекламу, где вся семья, как в сказке про репку, идиотски вопит и прыгает от восторга, получив доступ к очередному напитку из прокисших фруктов. Посмотрите на телевизионное ток-шоу, где глаз противоречит уху, и смысл не соответствует звуку. Все это дико, зато дико интересно.
В своем эссе «Интересное» философ Голосовкер, предвидя нам уготованное будущее, объяснял, что подлинное и высокое скорее неинтересно, так как содержит в себе не всем и не сразу доступный культурный код, а «интересное» - в смысле «занятное» - часто находится вообще вне культуры.
Если Ортега и Гассет заявлял о восстании масс, то сегодня следует говорить о падении элиты. Это связано с тем, что «элита» в своих отношениях с массами все более ориентируется не на традиционную (книжную) культуру, а на массовую информацию. Таким образом «элита» превращается в «информафию». Не потому, что она обладает некой особо важной информацией, а потому что приватизирует и узурпирует средства массовой информации. И все эти (или многие) более мелкие образования пытаются не отстать в строительстве мозаичной, дробной и довольно случайной картины мира. Но, если, скажем, наркомафия вполне себе представляет смертельный вред от своего бизнеса, то «информафия» всегда делает высокомерно важный вид в своей уверенности, что творит благо.
Зарубежные слависты (как и прочие идущие впереди прогресса) приняли условия пост-культурного постмодерна и включили в сферу своих интересов именно тех, кто формировал и формирует вкусы этой виртуальной элиты.
Читать Вальдемара Вебера надо так, как он пишет, рассчитывая на диалог. Читать Пригова надо там, где он не говорит, а проговаривается. Пригов с проблемы, которой озадачена личность, переводит сразу на личность, завоевывая симпатии единонемышленников. «Которые не хотят вас, так ведь они имеют право». Но Вебер пишет не о себе, которого кто-то «не хочет», а о достаточно сложном пласте литературы модернизма ХХ века, который еще не вполне освоен ни через перевод (чем он занимался и занимается), ни через осознание в оригинальной традиции. Вебер серьезен, потому неинтересен невнимательным и опасен развеселившимся. Последним интересен Пригов, потому что пуст и располагает сочувствием в резвящейся пустоте.
Загадочные для Вебера слависты якобы «раскручивают не тех, кого надо», потешаясь на Вебером проговаривается Пригов. Все правильно: слависты «раскручивают» именно тех, кого надо. Было бы нелепостью «раскручивать» Пушкина. Пушкина как не понимали вне русского языка, так и не понимают. Вопрос: но почему «раскручивая» кого-то из ныне бодрствующих, надо попридержать и принизить Пушкина или Тургенева? Традиция такова, что, скажем, Блок своим явлением делает более очевидным явление Пушкина. Но когда Пригов «интерпретирует» Пушкина посредством блеяния и кудахтания, становится очевиднее Пригов.

Беспроигрышная стратегия авангарда во все времена в претензии на новый стиль, более (или вообще) соответствующий духу времени, это стратегия, рассчитанная на тех, кто сам не определился в своей стилистике. Дух времени сам по себе и без авангардистов пытается открещиваться от всего традиционного, дабы овладеть источниками временного процветания в этой жизни. Однако мы выживаем внутри традиции в широком смысле этого слова, и культура воспроизводит себя именно в рамках, поставленных традицией:
Пригов упрекает Вебера в литературцентризме, от которого столь успешно освобождает нас постмодерн. Я не буду здесь рассуждать о том, насколько «литературоцентризм» связан с трудами А.А.Потебни и его школы и насколько это чисто русское или советское явление. Скорее китайское. Но, что важно, - литературоцентризм лишь часть общего «культуроцентризма», когда культура и язык культуры понимаются как основа существования и воспроизведения человеческого общества. Здесь антитрадиционный энтузиазм постмодерна вполне совпадает с политикой нашего государства в области образования – свести до минимума русскую словесность в русской школе. Дело тут не просто в сокращении часов на литературу. Дело в тщательном выхолащивании этического императива нашей классики из преподавания, в вычитании воспитания из образования. Постмодерн уже в негласном союзе с ведомством образования в принципе готовит общество к существованию вне культуры. К монетизации культуры и сведению ее к платной забаве.
Авангард (сегодня все еще постмодерн) всегда знак переходного периода, он не оставляет после себя традиции, хотя определенные поновления в традицию вносить может и должен. Авангард не всегда знак поколения, он скорее отношение к нему, вечная апелляция к вновь входящим в самостоятельную жизнь, соблазн малых сих.
Поэтому понятно, почему Пригов осаживает Вебера, мол, мы не бегали в советские издания – как вы – а ждали своего времени, вот оно и пришло, так что теперь вы знайте свое место в своем прошедшем времени. Вполне житейская коллизия. Поэтому смотреть надо сегодня не на озадачивающее произведение художника, признанного (прежде всего информафией) современным, а на то законное место, которое он занимает в неубывающей современности. Замечу только, что Вебер вряд ли заискивал перед издателями в советское время, ибо тогда была – сегодня для многих необъяснимая - установка на традиционную культуру, и для поэта-переводчика поле деятельности было более-менее открыто.


«Повествование о крахе всего святого и падении нравственности – один из древнейших жанров. Самое старое свидетельство относится к какому-то ветхозаветному тысячелетию до нашей эры», свидетельствует Пригов, полагая, что в ветхозаветном тысячелетии нашей эры сокрушаться по этому поводу уже не модно. Когда говорят робким защитникам морали, что это уже было в допотопные времена, то суть в том, что время не друг, а враг культуры (и морали как её важнейшей составляющей). Время, как все временное, скорее всего союзник авангардистов. Почва культуры тонка, и если говорить о почвенниках языком культуры земледелия, то их задача не дать почве истощиться в труде по воспроизводству жизни. Если почвенникам противопоставляются западники, то это люди, которые хотят чужими руками собирать урожай с чужой почвы, вытаптывая при этом и свою.
Культура рушится ежедневно, как ежедневно истощается живой организм. Так было и так будет. Стоит человеку замешкаться в блаженстве сиюминутного достатка, как он тут же забывает о бедах ближнего своего и спешит отречься от морали, которая вечно стремится чего-то недодать ему, поскольку он не один на белом свете. Вебер столкнулся с непониманием европейцами самих себя, что наиболее очевидно в области искусств, некогда бывших изящными. Об этом писал в своей недавней книге «Если Европа ненавидит себя…» нынешний Папа Римский Бенедикт ХVI: «Запад… больше не любит себя, в собственной истории он видит только прискорбное и разрушительное и уже не способен принять то, что было великим и чистым» (РЖ, 26 июля 2005, Интервью с Орианой Фаллачи). Не потому ли для интеллектуалов Запада столь близки именно те художники из России, которые подыгрывают им в «нелюбви к себе», подчеркивая разрушительный и несколько затушевывая эстетически прискорбный характер своего творческого поведения. Кто здесь кого заражает неизлечимой болезнью бесчеловечности? Мешающая передовикам культурного производства мораль есть естественная иммунная система как личного, так и общественного организма. Сон морали, как и сон разума, рождает чудовищ. Чудовища интересны в мире, который вдруг почувствовал себя неуязвимым, самоустроенным и благополучным. Террор, порождаемый низменным пластом традиционной культуры (не обязательно востока!) пугает, но пока еще не отрезвляет западного постчеловека. (cм. статью в ЛГ 27.07.) Авангард неосторожен, но его бесстрашие в том, что он уверен в безобидности преобразуемой им насильственно традиционной культуры. Есть здесь некоторая параллель с революцией и эволюцией. Потому авангардисты по своей стилистике поведения весьма смахивают на большевиков. Да и любой концлагерь не что иное как инновация, гигантский перформенс, под руководством деловитых фанатиков-авангардистов. Злые тупиковые проделки истории. И Ленин,и Сталин и Гитлер были типичными авангардистами в политике, потому их так якобы не любят авангардисты от культуры: подобное отпугивает.
Культурное существование в пост-модерное время становится подобным мафиозно-кланово-тусовочному (в случае с культурой происходит скатывание в «тусовку», хотя иные деятели могут допускаться и «выше», если они преуспели в шоу-бизнесе, например) устройству общества, отсюда небывалый откат морали в сторону первобытной (практической). В лучшем случае, как навязывает Пригов, вы – сами по себе, а мы со своими - сами по себе. Не пересекаемся. Не будем пересекаться. Давайте не пересекаться, но модель подобного существования в культуре следует рассмотреть.
Г-н Пригов признает, что не всегда было так, одно время было не до авангарда, слависты увлекались Солженициным и Бродским. Но отрезвление пришло: «…нынешний авангард просто даже и литературой не считался. И его открытие и осмысление было делом личного энтузиазма отдельных молодых людей.» Ну, литературой он и сейчас не считается, а как сам Пригов определяет - способом существования в литературе, способом поведения. В какой степени постмодерный авангард увязывается с либерализацией (почему бы и не с «монетизацией»?) общества? Здесь назойливо напрашивается прямая зависимость. Упомянутый Приговым интерес к «той самой телесности» вспыхивает в период «нашей» приватизации и всеобщей монетизации. Нашу домашнюю ситуацию оценивает философ Михаил Рыклин : «Люди и человеческие отношения выставляются на продажу, как если бы речь шла о заурядных товарах; за ними не признается никакого достоинства» («Время диагноза», М. Логос, 2003, стр.148-149) Либерализация проституции (торговля живым телом) по времени совпала с торговлей мертвецами на благо искусства – я имею в виду нашумевшую в Германии выставку («Телесные миры») ободранных человеческих трупов, закупленных в моргах когда-то моего родного Новосибирска. Возникает подпольная торговля человеческими органами как вид бизнеса. Это же время отмечается пиком активности поколения, на которое 20 лет назад пришелся как раз спад гуманитарной составляющей в образовании. Оно вполне принимает все эти эксцессы как норму, его реакция – от либерального восторга до более сдержанного «почему бы и нет». Это то самое «совпадение культурных возрастов российского и западного постмодернизма» - по Пригову. Однако не бывает «культурных возрастов» самих по себе, бывают более культурные, бывают менее. О довлеющем ныне «культурном возрасте» больше говорят анекдоты о новых русских.
«Почему бы и нет» является одним из мерил постмодерна, лишенного иерархии ценностей и потому старающегося лишить и традицию эстетической иерархии. Упоминаемое Приговым отсутствие якобы интереса к «музейной» классике (Рафаэль) у передового западного человечества столь же сомнительно, сколь и незначимо по отношению к классике, которая пребывает в культурной памяти веками и ее бытие не зависит от того, любуются ею или нет какие-то преходящие поколения. Это известно хотя бы из стихотворения авангардиста минувших лет В.Маяковского - «Лев Толстой и Ваня Дылдин». Г-н Пригов с проницательностью своего великого предшественника Козьмы Пруткова замечает, что на выставках авангардистов народ есть - Ваня Дылдин числом прибывает…
Вот пример. Единственный (так в аннотации) немецкий сатирический журнал «Цинн» (от «циник») после сатиры о пигмеях летом сего года (2005) в Интернете закономерно переходит к сатире о русских. Публикации предшествует редакционное вступление, где отмечены все после-перестроечные неудачи России, откуда предполагается, что выход у русских один – угрожать всем прочим, потому немецкий циник провоцирует: «Что нам всем угрожает: РУССКИЙ, или иначе: ДЕР ИВАН». И вот сочиняет уже некто Эрик Бернер: «Когда первый русский вылез из своего припятского болота и вытер грязь со своих валенок, весь остальной мир уже много веков назад полностью завершил свое развитие. Русский протер глаза и, заикаясь, произнес свое первое слово: «Водка». В глубокой печали от своего запоздалого прихода он так напился, что снова упал в свое болото». Затем «русский» спит на печи 200 лет, спускаясь с нее только чтобы поколотить жену и детей, и так далее между печкой и водкой. Викинги ему государство построили, а он все водку пьет, и так на четырех страницах да и до наших дней. Причем сталинский ГУЛАГ выставлен как «Массовый вытрезвитель». (Найдите параллель с легерем смерти в Саласпилсе, политкорректно называемый ныне в Латвии «трудовым лагерем»). Вот вам и перформенс! У нас есть своя «История государства Российского», горько и остроумно сочиненная А.К.Толстым, есть и Веничка Ерофеев с его бутылочными налетами на нашу историю: «Скажи мне по совести, Минин, сколько ты сегодня выпил?» - «Сейчас скажу (Пожарскому отвечает): сначала 150 грамм российской, потом 580 кубанской…» и т.д. («Москва – Петушки», глава «105-й километр - Покров»). Немец же, не обладая ни вкусом, ни чувством юмора, между тем подспудно проводит мысль, что все в России путное не русским умом и не русскими руками создано. Интересно, пусть нет у него литературного дара, но насколько авторитетен этот немец? Нахожу в Интернете: Эрик Бернер, славист, плодовитый переводчик русской прозы и поэзии, и в том числе Пригова. Значит, любит он Россию, но странною любовью. Между прочим, после возмущенных читательских откликов была сделана попытка выдать этот текст за непонятую пародию на глупые истории о славянах.
Что мне это напомнило? Более тридцати лет назад мой коллега Борис Хлебников привез из Германии труд некоего профессора Штерна – «История жестокости в России», изданный в 1908 году. Последующие две мировые войны добавили свои реальные страницы в «историю жестокости», а в этой книге я впервые в печатном виде прочитал русский мат, подхваченный нашими издателями-постмодернистами почти через столетие, а также, кроме прочих исторических гадостей, узнал, что все наши классики, включая Пушкина и Лермонтова были извращенцами и педерастами. Так что г-н Сорокин, который германцу ( и нашим либералам) так полюбился, не первый со своими похоронными мотивами и т.д.
Однако любопытно проследить, как происходит милая сердцу постмодерниста справедливая «раскрутка» на примере того же В.Сорокина.
Вот он в 1998 г. получает место приглашенного профессора в Свободном университете Берлина. Немецкие слависты так рекомендуют нового профессора своим студентам: Сорокин «считается экспертом по людоедству, садизму, дерьму, пыткам и убийствам» (все цитаты из немецкого Интернета). Эти качества дают основание госпоже Керстин Холм, корреспонденту «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» в Москве считать означенного эксперта представителем «русской души» (вспомните дважды довоенного профессора Штерна!). К прочим заслугам этого эксперта причисляется следующее: он «не только против официальной советской культуры, но и против культа классиков, против неонационалистической деревенской прозы, против морализирующей диссидентской литературы». Сорокин освобождает новых немцев от химеры русской литературы: «Большевики заморозили трупы, чтобы они не разлагались. Когда Советский Союз умер, испустил дух и холодильник, труп оттаял и теперь он смердит. Надо его похоронить». Продолжение этой знаменательной фразы я слышал своими ушами еще за два года до профессорства ее автора на его выступлении в Мюнстере в 1996 году, когда на наивный вопрос из публики, кто же эти «трупы», последовал ответ: «Ну, эти… Пушкин, Достоевский, Толстой». Последователи не бурные, но все-таки аплодисменты. Так развлекаются те, кто, по-Пригову, «не хотят вас» и «имеют право», отнюдь не считая себя «тварями дрожащими».
В немецких газетах в июне 1998 года это событие освещалось весьма широко и почти без комментариев. Вот перед студентами показывают фильм, где в частности по-сорокински «обыгрывается» 2-я Мировая, а для нас все еще Отечественная война: «…двое русских ползут на коленях с ключом от Москвы», при этом Сорокин от себя добавляет, что его всегда занимал «исполненный любви взгляд немецкого захватчика в советских фильмах». Затем отношения России и Германии излагаются как сексуальная связь любовников, где русским предписывается склонность к анальному сексу. Собеседник Сорокина берлинский писатель Дурс Грюнбайн, выросший в ГДР замечает, что его детство прошло «под русскими», на что Сорокин подобострастно добавляет, что и его детство в СССР тоже прошло…«под русскими».
В то же время этот страдавший и страдающий «под русскими» автор объявляется немцами «кумиром» российской молодежи. Надо ли говорить, что отношение к нему в России все-таки иное, не смотря на любовь к нему политика Хакамады. Но и отторжение этого господина русской культурой тут же вызывает преувеличенную реакцию западных славистов. Говоря о «преследовании» (в чем-то и за беспардонный цинизм) своего любимца, переводчик Эрих Кляйн в австрийском журнале («Веспеннест» 132, сентябрь 2003) обвиняет в «известном цинизме» всю Москву и полагает, что за этими «гонениями» стоит – «сам Путин». И добавляет, что даже «при Брежневе» не трогали Сорокина, не догадываясь, что «при Брежневе» этого автора еще не существовало.
Очень часто изумляют отношение к фактам и логика зарубежных ревнителей русской словесности. И в то же время, конечно, слависты все милые и интеллигентные люди, здесь я согласен с Приговым. Сами по-немецки матом не ругаются. Но, имея с ними дело, надо соглашаться с их самым бредовым мнением, а не настаивать на своем. Прав проницательный Пригов: «И действительно, многие нынешние славистские исследования вполне далеки от тем, волнующих Вебера. Славистов интересуют вопросы культурологические, проблемы той самой телесности и ее метафоризации». То есть увлечены анатомией, а не словесностью. Тело по новейшим воззрениям интернационально и либерально, особенно в нижней своей части. Слово же остается патриархальным и национальным, если вас интересуют его разумные функции, то вы уже «почвенник», и с вами даже редакция «Иностранной литературы» иметь дело не захочет. И я понимаю, например, профессора Регенсбургского университета господина Кошмаля, когда он, зная мое отношение к постмодернизму, не велит мне на лекции говорить об этом предмете: «Вы нам испортите студентов». Здесь не принимают полемики, здесь свобода только одного всеми принятого мнения. И их забота о нас, предметах пристального их изучения, меня не может не умилять. Вот снимают в кино о переводчиках ученую даму из университета в Цюрихе (Доротея Троттенберг, одна из переводчиц статей о Пригове), главной страстью которой стал этот самый загадочный русский мат, уже возникло на немецкой почве новое понятие, до коего наши отечественные умы не додумались: «матизмы». Как не пожалеть швейцарскую славистку, можно сказать, жизнь на мат положившую, когда она в конце фильма сокрушенно изрекает: «К сожалению, в России еще есть противники матизмов». То же самое, что сказать: «к сожалению, есть еще противники мелкого хулиганства».
И здесь я выскажу предположение, чего не хочет понять Вебер и о чем не хотят говорить ему вежливые немецкие интеллектуалы: для них (не для всех, с чем смиряется даже Пригов) традиция то, что мы по чужому же наущению считаем авангардом. Не важно, что они его упрямо кличут авангардом, но это традиция, идущая еще от Ломоносовских баталий с немецкими академиками, от профессора Штерна, специалиста по «врожденной» русской жестокости, от времен двух мировых войн и от не вполне завершенной холодной войны.
Как бы не прикидывались аполитичными наши авангардисты, сама история показывает, что они такие же бойцы идеологического фронта, как и благоволящие им филологи, тоже старательно берегущие свои стерильные халаты кабинетных ученых. Постмодерн востребован сегодня благополучными элитами как анестезирующее средство в восприятии культуры. Повторяю: анестезия художественного и нравственного восприятия. Если когда-то искусство высвободилось из ритуала, то теперь оно втягивает потребителя в ритуал. Попробуй помешать втянутым в ритуальное действо (бедный Вебер) – убьют. Здесь не цинизм только, но нежное пестование цинизма. Все может быть искусством, каждый имеет право быть художником, но – при определенном поведении. Поведение художника важнее самого произведения (не воспроизведение, не чтение произведения, хотя и это тоже, но и весь контекст игры в художника). При всех своих скандалах постмодерн политически корректен. Нет даровитых и бездарных, так же как нет богатых и бедных: эстетическая парадигма проецируется в этическую, потому и такое поношение морали: надо заметать следы. Но и не надо скрывать свой аморализм, можно его оправдывать веянием времени, в переводе на старый советский язык - социальным заказом новой элиты. Чтобы не отдавало «советизмами», скажем не социальный заказ, а смена парадигмы. Как пишет сам Пригов – «идеология нового культурного поведения». Неслужение большевикам закономерно переходит в обслуживание новой господствующей среды, у которой нет и не может быть своей философии культуры, кроме культуры балагана, зато есть деньги. Культура сводится к отдыху наряду с баней, походом к проституткам, с элементарным бытовым обжорством. Рафаэль здесь будет только раздражать, все-таки он рисовал Мадонну, а это уже призыв. А нужен не призыв, а позыв. Потому вернисаж постмодерниста обычно заканчивается вместе с фуршетом. На объекты «искусства» взирают лишь в ожидании оного. А тут приходит Вебер и упорно вопрошает – по какому случаю выпивали? И, как правильно пишет Пригов, – «Интеллигентные люди… не хотят расстраивать дотошного вопрошателя и деликатно уходят от вопросов», - уходят к своим заслуженным рюмкам и тарелкам.
Авангардистов-потмодернистов уважаю хотя бы за то, что у них хватило чисто русской смекалки дать хлеб насущный незадачливым славистам, не излишний, но достаточный по их зубам и не вызывающий несварения в их и без того сытых желудках. Кроме Пригова за них буквально некому заступиться. Но полагать, будто это еще и пища для ума и для души, было бы большим преувеличением. Более того, вполне сочувствую постмодернистской стратегии выживания, это нынче не с волками по волчьи выть (Пригов и это может), а подстраиваться под птичьи диковинные языки, когда важно даже не пение как таковое, а ритуал птичьего знакомства: кулик кулика видит издалека. А для Вебера и не только для него одного (и тут прав Пригов) - кулик весьма бесполезная птица, как бы аргументировано он не хвалил свое болото.

Можно писать, подчиняясь либо вдохновению, либо накопленному мастерству. А можно ни то ни другое – писать из принципа. Тут все в итоге равно: из принципа соцреализма или из принципа концептуализма-постмодернизма. Ведь принимали заграницей в свое время с распростертыми объятиями столпов соцреализма – да еще как! А теперь принимают адептов другого течения. Сменился не стиль, а формат. И не надо сетовать на то, кого жалуют, а кого нет: подобное притягивает подобное. И им нелегко в этом течении удерживаться, потому что в принципе все они – за бортом культуры - в воде (вместе со сброшенными ими же с парохода современности), а господа слависты лишь время от времени протягивают им свою барскую руку с того же парохода. Так и придется барахтаться до какого-нибудь порога.
Обозреватель Г.Шульпяков принимает эристику (набор ложных посылок с ложными же выводами при защите собственных интересов) за диалектику (последовательный поиск и нахождение истины, независимой от личных интересов) и оценивает фельетон Пригова как «полную риторическую победу» (РЖ, 26 июля 2005), но в то же время для него «полемика носит пустопорожний характер». Г.Шульпяков о Вебере: «Местами очень точные наблюдения этого автора убиты манерой изложения, то есть языком, который неаккуратно заляпан советизмами». Где, какими? Не замечает развязной «советскости» Пригова. Приятно обозревать из виртуальной пустоты. Жанр фельетона в ответ на чуть ли не крик души господина Вебера - деяние стилистически безнравственное, на что и было рассчитано: «Живи своей жизнью. Все нормально, старик». Точка зрения куда как советская: платоновский большевик Умрищев из «Ювенильного моря». «Соваться будешь? Не суйся!» Ведь мы не суёмся!
Вообще говоря, поза страуса, спрятавшего головку в стог сена и что-то изрекающего свободной частью своей телесности, и есть горделивая поза преуспевающего постмодерниста. Отсюда и его голубая мечта об «идеологической победе и финансовом преуспеянии» (Пригов), что к нелегкому игу культуры отношения не имеет.

Вячеслав Куприянов, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 94318 от 25.07.2012

0 | 3 | 1826 | 17.11.2024. 15:37:21

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []